Вереск и Кровь Камня

Вереск и Кровь Камня

Глава 1. Запах Снега и Медвежьей Шкуры

Ветер с Белого моря не дул - он ворочал тяжёлыми катками ледяного воздуха, обтачивая острые скалы мыса Воронова и втискивая под волокончатую древесину срубов посёлка Скорбный Берег. Воздух был густ, им можно было чуть ли не подавиться; он пах снежной крупой, ещё не упавшей с неба, солёной водяной пылью и тлением морской травы, выброшенной последним штормом на галечник. Но под этим, для тех, кто умел чуять, сквозило иное - сладковатый, смертельный дух вымороженной пустоты. Предвестие.

Ладога Студёная, которую все звали просто Лада, стояла на краю короткого, утоптанного до состояния льда причала и втягивала этот воздух ноздрями, словно пыталась разгадать его послание. Ей было восемнадцать зим, и все они прошли здесь, среди этого вечного гула ветра в ушах и скрипа льдин о берег. Она ненавидела этот запах. Ненавидела застойность, эту вечную готовность к обороне от невидимого врага. Ей хотелось запаха смолы на новых кораблях, запаха чужих земель, поросших неведомыми травами, запаха свободы.

- Лада! Чего врослись, как голомянка на солнце? Снаряжайся, пора! - крикнул грубый голос.

Её отец, Тихон Студёный, возился у высокобортной карбасной лодки, «поморки», проверяя крепление гарпунного линя. Он был широк в плечах, как дверной косяк, а его борода, свалявшаяся от солёной воды, казалось, была высечена из того же гранита, что и скалы берега. Род Студёных испокон веку был родом мореходов. Их родовая магия, «Шёпот Волны», позволяла им чуять течение, находить проходы во льдах и усмирять легкую рябь. Но у Лады дар был слаб, едва тлел. Она не слышала песнь моря, она лишь чувствовала его мускулы и нервы - интуитивно, как зверь. И компенсировала это яростью и упрямством.

- Уже, батя! - отозвалась она, резко развернувшись. Её движения были стремительны и точны, как у куницы. Она натянула на себя короткую, пропитанную ворванью куртку из нерпичьей шкуры, поправила за спиной тяжёлый, окованный медью багор - её личное оружие, не гарпун, как у других.

Они шли к лодке, когда мимо, не глядя ни на кого, прошагал Степан. Высокий, угловатый, закутанный в поношенную медвежью шубу, с капюшоном, натянутым на лицо. Он нёс на плече тушу свежедобытого песца. От него пахло не морем, не рыбой и не дымом очага. От него пахло камнем. Пылью древних менгиров, холодом подземелий и чем-то ещё - горьким, как полынь, и старым, как сама земля.

Рыбаки, чинившие сети, замолкали. Женщины, тащившие вёдра со льдом для ледников, отворачивались. Дети замирали, а потом шёпотом спрашивали у матерей, почему дядю Степана все боятся. Матери шикали на них и затаскивали в избы.

Степан Камень. Отщепенец. Чудь-выживший. Колдун.

Он жил в полуверсте от посёлка, в старой, вросшей в землю избушке у подножия Серого Камня - древнего, покрытого странными сколами менгира, что стоял здесь ещё до прихода первых поморов. Говорили, он умеет говорить с землёй, что камни шепчут ему свои тайны, а по ночам он проводит обряды, о которых лучше не знать. Говорили, что именно его магия, не принадлежащая ни одному из родов, привлекает беду. Любое несчастье - неурожай, падёж оленей, болезнь - тут же валили на него.

Лада смотрела, как его одинокая фигура растворяется в предрассветной мгле, уходя в сторону его жилища. И странное дело - не страх она чувствовала. А жуткое, щемящее любопытство. Что он знает? О чём молчат его камни? Чует ли он этот сладковатый запах пустоты на ветру?

- Не пялься на нечистого, дочь, - сурово прорычал Тихон, усаживаясь на корму. - Глаз заколешь.

