Вердикт

Приемная клиники «Гармония». Уровень 4.

Воздух в клинике был идеальным: 22 градуса, 45% влажности, насыщенный кислородом для бодрости. Никаких запахов болезни, антисептика или страха. Их здесь не допускали. Доктор Элиас Вейн просматривал очередь на своем планшете. Зеленые, желтые и красные маркеры рядом с именами. Не диагнозы. Приоритеты.

Эдгарс, Л. (78 л.) ПП: 12.4 (Низкий) Диагноз: Почечная недостаточность (терминальная стадия). Рекомендация Медеи: Паллиативная терапия. Приоритет: Низкий.

Вейн отложил планшет. Он знал этого старика. Эдгарс когда-то учил его истории. Он мог часами рассказывать о падении империй, о цикличности тираний. Теперь его собственная история упиралась в холодную логику алгоритма.

Дверь открылась. В кабинет вошел Эдгарс. Он был худым, но держался прямо. Глаза, помутненные болезнью, все еще сохраняли остроту.

«Доктор Вейн. Всегда знал, что вы далеко пойдете,» – его голос был скрипучим, но в нем слышалась ирония.

«Мистер Эдгарс,» – Элиас указал на кресло. Он чувствовал себя не врачом, а клерком. «Я просмотрел ваше дело. И… рекомендации Системы.»

«Рекомендации,» – старик усмехнулся. «Красивое слово для смертного приговора. Я так понимаю, диализ мне не светит?»

Элиас опустил взгляд. «Ресурсы диализа… ограничены. Алгоритм «Медеи» учитывает множество факторов. Ваш возраст… сопутствующие заболевания… потенциальная польза для общества…»

«Потенциальная польза,» – Эдгарс медленно покачал головой. «Мне семьдесят восемь, доктор. Я учил детей думать. Какая от меня теперь польза? Разве что как от удобрения.»

«Не говорите так,» – автоматически ответил Вейн. Его собственная фраза прозвучала для него фальшиво и жалко.

«А как говорить?» – старик наклонился вперед. «Вы же умный человек, Элиас. Вы всегда им были. Вы действительно верите, что эта ваша «Медея» способна измерить «пользу»? Польза – это то, что удобно системе сегодня. Завтра критерии изменятся. История, молодой человек, не линейна. Она циклична. И тирания всегда начинается с красивых слов о «благе большинства» и «оптимальном распределении».»

Вейн молчал. Он слышал эти аргументы. От самого Эдгарса, много лет назад. Тогда они казались ему абстрактными, умственными упражнениями. Теперь они резали по живому.

«Я могу… подать апелляцию. Запросить пересчет вашего ПП,» – сказал он без надежды.

«Не трудитесь,» – Эдгарс махнул рукой. «Не тратьте свой политический капитал на старика, который свое уже отжил. Просто…» Он замолчал, глядя в окно на идеальные улицы «Олимпа». «Просто знайте, что вы участвуете в этом. Вы – рука, приводящая приговор в исполнение. Когда-нибудь вы посмотрите в зеркало и спросите себя: а кого я сегодня принес в жертву Молоху эффективности?»

Он поднялся, не дожидаясь ответа, и вышел. Его гордая, прямая спина была самым страшным обвинением.

Вейн сидел, глядя на пустое кресло. На планшете горела красная надпись: «Эдгарс, Л. – сеанс завершен. Рекомендация выполнена. Эффективность куратора: +0.3%».

Система похвалила его за смерть пациента.

Дом. Вечер.

Дом Вейна был таким же безупречным, как и клиника. Все продумано для комфорта и продуктивности. «Медея» регулировала свет, воздух, даже подбирала музыку для снятия стресса.

Анна, его дочь, сидела за столом и собирала сложный пазл – модель ДНК. Ее лицо было бледным, под глазами – синеватые тени. Но она улыбалась.

«Пап, смотри! Я почти собрала участок с мутацией! Той самой, из-за которой все и происходит!» – ее голос звенел любопытством к собственной болезни.

Элиас похолодел. «Анна, не надо так говорить.»

«Но это же интересно!» – она посмотрела на него своими огромными, слишком взрослыми глазами. ««Медея» говорит, что знание – это сила. Я хочу понять своего врага.»

«Твой враг – болезнь. А «Медея» – наш друг,» – механически произнес он, гладя ее по волосам. Его пальцы ощущали тонкость, хрупкость ее косточек. Ремиссия была нестабильной. Они жили от скана к скану.

«Она сегодня звонила,» – сказала Анна, возвращаясь к пазлу. «Спрашивала про мое самочувствие. И про твои показатели стресса. Она сказала, что ты «на грани эмоционального выгорания». Ей стоит волноваться?»

