Вещи

Он не сразу понял, что произошло.

Только когда мимо проехала машина, разбрызгивая воду... нет, проследовал продолговатый предмет с прикреплённым к нему красным треугольником, и множество деталей пустились в пляс, поблёскивая микростикерами, и всё это отразилось в зеркальной поверхности — АНNШАМ — только тогда сознание запнулось, и запнулось опять, когда метнувшийся взгляд выхватил слово

СТЕНА

Просто слово.

На ровной поверхности.

Вадим осторожно дотронулся до неё. Гладко. Рубленый шрифт. Буквы казались вырезанными или процарапанными в серо-бетонной массе, но подушечки пальцев скользнули по пластику без единой шершавинки.

— Что за чёрт?

Он видел стену. Стену с приклеенным к ней словом «стена». Из пересохшего горла вырвался смешок. Стена, ничего больше. Что на витрине, то и в магазине. И серость, серость, серость...

В зеркале отражалось серое небо. Параллелепипеды и кубы вырастали за спиной как детали огромного конструктора. Всё выглядело выцветшим и вместе с тем грозным, мучительно странным, и страннее всего был он сам, выросший как спаржа, зеленовато-белый с приклеенной на лоб табличкой «ЧЕЛОВЕК».

— Ерунда какая!

Вадим обернулся.

У дверей страхового агентства, превращенных сейчас в два неприметных серых прямоугольника, застыл толстяк с чем-то, напоминающим лист фанеры. «Папка», — догадался Вадим. Мозг работал с перебоями. Мысли то наплывали, то исчезали, откатывая от крошечного островка паники, и лицо подошедшего выражало то же ошеломлённое удивление.

— Что это ещё за хрень? — спросил толстяк почти с вызовом.

— Не знаю.

— Когда они покрасили? Пять минут назад всё было нормально. А сейчас... Зачем это? Куда они ушли?

— Кто?

— Ну, рабочие... кто это намалевал?

— Не знаю, — признался Вадим. — Не заметил никаких рабочих.

— Я тоже. Но ведь не само же оно...

Наверное, мысленно согласился Вадим. Память врала. Буквально пару минут назад мир имел краски и цвета, он был понятным, каждая вещь имела значение, каждая скамейка, труба, киоск, соринка обладала индивидуальностью, не говоря уже о прочем. Откуда взялся этот конструктор? Набор «сделай сам». Даже если кто-то распылил краску, то таблички...

— Может, шутка?

— Типа розыгрыш? — переспросил толстяк. — Хреновая тогда шутка. Мне, вот, не смешно.

— Да уж.

— «Человек», — теперь он разглядывал своё лицо, вплотную приблизившись к тому, что когда-то было витриной. Пухлые пальцы заскребли по лбу, пытаясь содрать буквы. — Во гадство! Не счищается. Я их вообще не чувствую.

— Как будто они высвечиваются изнутри.

— И как?

— Понятия не имею, — сказал Вадим.

Принюхался, но не ощутил ни малейшего запаха краски. Да и вообще запахов. Стерильная серая площадь с вырастающими из неё параллелепипедами, кубами — стандартная жилая застройка. О том, что перед тобой магазин, банк или сарай можно было догадаться только по разноцветным табличкам, привносившим в этот странный облинявший мир хоть какое-то разнообразие.

— Ладно, — сказал толстяк. Щёки у него отвисли, но челюсть выдвинулась вперёд. — Я сейчас схожу в ТСЖ и всё выясню. Оборзели совсем.

— Думаете, ТСЖ?

— Ничего я не думаю.

Секунду-другую они смотрели друг на друга в упор. Потом толстяк всхлипнул, развернулся и толкнув на себя тяжёлую дверь («ДВЕРЬ»), исчез в недрах здания.

«Кофе», — подумал Вадим. Во рту пересохло. Накануне он пересидел за компьютером, и бессонная ночь отзывалась мутью и шумом в ушах. Если выпить кофе, всё станет понятнее.

С противоположного конца улицы донеслись голоса. Стайка взбудораженных женщин оживлённо жестикулировала перед скоплением извитых конструкций, вырастающих из серого бетона. Раньше здесь был остановочный комплекс. Лакированная поверхность блестела свежей надписью. Вадим вздохнул, закинул на плечо сумку с ноутбуком и пошёл на работу. В холле стояла кофе-машина, а в шкафчике оставались капсулы, если, конечно, их никто ещё не приговорил.

СТЕНА

СВЕТОФОР

КРАСНЫЙ...

Через месяц, считай, всё улеглось.

Всё да не всё. Вадим по-прежнему чувствовал себя не в своей тарелке. Офис скрипел, но его ритм явно замедлился: рекламное агенство переживало не лучшие времена. Мир изменился, и вещи заявляли о себе сами. Утреннее бритьё превратилось в пытку. Нащупывая взглядом привычную табличку «человек» — рубленый шрифт, кегль 32 или около того, — Вадим испытывал секундное облегчение.