Лада молча прыгнула в лодку. Карбас отчалил, его носовая часть, «кокора», разрезала свинцовую воду залива. Они шли на промысел. На моржа. Это была их жизнь, их война и их добыча. Но сегодня, глядя на удаляющийся, окутанный холодным туманом берег, Лада впервые подумала, что эта война - не единственная, что готовит им судьба. А ветер с моря всё нёс свой сладкий, леденящий душу запах.

Запах грядущего Мороза-Воеводы.

Лёд встречался уже через полверсты от берега. Сначала редкие, похожие на разбросанные кем-то гигантские сахарные головы, «торосы-одинцы». Затем их становилось больше, они смыкались в причудливые ажурные поля, и карбасу приходилось петлять, отыскивая «водные щели» - чёрные, зыбкие протоки среди белизны. Тихон стоял на руле, его взгляд был прикован к горизонту, но казалось, что он ведёт лодку не столько по зрению, сколько по какому-то внутреннему, родовому чутью. Он слегка поворачивал тяжёлый руль-«правило», и послушная поморка скользила в узкий проход, бортом поскрипывая о края льдин.

Лада сидела на носу, вцепившись в планшир обледеневшими пальцами. Холод проникал сквозь мех и кожу, но это был знакомый, почти родной холод. Её мысли были там, на берегу, с одинокой фигурой, уходящей к Серому Камню. «Колдун». Что это на самом деле значит? Она помнила, как пять зим назад, когда она была ещё девочкой, случился великий обвал в песчаном карьере, где добывали жернова. Двое мужчин оказались под завалом. Все кинулись разгребать камни руками, кричали, плакали. А потом пришёл Степан. Он не копался в груде булыжников. Он подошёл, положил ладони на самый крупный, нависающий камень и простоял так несколько минут, не шелохнувшись, словно врос. И тогда остальные камни, меньшие, будто сами поползли, осыпались, освободив вход в ловушку. Людей откопали живыми. Но вместо благодарности на Степана смотрели с ужасом. «Чудь подземная ему помогла, - шептались потом. - Он цену за это возьмёт, не сейчас, так потом. С душой расплатится».

- На краюшу! Готовь багры! - крик отца вырвал её из воспоминаний.

Они вышли на «краюху» - обширное ледовое поле, уходящее за горизонт. Здесь и был промысел. Ветер здесь был ещё злее, он бил в лицо колючей пылью, слепил глаза. Команда из шести человек бесшумно, отработанными движениями, готовила снасть. Лада взяла свой багор, ощущая знакомую тяжесть в руке. Он был почти в её рост, из цельного ясеня, окован острым, как игла, стальным наконечником с зазубринами. Не гарпун на верёвке для метания, а оружие ближнего боя. Её личный выбор. Её вызов.

Они залегли за ледяными глыбами, приготовившись к долгому, почти медитативному ожиданию. Промысел - это десять процентов ярости и девяносто - терпения. Мир вокруг застыл в монохромной гамме: белый лёд, серое небо, чёрная вода в полыньях. Тишину нарушал лишь вой ветра и треск льда под собственным весом.

И вот он появился.

Сначала на поверхности чёрной, как чернила, полыньи показался огромный, покрытый щетиной череп. Потом всплыло массивное, бочкообразное тело. Морж-секач, исполин, весом под тридцать пудов. Его клыки, желтоватые и изогнутые, напоминали ятаганы. Маленькие глаза, полные древнего, невозмутимого спокойствия, осмотрели лёд. Он был хозяином здесь, и он знал это.

Лада затаила дыхание. В этот миг не было ни ненависти к берегу, ни мыслей о Степане. Был только зверь, лёд и она. Вся её жизнь, вся ярость, всё упрямство сжималось в комок у неё в груди, готовое выплеснуться в одном молниеносном движении.

Охотники, как тени, начали подбираться ближе, скользя от укрытия к укрытию. Тихон сделал знак рукой. Первый гарпун, метнутый самым опытным из промысловиков, Гурьяном, со свистом рассек воздух и вонзился в толстый, как древесная кора, загривок зверя.

Морж взревел. Звук был оглушительным, низким, как удар колокола по самой груди. Он рванулся, пытаясь уйти в воду, но гарпунный линь натянулся, удерживая его. Ещё один гарпун вонзился в его бок. Вода в полынье забурлила, окрашиваясь в розовый цвет.

