Весна осени мудренее

На посиделки Евдокия собиралась без охоты. Стёпушка, свет сердечный, уехал на осеннюю ярмарку, вернётся только на следующей седмице, а без него какое веселье? Но и дома, где братья чинили к зиме упряжь, сидеть было невмоготу. От вонючего самосада Евдокию мутило.

Девки и молодухи собрались в избе солдатки Акулины. Скинулись по обычаю — кто снедью, а кто и малой денежкой. Деревня-то справная, мастеровитая, с крепкими дворами. Недаром невесты на всю округу славятся. Женихи издалека на посиделки приходят. Вот и нынче Евдокия углядела незнакомого парня. Широкоплечий, в сером кафтане, красным кушаком подпоясанный, в новых сапогах. Сидит один на лавке, улыбается смущённо, приглаживая непослушные вихры. Рыжий, ровно клёны по осени. И усы такие же. Девки хихикают:

— Акулина, ты бадью-то приготовь, а то как бы пожара не вышло!

Евдокия села рядом с парнем, кивнула приветливо.

— Доброго вечерка. Откуда будешь?

— Из-за реки. Клё... Климом зовут. — Он потупился, расправляя на коленях кисти кушака. А собирался-то впопыхах, похоже. У кафтана левая пола на правую запахнута, по-женски.

Евдокия хотела шепнуть, чтобы поправил, но тут в избу с визгом влетела Груня — ученица деревенской знахарки. А за ней — Пётр, сын старосты. Оба раскрасневшиеся, будто с мороза.

— Отравил, как есть отравил бормотухой своей! — Груня помахала ладонью возле рта. — Дайте чем-нибудь зажевать.

— У меня орехи есть. — Клим вытащил из кармана горсть. — Погодите, очищу.

Сжал пальцы, вроде и не особо крепко, а захрустело. Груня шагнула ближе, глянула с интересом.

— А ты не слабак!

Он усмехнулся в усы, сдул с ладони лёгкие скорлупки, разделил ядрышки пополам, протянул Евдокии и Груне.

— Сила есть, ума не надо! — обиженно бросил Пётр. Он за молодой знахаркой год увивался.

— А давайте загадки загадывать! — Груня не сводила глаз с рыжего гостя. — Вот и увидим, кто здесь самый умный.

— А давайте! — Пётр приосанился. Он эту забаву любил. — Дуся, начинай.

Евдокия вздохнула. Как маленькие, право слово...

— Без окон, без дверей полна хоромина людей.

— Простецкая загадка! — фыркнула Груня. — Ну да сойдёт для начала. Все молчите! Первое слово гостю.

Клим нахмурил густые брови.

— Муравейник, что ли?

Вокруг засмеялись. Загадка-то и впрямь простецкая, мальцы бесштанные и то отгадают.

— Нет, огурец! — Груня прищурилась. Хмельное веселье её куда-то подевалось. Одна рука перебирала рябиновые бусы, другая нащупывала что-то в кармане-лакомнике. — Теперь я загадаю: стоит Мирон, полна голова ворон.

— Дерево! — Клим заулыбался радостно.

— Сам ты дерево! — хохотнул Пётр. — Овин это.

— Так ведь на дерево больше похоже! — Клим повернулся к Евдокии. Зелёные глаза его горели детской обидой. — Правда ведь?

— Похоже, — согласилась она. Хотя по правилам, когда загадки отгадываешь, спорить нельзя. Странно, что Клим этого не знает.

— Мало ли что на что похоже, — строго сказала Груня. — У загадки только одна отгадка правильная. Слушай третью. Прилетели на хоромы три вороны. Одна говорит: мне зимой добро. Другая — мне летом добро. А третья — мне всегда добро.

Клим задумался.

— Дуся, — негромко сказала Груня, — ты бы сходила... Водицы принесла, что ли.

— Так вон же полная кадка у тебя за спиной. — Евдокия не понимала, что происходит, но ей всё меньше нравился взгляд Груни — как у кошки, которая нацелилась птицу закогтить.

— Я так смекаю,— медленно начал Клим, — что, первая — это сон. Зимой-то почитай весь лес спит. Вторая — жизнь. Летом жизни самое раздолье. А третья — смерть. Ей всё равно — что зима, что лето.

— Мудрёно, — Груня что-то вытащила из кармана. Зажала в кулаке. — А только правильная отгадка — лошадь, корова и лодка.

— Да как же так?! — Клим вскочил. Стало видно, какой он высокий — головой в потолок. — Непохоже совсем!

— Разве? У нас все люди эту загадку знают. А кто не знает, тот, может и не человек вовсе? — Груня вскинула руку. В пальцах у неё было зажато что-то круглое, завёрнутое в красную тряпицу. — Убирайся прочь, чёрт поганый!

Клим содрогнулся. Рыжие лохмы его встали дыбом. В трубе завыло, загрохотала печная заслонка. Клим, или тот, кто назвался этим именем, крутанулся на левой ноге, взвился вихрем и вылетел из избы, оглушительно хлопнув дверью.