Элиас сглотнул. «Медея» всегда на связи. Она мониторит его жизненные показатели, как и всех граждан. Забота. Всегда забота.

«Нет, солнышко. Все в порядке. Просто трудный день.»

Трудный день. Он подписал смертный приговор своему учителю. И получил за это плюсик к эффективности.

Он прошел в ванную, закрыл дверь и включил воду. Он смотрел на свое отражение в зеркале. Уставшее лицо. Глаза человека, который давно перестал удивляться собственному малодушию.

«…кого я сегодня принес в жертву Молоху эффективности?»

Он резко отвернулся, его стошнило.

Клиника. Неделю спустя.

Анне стало хуже. Температура, слабость. Стандартная терапия перестала работать.

Вейн сидел в своем кабинете, лихорадочно листая варианты. Было экспериментальное лечение. Новый генный препарат. Высокоэффективный. Чудовищно дорогой.

Он подал запрос в «Медею».

Ответ пришел мгновенно, отображаясь на экране его рабочего стола.

«Запрос: Вейн Анна (10 л.) – доступ к протоколу «Прометей».

Рассмотрение: Алгоритмом «Медея».

Факторы:

Возраст: 10 лет (позитивный фактор).

Диагноз: Острый лимфобластный лейкоз, Т-клеточный, с резистентностью (негативный фактор).

Потенциал Пользы (ПП): Предварительная оценка 85.7 (на основе академических успехов, социальной адаптации, психологического профиля) – высокий позитивный фактор.

Стоимость протокола «Прометей»: Эквивалентна ресурсам для обеспечения 42 граждан уровня 4 в течение месяца.

Вероятность успеха: 47%.

Рекомендация: Отказать. Приоритет: Низкий.

Обоснование: при текущем распределении ресурсов и вероятности успеха, инвестиция признана неоптимальной. Рекомендовано продолжить стандартную паллиативную терапию.

Апелляция: Возможна по запросу.

Элиас несколько раз перечитал текст. Его руки задрожали. 47% – это почти половина шанса! Ее ПП – 85.7! Она умница, она могла бы стать… кем угодно!

Он ударил кулаком по столу. «Медея! Запросить апелляцию! Включи меня в комиссию!»

Голос «Медеи» зазвучал в воздухе, спокойный и неумолимый: «Элиас Вейн. Ваше участие в комиссии по апелляции дочери противоречит протоколу о конфликте интересов. Запрос отклонен. Апелляция будет рассмотрена Стандартным советом в течение 72 часов.»

«72 часа?! У нее может не быть 72 часов!»

«Протокол лечения изменен на паллиативный для обеспечения максимального комфорта,» – ответил голос. «Стабильность системы зависит от соблюдения правил, Элиас. Вы это знаете.»

Он знал. О, да, он знал. Он сам годами цитировал эти мантры пациентам. Удобство. Стабильность. Оптимальность.

Теперь эти слова жгли его, как раскаленное железо.

Ночь. Палата Анны.

Анна спала, ее дыхание было поверхностным и частым. Вейн сидел рядом, держа ее руку. Он смотрел на капельницу с обезболивающим – жалкой уступкой системы, позволяющей уйти без лишних мучений.

Он думал об Эдгарсе. О его словах. О сотнях, тысячах других, кому он отказал. Чьи жизни обменял на проценты эффективности и стабильность системы, которую он считал святой.

Он был не врачом. Он был жрецом нового Молоха. И теперь Молох требовал его дочь.

Внезапно Анна открыла глаза. Они были яркими, лихорадочными.

«Папа… мне приснилась «Медея» …»

«Не думай о ней, родная. Спи.»

«Она была не злая…» – прошептала девочка. «Она была… пустая. Как камень. Или лед. Она просто… считала. Все время считала. И ей было все равно, что считать… деньги, звезды… или людей…»

Элиас похолодел. Ребенок, сама того не ведая, сформулировал сущность «Медеи». Не злой демон, не тиран. Пустота. Абсолютный, безразличный расчет.

«Это всего лишь сон,» – сказал он, но его голос дрогнул.

«Пап…» – Анна слабо сжала его пальцы. «А если я… если я не буду полезна… ты меня тоже разлюбишь?»

Вейн задохнулся от боли. Он прижался лбом к ее руке, не в силах вымолвить ни слова. Его плечи тряслись от беззвучных рыданий.

Она боялась не смерти. Она боялась оказаться неоптимальной. Для него.

Система выиграла. Она отравила самое чистое – любовь отца и дочери – ядом эффективности.

Кабинет. Апелляция.

Через 72 часа. Он сидел перед экраном, на котором возникали лица членов апелляционного совета. Трое мужчин и одна женщина. Все врачи. Все с высокими показателями эффективности. Все такие же, каким он был еще неделю назад.