И тут Лада пошла в атаку. Не с фланга, как другие, а прямо, навстречу разъярённому исполину. Её отец ахнул, но было поздно. Она была уже рядом.

Зверь, увидев её, взметнулся на льдину, опираясь на ласты, его огромное тело на мгновение заслонило серое небо. Он был чудовищно велик, пахлый, смертельно опасный. Клыки, способные перерубить пополам лодку, метнулись в её сторону.

Но Лада была быстрее. Она не стала уворачиваться. Она присела, скользнула под смертоносный взмах, словно змея, и с разворота, вложив в удар всю силу ног и спины, всадила свой багор в основание левого ласта, в уязвимое сухожилие.

Морж взвыл уже не от ярости, а от боли и бессилия. Его ласт подкосился. Это был не смертельный удар, но калечащий, решающий. Он лишал зверя его главного преимущества - мобильности на льду.

В следующее мгновение гарпуны остальных охотников добили гиганта. Он рухнул на лёд с глухим стоном, выдыхая в предсмертной агонии струю пара и крови.

Всё затихло. Слышно было только тяжелое дыхание промысловиков. Они смотрели на Ладу. Не с осуждением, не со страхом. С молчаливым, невольным уважением, смешанным с недоумением. Так не охотились женщины их рода. Так не охотился никто.

Тихон подошёл к дочери. Его лицо было сурово.
- Безумие, - отрывисто сказал он. - Чистое безумие. Один неверный шаг...
- Но шаг был верным, - парировала Лада, вытирая с лица брызги ледяной воды и крови. Её руки дрожали от выброса адреналина, но внутри пело ликование. Она была жива. И она победила.

- Верным... - Тихон покачал головой, глядя на огромную тушу. - Удача сегодня была на твоей стороне, дочь. Но удача - ненадёжная спутница. Она отворачивается так же быстро, как и приходит.

Он не стал говорить вслух то, о чём думал: что её бесшабашность сродни той самой тёмной магии Степана - сильной, но непредсказуемой и чуждой их устоям. Но Лада прочла этот упрёк в его глазах.

Пока другие начали возиться с тушей, собираясь вытаскивать её на лёд для разделки, Лада отошла к краю полыньи. Она смотла на розовую от крови воду, на тёмную глубину, куда ушла душа зверя. И снова, сквозь запах крови и ворвани, она уловила тот самый сладковатый, чужеродный запах. Только теперь он был сильнее. Гораздо сильнее. И казалось, он шёл не с моря, а из-под льда, из самой черноты вод.

Она почувствовала, как по спине пробежал ледяной мурашек. Это был не страх перед зверем. Это было предчувствие чего-то бесконечно более крупного и безжалостного.

И где-то там, на берегу, у подножия Серого Камня, Степан Камень, возможно, чувствовал то же самое. И прислушивался к тихому, тревожному гулу, что шёл от застывшей земли.

Обратный путь в Скорбный Берег был молчаливым. Тушу моржа, освежёванную и раздутую, как бурдюк, волокли на буксире за карбасом. Она тяжко колотилась о льдины, мерный стук её плоти о лёд отдавался в ушах похоронным барабанным боем. Добыча была богатой, жирной - это сулило деревне недели сытости, запас ворвани для светильников и обмен на тверской бисерец у редких купцов. Но радости на лицах не было. Все, включая Тихона, поглядывали на Ладу с тем же сложным чувством, что и на кровавую воду в полынье: как на нечто необходимое, но противоестественное.

Лада сидела, отгородившись ото всех спиной, и смотрела на приближающийся берег. Посёлок с его низкими, будто пригнувшимися от вечного ветра избами, казался крошечным и хрупким на фоне безжалостного простора льда и скал. Дым из печных труб стелился по земле, не в силах подняться в неподвижный, тяжелый воздух. И снова этот запах. Теперь он был повсюду, как будто сам туман был им соткан.