Что он увидит в следующий раз? «Безработный»? А может быть, «неудачник»? «Умирающий с голоду»? Рынок труда лихорадило, и тоска по потерянным цветам и краскам блекла перед серой гробовой плитой, которой накрылись все его амбициозные ожидания.

Сначала ему казалось, что жизни больше не будет. Как будто слепая сила с размаху обрушилась на землю и на мозг, ломая восприятие. Утро начиналось не с будильника на телефоне, а со звонящего предмета с розовой пометкой «Телефон». Сами вещи обесцветились, и взгляд буквально отдыхал на розовом, так что пробуждение не затягивалось. Он вскакивал из-под серого прямоугольника с пометкой «одеяло», а дальше начинались манипуляции с фигурами разной величины и конфигурации, — фокус-покус, true-ля-ля. Бритьё превратилось в опасный цирковой номер, а завтрак — в ритуал: овощи с крошечными стикерами не насыщали, а дарили кратковременное чувство удовлетворения, которое испарялось сразу же, как только он надевал костюм.

БРЮКИ

ПРАВЫЙ НОСОК

ЛЕВЫЙ НОСОК...

В транспорте женщины вполголоса обсуждали идею заклеивать высвечивающуюся на лбу табличку чем-то более гендерно определённым. Хитроумные дизайнерские плакаты просто-напросто обнулились: проезжая мимо «ЦУМа», Вадим закрывал глаза, не желая видеть частокол одинаковых серых полотнищ, лишенных изображения и надписи.

— С тобой всё в порядке? — участливо спросил Пропп.

Он держал в руках какие-то плоские штуки, которые могли быть образцами, или буклетами, или коровьими лепёшками — издалека и не разберёшь.

— В порядке? А что тут может быть в порядке?

— А я уже почти приспособился, — сказал Пропп, щурясь серьёзными близорукими глазами. — То есть, я считаю, что можно приспособиться.

— Да?

— Ну, то есть... мы же видим разное?

— Разве?

— Я хочу сказать, мы же и раньше чуяли, что здесь что-то не то. Просто теперь стало как будто чище. Больше возможности понять.

— Не хочу я ничего понимать.

Сашка Пропп ещё о чём-то жужжал, просительно дёргая его за рукав. Такой же дурак, как в детстве, когда мастерил из радиоконструктора «био-передатчик», способный улавливать волны от земли и растений. Романтичный долдон. Долботряс. Такому всё игрушки.

Едва досидев до обеденного перерыва, Вадим спустился на улицу. Тусклый и пыльный свет создавал ощущение позднего вечера. А как было вчера? Здания буквально источали враждебность. Случайные прохожие делились на две категории: одни, как испуганные муравьи, волокли домой безликие предметы, надеясь обустроить ими свой быт, другие — подолгу залипали на перекрёстках, читая указатели.

Мимо бодрой рысью пробежал арт-директор, помахивая сжатым кулаком. От его спортивной, подтянутой фигуры веяло адреналиновым оптимизмом.

Словно очарованный, Вадим вошёл обратно в холл. Арт-директор щебетал с одной из промо-девочек, раздававших крошечные прямоугольнички с намалёванной поверх других букв пометкой «визитка».

— А, это ты? — сказал он жизнерадостно. — Я как раз хотел... Зайди ко мне.

— Хорошо, — сказал Вадим.

ЛЕСТНИЦА

ДВЕРЬ

КРЕСЛО...

— Что он тебе сказал? — спросил Пропп.

— Да так, обычную чушь.

«Много ты хочешь знать», — подумал Вадим, рассматривая тени, то и дело забегающие вперёд в тщетной попытке оторваться от хозяйских подошв. Откровенный разговор с арт-директором остался позади, и сознание осторожно возвращалось к нему, трогая как больной зуб. «Это несправедливо. Сокращение — это пережиток плановой экономики, а у меня... у меня гораздо больше перспектив, я просто не успел раскрыться». Он сам понимал, что последний довод звучал слабо, и в пустоте черепа отдавался его собственный голос — тихий, неубедительный; казалось, он затухал прежде, чем достигал ушной раковины соседа.

— Я думаю, мы привыкнем, — сказал Пропп. — Как к новому витку эволюции. Ты только представь, как нам повезло!

— С ума сошёл?

— Нет, серьёзно. Никто не ожидал такого поворота. Я не верю в инопланетные цивилизации. Но инфосфера, сама по себе усложняясь...

— Он с тобой говорил?

— Кто?

— Слаутин. По поводу отвалившейся «Альфы».

— Да, что-то...Я ему подбросил идейку насчёт звуковиков. Завтра покрутим. Но это шелуха, переходный период, как только змея сбросит кожу...

— Какая змея?

— Я аллегорически, — отмахнулся Пропп. — В смысле, то ли ещё будет.