— Хороший оберег бабка сделала, — Груня устало уронила руку. — А я, дура, ещё брать не хотела...

Её окружили, загомонили наперебой. И только Евдокия сидела неподвижно. Муторно ей было, тягомотно, словно обидели при ней кого-то беззащитного, а она не вступилась. Груне, конечно, лучше знать, а только... Разве бывают у чертей такие лучистые, словно солнышко сквозь молодую листву, глаза?

***

Позднее осеннее солнце — самое ласковое. Евдокия присела на поваленное дерево, запрокинула голову, прижмурившись. Тайком погладила живот. Не утерпели они со Стёпушкой, ну да не беда, свадьба грех прикроет. Надо было до ярмарки ему открыться, чтобы не задерживался там...

Позади шумно вздохнули. Евдокия оглянулась и вздрогнула. Тот самый рыжий парень стоял совсем близко. Смотрел с непонятной надеждой. Вот ведь, нечисть лесная, а не страшный!

— Семечки хочешь? — спросила Евдокия.

— Хочу. — Он протянул широкую ладонь.

Она сыпанула щедрую горсть.

— Ты правда чёрт?

— Нет! — он замотал головой так, что длинные волосы выбились из-под кожаной ленты. — Что у вас, у людей, за привычка — чертями обзываться! Лесовик я, леший.

— Да ну! — не поверила Евдокия. — Какой из тебя леший! Он старый дед, весь мхом оброс. Я видела. О прошлом годе с девками ягоды собирали, ну, и забрели в чащобу. А он там сидит. Как ухнул! Мы до деревни впереди своего визга бежали!

— Это дед мой был. Он прошлым летом как раз в землю ушёл, а я этот лес унаследовал.И ты не думай, вовсе я оберега не испугался! Просто обидно стало...

— А зовут тебя как?

— Матушка Клёном прозывала.

Он сел рядом. Помолчали, лузгая семечки. Тепло, мирно...

— Мало набрала, — Клён заглянул в её корзину, где сиротливо жались друг к другу три сыроежки и один подосиновик. — Ничего, сейчас ещё принесут.

Он переливчато засвистел, зацокал по-беличьи. В траве вокруг зашуршало. Евдокия опасливо подобрала ноги.

— Не бойся, тебя здесь никто не обидит. — Он сунул руку за пазуху и вытащил берестяную коробочку, вроде солонки. Сковырнул крышку. Внутри блеснуло золотое колечко. — Ты мне сразу понравилась. Не смеялась надо мной и вообще... Пойдёшь за меня замуж? Я дом построил, настоящий, с печкой. Дрова наломал. Зимой нам, лешим, спать положено, но я припасы заготовил: ягоды в меду, орехи... Грибы насушил. А ежели какой человеческой еды захочешь, так у меня слуги есть, принесут.

Лесные хоромы со слугами... Сказка, да и только! Евдокия вздохнула. Да разве в слугах дело? Хороший он, сразу видно. Если бы не Степан...

— Не могу, — она отвела его руку с коробочкой. — У меня жених есть. Он на ярмарке сейчас, а как вернётся, сразу свадьбу сыграем.

— А если не вернется?

— Ты!.. — она вскочила, ухватила его за ворот кафтана. — Ты ничего ему не сделаешь!

— Ну, чего всполошилась? — он невесело усмехнулся. — Не трону я твоего жениха. Силой своей клянусь. Но ежели передумаешь... Только позови, я приду.

Евдокия кивнула, закусив губу. Подняла изрядно потяжелевшую корзину, полную отборных белых грибов, и заспешила по тропинке к реке, а потом, не оглядываясь, через мост — к своей деревне.

Леший смотрел ей вслед и маялся, не зная, как поступить. Видел он её жениха. Рожей гладок, да нутром гадок. Бывает так — стоит дерево, стройное, пригожее, а внутри гнилое. Только деревья в том не виноваты, а люди сами в себя гниль впускают. Предупредить бы Евдокиюшку, да разве поверит?

«Подожду до весны, — решил леший. — Весна осени мудренее».

***

Степан не вернулся до осенней распутицы. Не вернулся и когда установился санный путь, и братья Евдокии отправилисьв город на заработки. Одной, в тягости, трудно было управляться по хозяйству, но зато и не замечал никто, как живот растёт.

Евдокия сначала плакала по ночам, потом перестала. Что толку-то? Сердце чуяло — жив Степан. А если жив, так вернётся, надо ждать. На посиделки больше не ходила, сказывалась больной. Груня, конечно, всё поняла. Пришла однажды, спросила: «Хочешь, зелье сварю? Избавишься от обузы». Евдокия отказалась. «Ну, дело твоё!» — фыркнула Груня. И больше не заглядывала.