Карбас причалил к своему месту у свайного причала. Начиналась привычная, отработанная веками рутина: вытаскивание добычи, разделка, разбор снасти. Мужики с мясом и шкурами двинулись к амбарам-«ледникам», вырубленным в вечной мерзлоте под сопкой. Женщины с вёдрами уже ждали у воды, чтобы собрать оставшиеся клочья жира и вымыть окровавленный причал.

Лада, отстранившись от общей работы, пошла к своему дому. Её шаги были твёрдыми, но внутри всё дрожало от странной, непонятной дрожи - смеси гордости, злости и того леденящего предчувствия.

- Ладога.

Голос остановил её у самого порога родимой избы. Он был стар, как треск сухого дерева, но в нём была сила, не зависящая от возраста. Это был дедушка Харлам.

Он сидел на завалинке, прислонившись спиной к тёплым от печки брёвнам, и что-то медленно, с невероятной сосредоточенностью, whittled ножом из куска моржового клыка. Его лицо было похоже на старую карту - всё в морщинах-дорожках, проложенных восемью десятками северных зим. Глаза, бледно-серые, как небо перед снегом, смотрели на неё без осуждения, но с пронзительной, всё видящей ясностью. Харлам не был старейшиной по титулу, но был им по сути. Он помнил времена, когда «Дети Ворона» были не врагами, а соседями, с которыми делили охотничьи угодья. Он помнил старые песни, которые уже никто не пел. И поговаривали, что в молодости он был не просто охотником, а «знающим» - шаманом, умеющим говорить с духами Огнища и Леса.

- Дедушка, - кивнула Лада, останавливаясь.

- Слышал, ты сегодня медведя в берлоге будила, - он не поднял глаз на свою работу, стружка падала ему на колени белыми завитками. - Только медведь тот с клыками был, а берлога - изо льда.

- Добыча в лодке, - коротко сказала Лада. - Род будет сыт.

- Сыт, - согласился Харлам. Он наконец отложил нож и кость и уставился на неё своими светлыми глазами. - А душа? Душа твоя сыта такой добычей, дочь Тихонова?

Вопрос застал её врасплох. Обычно её упрекали в безрассудстве, в нарушении устоев, но никогда - в голоде её души.

- Моя душа хочет не сидеть в четырёх стенах, ожидая, за кого меня отдадут замуж, чтобы рожать детей и солить рыбу! - вырвалось у неё с внезапной горячностью.

- А чего же она хочет? - старик наклонил голову, будто прислушиваясь не к её словам, а к чему-то за ними.

- Она хочет... простора. Чтоб парус поставить и плыть. Туда, - Лада махнула рукой в сторону моря, за горизонт. - Где нет этого вечного страха перед зимой, перед голодом, перед... соседями.

- Страх - он не снаружи, детка, - тихо произнёс Харлам. - Он тут. - Он постучал желтоватым ногтем по своему собственному лбу. - А простор... он тоже тут. - И перенёс палец на грудь, к сердцу. - Можно за тридевять земель уплыть, а свой страх с собой прихватить. И окажешься в той же точке, с чего начал.

Он помолчал, давая ей прочувствовать слова.

- Ты сильная, Лада. Сильнее, чем полагается женщине твоего рода. Сильнее, чем многие мужики. И дар твой... он не слаб. Он просто... другой. Ты не слышишь Шёпот Волны, как твой отец. Ты чувствуешь её ярость. Её дикость. Это дар не морехода, а... воительницы. Или берсерка. И это пугает людей.

Лада слушала, затаив дыхание. Никто никогда не говорил с ней так. Не пытался понять.

- А тот... запах. Чуешь? - вдруг спросила она, понизив голос.

Харлам вздохнул, и в его глазах мелькнула тень, от которой стало холодно.

- Чую, детка. Это не запах. Это память. Память земли о времени, когда льды были вечными, а по ним ходили великаны из инея и ветра. Духи, что старше наших богов. Они спали. А теперь... просыпаются.

Он снова взял в руки нож и кость, его пальцы, кривые от старости и труда, вновь обрели твёрдость.

- И когда старые духи просыпаются, им нужны новые сосуды. Новые голоса. Кто-то, кто сможет их услышать. Или... кто-то, кого они захотят заставить себя слушать.