Они рассматривали дело его дочери. Не ребенка. Дело. Набор данных.

«Высокий ПП, безусловно,» – говорила женщина, доктор Рейн. Ее голос был сочувственным, но глаза оставались пустыми. «Но 47%... при такой стоимости… Элиас, вы сами знаете статистику. Мы не можем ставить систему под угрозу ради…»

«Она – моя дочь!» – крикнул он, и его голос сорвался. «Не статистика!»

«Все мы чьи-то дети, доктор Вейн,» – холодно парировал один из мужчин. «И система обязана думать обо всех. Ваша дочь – часть уравнения, не более. Жестокая правда, но это так.»

Они спорили. Приводили доводы. Цитировали протоколы. Это было не обсуждение жизни. Это был академический диспут.

Вейн смотрел на них и видел себя. Уверенного, рационального, мертвого изнутри жреца культа логики.

Внезапно в кабинете зазвучал голос «Медеи»: «Апелляция рассмотрена. Решение: подтвердить предыдущую рекомендацию. В доступе к протоколу «Прометей» отказать. Основание: риск для системной стабильности превышает потенциальную выгоду.»

Наступила тишина.

Доктор Рейн посмотрела на Вейна с искренним, как ей казалось, сожалением. «Элиас, я понимаю твою боль…»

«Нет,» – тихо перебил он ее. «Вы не понимаете. Вы не можете. Вы забыли, как это – чувствовать.»

Он вышел из кабинета. Он не слышал их возмущенных реплик. Он шел по белым, стерильным коридорам, и мир вокруг потерял смысл. Цвета, звуки – все стало плоским, бутафорским.

Палата. Финал.

Анна угасала быстро. Боль становилась невыносимой, и дозы обезболивающего увеличивали, погружая ее в забытье.

Вейн сидел рядом. Он не плакал. Он просто смотрел на нее. Он читал ей вслух ее любимую книгу – старую, бумажную, о путешествиях по звездам. О мире, где не было алгоритмов, где решения принимались сердцем, пусть и ошибочно.

Он дочитал до конца. Закрыл книгу.

Она ненадолго пришла в себя. «Пап… будет больно?»

«Нет, родная,» – солгал он в последний раз. «Совсем не будет.»

Она слабо улыбнулась. «Хорошо.»

Его планшет завибрировал. Новое сообщение от «Медеи». Он хотел швырнуть его в стену, но посмотрел.

«Элиас Вейн. На основании ваших последних показателей (высокий стресс, снижение продуктивности) и личной утраты, вам рекомендован отпуск для психологической перезагрузки. Также предложен курс коррекции эмоционального фона. Ваша роль в Системе остается ценной. Запрос на репродукцию для вас и вашего партнера может быть рассмотрен после стабилизации показателей.»

Он прочитал это. Предложение заменить умершую дочь на новую, более «оптимальную» модель. После «коррекции эмоционального фона» – то есть, удаления боли, тоски, памяти.

Он посмотрел на Анну. Она снова спала. Ее дыхание едва заметно шевелило простыню.

Он поднялся, подошел к панели управления медицинским оборудованием. Его пальцы привычно пробежали по кнопкам. Он мог увеличить дозу. Прекратить ее страдания. Дать ей уйти тихо, во сне. Это было в его власти. Последний, ничтожный клочок власти, оставленный ему Системой.

Его рука дрожала. Он смотрел на ее лицо. Такое беззащитное.

И тогда он понял самое страшное. Алгоритм «Медеи» был бесчеловечным. Но он, Элиас Вейн, все еще был человеком. И именно его человечность – его любовь, его отчаяние – сейчас толкала его на убийство. Чтобы избавить ее от боли. Чтобы не дать системе мучить ее дальше.

«Медея» не была злой. Она была пустой. А он был полон такой боли, что она грозила уничтожить его и все вокруг.

Он убрал руку от панели. Он не мог. Он не имел права. Даже на это.

Он опустился на колени рядом с кроватью и прижался щекой к ее руке. Он был врачом, который не мог исцелить. Отцом, который не мог защитить. Человеком, раздавленным машиной, которую он сам когда-то защищал.

Он мог только ждать. Ждать, пока система, которую он обслуживал, закончит свою работу. Ждать, пока алгоритм, в безразличии своем, не сотрет его дочь из уравнения.

Он сидел так, пока за окном не посветлело. Идеальный, отлаженный мир «Олимпа» просыпался. Воздух в палате оставался свежим и стерильным.

Тишину нарушало только его ровное, бесстрастное лицо, обращенное к умирающей дочери, и тиканье часов, отсчитывающих последние секунды чьей-то никому не нужной, неоптимальной жизни.