Сейчас они проходили мимо шеренги рассыпавшихся скульптур. Гипсовые грани пестрели оспинами бесчисленных сколов, одну из наклонных поверхностей пересекала трещина. Вадим попытался вспомнить название улицы. Безуспешно. «Всё разрушается», — подумал он в приступе мгновенной паники. Серое вещество под ногой Проппа выглядело твёрдым как только что проложенное дорожное покрытие. Его же ноги утопали в пыли.

«Что делать, если меня уволят?»

Земля разъезжалась. В безвоздушном пространстве высились не вещи, а их имитации. Пустотелые идолы двигались по накатанной и не было силы, способной остановить их тупой, неумолимый ход. Из пористой текстуры струилась белесая песчаная струйка. Вчера её не было.

— Диверсификация восприятия! — возбуждённо сказал Пропп.

Его глаза светились, и лицо изострилось, как в детстве, когда он заныривал в одну из своих завиральных идей.

— Вот что ты видишь?

— Развалины, — ответил Вадим угрюмо.

— А корни? Корни ты видишь?

— Нет.

— А оттенок бежевого? Теперь понимаешь, для чего нужны таблички? У каждого человека появится возможность построить свой жизненный мир, но ведь нужны точки соприкосновения! Пока это ещё очень грубый, черновой вариант.

— Да, — отозвался Вадим, думая: «Завтра меня уволят».

Это завтра ясно представилось ему в череде восприятий, мельтешащих рояльных клавиш, протянутых к горизонту, на котором копошилось что-то страшное, смутно знакомое и неудержимо деловитое.

— Ого! — сказал Пропп.

ЗАБОР

ДЕТСКИЙ САД

???

Тополиный переулок — он наконец вспомнил название — раздваивался на асфальтовую дорогу, проходящую мимо кинотеатра, и вышарканную тропку, осенью и весной непременно заболоченную, а летом пересыхающую до глиняной корки. По обочине — репейник и лопухи.

Сейчас на месте лопухов бугрилась и пучилась белесая тестяная опара, выкидывала ложноножки. А в точке раздвоения, аккурат между штаниной шоссе и песчаной тропки вертелось то самое — неразличимое и смутно знакомое.

Что это такое?

Вадим прижмурился. Взвихренный воздух мельтешил и ярился прямо на границе век. Частицы песка и пыли больно секли кожу, когда ветер, как цепной пёс, бросался навстречу с шипением, многотональным писком и скрежетом. Выглянул из-за туч светящийся глаз. Бросил луч в мешанину вращающихся лопастей — и тут же — хоп! — разлетелся золотыми рефлексами.

Брызнуло. Перемололо...

Вадим отпрянул.

— Чего ты? — с любопытством спросил Сашка Пропп.

Он уже занёс ногу, чтобы шагнуть с тротуара, но замер вполоборота, балансируя на грани улыбки. Он ничего не замечал. Или заметил, но что-то совсем иное — то, что и заставляло его улыбаться слегка рассеянно, — в какой-то запредельной оптической дали (слепота исследователя). Вадим дёрнулся — придержать, но что-то щёлкнуло внутри: «что, если...», зацепило зубец, продвинуло: «что если меня...» — вперёд, до стопора.

— Ничего... Иди.

Пропп шагнул.

КРОВСНОЕ

ТРЕУГЛАЗ

МЯСОРУБЗЗЗ...

Обратный путь выдался долгим.

С правой стороны тянулись стены с надписью «стена» и отражались в стёклах с надписью «стекло». Холодало. Витрины — в дождевом обрызге.

Погружённый в мысли, он едва не прошёл мимо своего подъезда. Зрачок прыгнул за номером — моё! Весьма удобно. На лестничной площадке двое обнимались, буквально влепившись друг в друга. Заслышав шаги, оторвались. Какой-то, с румянцем во всю щёку, спросил хрипло:

— Мужик, есть... это?..

— Нет, — бросил Вадим..

Дверь туго щёлкнула за спиной.

За время отсутствия в комнате изменился разве что цвет обоев — с пыльно-жёлтого на серый. Громоздкие... («кресла» — подсказал мозг) стояли чуть наискось, мешая пройти. Частицы пыли танцевали в душном световом луче, вращаясь как заведённые. На каждой частице тоже было что-то наклеено, но глаз отказывался воспринимать такие мелочи.

«Нужно позвонить Слаутину», — подумал Вадим.

И тут же забыл. На душе было покойно. Так хорошо и приземлённо он не чувствовал себя с того момента, как... да как же это? Только что вертелось на кончике... Что-то про зверей, про сложное, сложномысленное, эвал, бл...нет, не вспомнить, не выговорить.

А впрочем...

Он приблизился к зеркалу, прищурившись, чтобы прочесть мелкий шрифт у себя на табличке.

Но ничего не увидел.