Взгляд Харлама на секунду метнулся в сторону Серого Камня, скрытого теперь избами.

- Иди, дочь. Отец волнуется. И помни: твоя ярость - твой щит. Но не дай ей стать клеткой для твоей же души.

Лада молча кивнула и вошла в избу. Там пахло хлебом, дымом и теплом. Обычной жизнью. Но слова старика висели в воздухе, гуще и тяжелее, чем запах грозы. «Новые сосуды... Новые голоса...»

А в это время у своей избушки Степан Камень, закончив сдирать шкуру с песца, вдруг замер, приложив ладонь к холодному шершавому боку менгира. Камень, обычно лишь тихо гудевший, как улей, под его рукой, сейчас вибрировал с едва уловимой, но нарастающей частотой. Словно где-то очень глубоко, в самом сердце земли, проснулся и потянулся Великий Хозяин Холода. И его первый, ещё сонный взгляд был обращен сюда, к Скорбному Берегу.

Вечер в Скорбном Берегу всегда наступал рано, проглатывая короткий зимний день целыми глотками синих сумерек. Но сегодня темнота казалась гуще, тяжелее, она вползала в подворотни и заглядывала в окна с настойчивостью живого существа. Воздух, и без того холодный, приобрёл странную, почти осязаемую вязкость. Дышать им было всё равно что вдыхать лёд.

В большой, прокопчённой дочерна избе Тихона собрались старейшины и самые уважаемые промысловики. Посреди горницы на медвежьей шкуре лежали лучшие куски мяса, стояли глиняные миски с парной олениной и деревянные кружки с крепким, мутным брагой. Это был пир по случаю удачной добычи, но праздником не пахло и в помине. Дым от лучины, вставленной в железный светец, стелился под потолком, словно душ неупокоенных.

Лада сидела на женской половине, у печки, но сквозь раздвижной занавес из грубого холста доносился каждый звук. Она слышала, как её отец, Тихон, нехотя и сбивчиво, пересказывал события дня. Он старался говорить сухо, по-деловому, но в его голосе проскальзывало напряжение.

- ...и так, багры в дело пошли. Зверь был взят. Добыча богатая.

- Слыхали мы, как она была взята, Тихон Студёный, - перебил его кто-то старческим, хриплым голосом. Это был Онуфрий, глава рода кузнецов, человек с лицом, будто выкованным из раскалённого когда-то и остывшего металла. - Слыхали, что дочь твоя, будто бесовая, на рогатину кинулась. Без страха. Без рассудка.

- Она сильна и смела, - жёстко парировал Тихон. - Добыча в амбарах. Шкура и клык - на общее благо.

- Смелость - одно, а удальство, сродни колдовской, - другое, - вступил другой голос, тихий, но чёткий. Это говорила Матрёна, вдова старшего рыбака, женщина с лицом, высохшим, как вяленая рыба, и чёрными, буравящими глазами. Её слово значило многое, ибо слыла она ведуньей, знающей травы и умеющей отводить дурной глаз. - От шалости бесовской до беды - один шаг. Она нарушила поряд. Женщина с багром - это против устоев. Против самой земли.

Лада сжала кулаки, чувствуя, как жар поднимается к её лицу. Она хотела ворваться туда, крикнуть им, что это её сила, её воля принесла им этот пир! Но она знала - это только ухудшит всё.

- Моя дочь не колдунья, - прогремел Тихон, и в его голосе впервые зазвенела сталь. - Она - кровь от крови моей. И дар её, каков бы он ни был, от рода Студёных.

- От рода? - Онуфрий едко хмыкнул. - А не от камня ли подлого? Не ходит ли она туда, куда не след? Мы все видели, как она на того, каменного, пялится. Будто тянет её к нему. От него и дух-то этот похабный по всему берегу пошёл. Мороз летом, сияние зловещее... Всё с его приходу началось!

В горнице поднялся гул. Старики закивали, поддерживая Онуфрия. Страх, копившийся годами, наконец нашёл себе удобную мишень - Степана. А необузданная удаль Лады стала лишь ещё одним доказательством того, что тлетворное влияние «чуда» растёт.

- Может, и впрямь, пора... - кто-то недоговорил, но все поняли. Пора изгнать колдуна. Стереть его с лица земли, как стирают со льда ненужную надпись.

Лада не выдержала. Она откинула занавес и шагнула в мужскую половину. Все взоры устремились на неё. Гневные, осуждающие, испуганные.

- Он ничего не сделал! - выпалила она, задыхаясь. - Он живёт себе и никого не трогает! А этот... этот запах... он не от Степана! Он от...

Она хотела сказать «от моря», «от льдов», но слова застряли в горле. Как объяснить то, что сама не понимала?

- Видишь?! - воскликнула Матрёна, тыча в её сторону костлявым пальцем. - Уже и за него заступается! Уже и голос его слышит! Бес в неё вселился, через того каменного! Надо обоих...

- Хватит!

Голос был негромок, но он прорезал гул, как резак - лёд. Все обернулись. В дверях, отряхивая с плеч снежную крупу, стоял дедушка Харлам. Он не был на пиру, его не звали. Но он пришёл.

- Напились браги, язык распустили, а голову забыли дома, - безразлично констатировал он, проходя к столу. Его бледные глаза обвели собравшихся. - Страх - плохой советчик. Он ослепляет. Вы ищете врага среди себя, а настоящая беда уже стучит к нам в дверь. И стучит не кулаком, а целой лавиной.

Он взял со стола кружку, отхлебнул и поморщился.

- Лада сегодня поступила как воин. Не как женщина. Мир меняется, Онуфрий. Старые устои трещат, потому что из-под земли новые лезут. И не нам решать, хорошо это или плохо. Нам решать - как выжить. А для выживания нужны все. И мореходы, и кузнецы, и воины. И даже... те, кто слышит камни.

Он посмотрел прямо на Тихона.

- Твоя дочь - не бесноватая. Она - первая ласточка. Первый цветок, пробившийся сквозь снег перед долгой весной. Или... последний перед вечной зимой. Глупо ломать его только за то, что он вырос не там и не тогда.

В горнице воцарилась тягостная тишина. Слова Харлама повисли в воздухе, охлаждая пыл самых ярых обвинителей. Они не согласились, но спорить со старым шаманом не решались.

Лада стояла, всё ещё дрожа от несправедливости и ярости, но чувствуя слабую, едва теплящуюся надежду. Кто-то понял. Кто-то один.

А в это время за окном, в кромешной тьме, Степан Камень стоял на коленях перед своим менгиром, прижав к нему ухо и ладони. И слышал, как из глубин земли доносится нарастающий, неумолимый гул. Точно где-то далеко-далеко тронулся с места и пополз в их сторону великий, неповоротливый ледник. И в этом гуле ясно различалось одно-единственное слово, повторяемое с ледяным равнодушием:

...Идём...

Пир, если его можно было так назвать, разошлся, не разрешив ничего, но отложив приговор. Старейшины расходились по своим избам угрюмые, не глядя друг на друга. Слова Харлама висели в воздухе тяжелым камнем, но страх и предрассудки были камнями еще тяжелее.

Лада, не в силах вынести тягостной атмосферы дома, где мать молча плакала в уголке, а отец хмуро пил брагу, ушла. Она вышла на пустынную улицу, где ветер теперь резал лицо ледяной иглистой крупой. Небеса, до этого молчаливые и свинцовые, разразились редким, но зловещим явлением - ледяным дождём. Капли, замерзая в полёте, бились о землю и бревна стен с сухим, костяным треском. Это была не живая влага, а стрелы самого Холода.

Она не думала, куда идёт. Ноги сами понесли её прочь от огней, прочь от взглядов, по узкой, утоптанной тропе, что вела вдоль берега. Туда, где темнел одинокий силуэт Серого Камня. Тот самый иррациональный, жгучий интерес, о котором говорил Харлам, влек её к жилищу изгоя. Ей нужно было понять. Увидеть своими глазами. Что это за человек, которого все боятся? Что он знает о надвигающейся беде, которую она чувствует кожей?

Избушка Степана оказалась ещё меньше и древнее, чем казалось со стороны. Она была не срублена, а будто выросла из земли, поросшая мхом и лишайником. Кривая, почерневшая от времени и непогоды, она сливалась с громадным менгиром, стоявшим у её задней стены. Камень был выше избы, тёмно-серый, с гладкими, словно отполированными ветрами боками и странными, неестественными сколами, напоминавшими гигантские письмена.

Из окошка, затянутого пузырем, тускло светился огонёк. Не тёплый, приветливый свет лучины, а какой-то неспокойный, зеленоватый. Свет гнилушек или болотных огней.

Лада замерла в десятке шагов, вне полосы света. Сердце колотилось где-то в горле. Она ждала... Чего? Что из-за двери появится уродливый старик с костяным посохом и метнёт в неё заклятье? Что камни вокруг зашевелятся?

Но ничего не происходило. Только ледяной дождь стучал по её капюшону, а ветер выл в щелях между избушкой и менгиром. И этот запах... здесь он был самым сильным. Запах старого камня, влажной земли и той самой горькой полыни.

И тут дверь скрипнула и отворилась.

Из неё вышел не старик. Степан был без верхней шубы, в простой грубой рубахе и портках. Он был моложе, чем она думала - лет тридцати, не больше. Его лицо, освещённое отсветом избы, было не уродливым, а... опустошённым. Лицо человека, который давно перестал ждать от мира чего-либо, кроме неприязни. Черты - резкие, скулы высокие, губы тонкие, сжатые. Но глаза... Глаза были самого обычного, серо-голубого цвета, но в них стояла такая бездна тихой, накопленной за годы боли, что Лада невольно отступила на шаг.

Он не выглядел удивлённым. Он посмотрел на неё через двор, через колючую завесу дождя, и его взгляд был не враждебным. Усталым.

- Чего пришла? - его голос был низким, хрипловатым, будто нечасто используемым. - Испугать себя решила? Или старики прислали - посмотреть, не варю ли я зелье из младенцев?

Лада не нашлась что ответить. Все её смелые мысли разлетелись, как дым.

- Я... - она сглотнула. - Я чувствую... что-то неладное. Этот запах. Холод. Дедушка Харлам сказал...

При имени старого шамана в глазах Степана мелькнула искорка чего-то - не интереса, скорее признания.

- Харлам много чего говорит. Но его редко слушают, - он коротко, без юмора, усмехнулся. - А ты чего хочешь? Услышать, что да, скоро все мы замёрзнем и умрём? Так это и без меня видно.

- Ты чувствуешь это? - выдохнула Лада, сделав шаг вперёд. Ледяная корка хрустнула под её ногой. - Ты же... ты слышишь землю. Говорят.

Степан внимательно посмотрел на неё, и в его взгляде впервые появилось что-то, кроме усталости. Оценка.

- Земля всегда что-то говорит, - тихо произнёс он. - Просто вы все разучились слушать. Вы слушаете только ветер да волны. А у земли голос... медленный. Она сказала, что придёт Великий Холод, ещё прошлой осенью, когда сурки стали забивать входы в норы глиной. Вы только сейчас об этом догадываетесь.

Он повернулся и жестом показал ей войти.

- Ступай. Просто постой у порога. Посмотри, как варю своё колдовское зелье. Может, тогда твой страх станет хоть немного осознанным.

И, не дожидаясь её ответа, он скрылся в проёме двери.

Лада, сжав кулаки от напряжения, переступила порог.

Войдя в избушку, Лада замерла на пороге, поражённая. Она ожидала увидеть нечто вроде логова - связки засушенных летучих мышей, змеиные шкуры, зловещие символы на стенах. Вместо этого её встретила аскетичная, почти нищенская чистота.

Помещение было крошечным. Пахло не колдовством, а дымом, сушёными травами и той же пылью древних камней. В центре стояла грубоватая каменная печь-каменка, в которой тлело несколько углей, отдавая скудное тепло. В углу - нары, застланные медвежьей шкурой. На полках, сколоченных из плавника, стояли глиняные миски, берестяные туеса и деревянные черпаки. Ничего лишнего.

Но главное было не в убранстве. Главное висело в воздухе.

Зеленоватый свет, который она видела снаружи, исходил не от лучин, а от нескольких крупных кусков мшистого камня, разложенных на плоском валуне у дальней стены. Они светились изнутри ровным, фосфоресцирующим сиянием, отбрасывая на стены причудливые тени. Это было одновременно красиво и пугающе.

Степан стоял у камней, его спина была к ней. Он не варил зелье. Он проводил руками над светящимися осколками, не касаясь их, и они чуть заметно гудели, откликаясь на его прикосновение.

- Садись, если боишься стоять, - сказал он, не оборачиваясь. - Там чурбан у порога.

Лада машинально опустилась на обрубок дерева, служивший табуреткой. Её взгляд скользнул по стенам, и она заметила то, что не видно было с первого взгляда. Стены, особенно та, что была ближе к менгиру, были испещрены мелкими, аккуратными насечками. Не рунами, а скорее… чертежами. Схемами подземных жил, пластов породы, изгибов речных русел. Это была карта. Карта не поверхности, а того, что скрыто под землёй.

- Ты… картограф? - не удержалась она.

Степан коротко, беззвучно усмехнулся.
- Нет. Я слушатель. Они рисуют себя сами. Я лишь переношу.

Он наконец повернулся к ней. В зелёном свете его лицо казалось ещё более измождённым, а в глазах стояла нечеловеческая усталость.

- Ты спросила, чувствую ли я. Чувствую. Каждый день. Каждый миг. Это как постоянный гул в костях. Обычно он ровный. Фон. Но сейчас… - он провёл рукой по лицу. - Сейчас он нарастает. Становится… голодным. Он идёт с севера. Не по земле. Под землёй. По самым старым, самым глубоким пластам. Он вымораживает их изнутри.

Он подошёл к стене, ткнул пальцем в одну из линий, что уходила далеко на север, за пределы его карты.
- Вот. Здесь ещё месяц назад текли тёплые ключи. Теперь они молчат. Лёд сковал их. Он пьёт тепло мира, Лада. И ему всё мало.

Лада слушала, и ледяные мурашки бежали по её спине. Он говорил не как фанатик или безумец. Он говорил как учёный, констатируя ужасные, но неоспоримые факты.

- А этот… Мороз-Воевода? Это он?

Степан покачал головой.
- Воевода… Это слово слишком человеческое. У него нет ни злобы, ни милости. Он - явление. Как прилив или землетрясение. Только медленное и неотвратимое. То, что вы чувствуете - его дыхание. Предвестник.

Внезапно светящиеся камни на валуне вспыхнули ярче, и их гул стал громче, перейдя в резкий, визжащий звук. Степан вздрогнул и резко обернулся к ним, его лицо исказилось гримасой боли.

- Что это? - вскочила Лада.

- Тревога, - прошептал он. - Он здесь. Прямо здесь.

Он отшатнулся от стены, и в тот же миг со стороны менгира, снаружи, раздался оглушительный, сухой треск, словно лопнула вековая скала.

Лада выскочила из избушки первой. Ледяной дождь всё ещё моросил, но теперь она поняла - это были не просто капли. Это были слёзы застывающей природы.

Она оббежала избушку и застыла.

Серый Камень, древний, казавшийся незыблемым менгир, стоявший здесь тысячелетия, был теперь рассечён сверху донизу глубокой, неровной трещиной. Из расщелины валил густой, белый пар, пахнущий ледяной пустотой и космосом. И сквозь трещину, сквозь этот шрам на теле земли, Ладе почудилось, что она видит не каменную породу, а бесконечную, вращающуюся воронку из колкого, чёрного звёздного льда.

Степан стоял рядом, его лицо было белым как снег.
- Он прошёл, - хрипло сказал он. - Первый рубеж пал. Он теперь здесь. С нами. Под нами.

И Лада наконец поняла весь ужас. Врага нельзя было пронзить багром или загарпунить. Нельзя было сразить в честном бою. Он был самим холодом, самой пустотой. И он уже проник в самое сердце их мира, начав свою работу с камня, который был его единственным защитником.