В середине зимы Евдокия застудилась, металась в жару, надрывалась от кашля. Думала, всё, смерть пришла. Не лихоманка, так мороз доконает — печь-то истопить сил нет. Но шли дни, а изба не выстужалась. В бреду чудилась чья-то широкая ладонь на лбу. Кто-то давал напиться — тёплое варево с мёдом и клюквой. Клён? Но ведь он говорил, что лешие зимой спят... В углу бормотали сердито: «Шляются тут всякие, а потом ложки пропадают! Вот метлу-то возьму, всех вымету!» В ответ взвизгивали детские голоса, шлёпали по стенам босые ноги...

Когда Евдокии полегчало, она первым делом себя ощупала, а то ведь нечисть, говорят, прямо из утробы плод вынимает. К добру ли, к худу, но ребёнок не исчез, торкаться вскорости начал. Живот рос продолговатый, горшком, по приметам выходило, что мальчик родится.

Весна пришла ранняя, бурная, в марте весь снег сошёл, а в апреле уже дороги высохли. Вернулись братья Евдокии — довольные, с тугой мошной. Евдокия старалась им на глаза не попадаться, да они к ней и не присматривались. Бросили только походя: «Степан твой с ворами связался. Видели мы его в кабаке, а он, как нас заметил, сбёг, паскуда. Ништо, другого жениха найдём».

Евдокия смолчала, а братья закатили гулянку, гостей позвали. В избе куда денешься? Евдокию толкнули — случайно, не со зла. Она ударилась об косяк, в животе резануло острой болью. К вечеру боль не утихла, и Евдокия поняла — сегодня. Раньше срока, да, может, оно и к лучшему? А то протрезвеют братья, разберутся, что к чему и прибьют до смерти.

Пока брела, спотыкаясь, до леса, всех богов собрала и об одном молила: дойти! Теплынь стояла летняя. Ноги сами принесли на поляну, где они с лешим сидели осенью. Евдокия легла, привалившись к мшистому бревну. Чтобы не кричать, закусила рукав.

Потом долго лежала, бездумно уставившись в небо. Младенец родился крохотный, тихий. Евдокия непослушными пальцами распустила ворот рубахи, приложила сына к груди.

— Леший, — позвала. — Клён...

— Здесь я, — он откликнулся сразу.

Присел рядом на корточки, поднёс к губам деревянную чашку с водой. Что-то в нём изменилось...

— Ты ведь рыжий был?

— Так это по осени, — он тряхнул отросшими зелеными волосами. — А весной и летом вот так... Ты пей, пей.

Евдокия послушно выпила. Вода была прохладная, вкусная.

— Клён... у нас говорят, что ежели мать проклянёт своё дитя, его леший забирает. Правда это?

— Правда, — он тяжело кивнул.

— Не могу я его проклясть... — Евдокия не то укачивала младенца, не то сама раскачивалась былинкой под ветром. — И оставить не могу! Заберёшь ли мой грех?

— Какой же это грех? — Леший осторожно дотронулся пальцем до крохотной ножки. — Это жизнь.

— Жизнь... — Евдокия протяжно всхлипнула. — Кому нужна такая жизнь?

— Тебе нужна, — спокойно сказал Клён. — И мне. Пойдёшь за меня замуж?

Евдокия прикусила губу, чтобы не разреветься. Она же вся расхристанная, опухшая, подол в крови... А он — замуж...

— Пойду.

— Вот и хорошо! — Клён улыбнулся, вспыхнули зелёные огни в глазах. — Ты не пугайся, я вырасту сейчас, чтобы поскорее до дома добраться.

Он подхватил её на руки, поднял высоко-высоко. Евдокия покрепче прижала к себе сынишку, сама уткнулась в плечо лешего. От него пахло молодой листвой, ветром, сырой землёй...

— Ты ко мне зимой приходил?

— Сначала я, потом слуги мои. Домовик ваш серчал сильно, но я с ним договорился.

— А в твоих хоромах есть домовой?

— Да разве их брата уговоришь в лесу поселиться? Кикиморы сговорчивее. У меня живёт одна, ещё матушке моей служила. Она тебе обрадуется...

Клён говорил и говорил. Шуршал, убаюкивал. Страшно ему было: вдруг Евдокия передумает? Пусть лучше спит. А когда проснётся — на мягкой перине, под одеялом пуховым — да увидит, какой у него дом справный, так и не захочет уходить.

Только бы её жених не вернулся!

В обычаях людских Клён разбирался плохо, но одно с детства затвердил накрепко: ежели случится выбирать, человек завсегда человека выберет, а не лесную нечисть.

***

Степан не любил лес. Шаг шагнёшь с тропы и бродишь потом кругами, покуда не догадаешься одежду наизнанку вывернуть. Но засветло в родную деревню соваться никак нельзя. Слишком многим он должен. Придётся переждать до ночи в лесу, вот хоть на полянке этой, а потом огородами пробраться до избы Евдокии, стукнуть, как прежде, в окошко. Обрадуется, небось. А если и посердится, так простит, куда денется?

Степану до зарезу требовались деньги, которые его невеста копила на свадьбу. Да и саму Евдокию хорошо бы с собой прихватить. В банде красивой девке обрадуются, глядишь и долг на треть скостят, а то и наполовину...

— Степан?!

Евдокия, ещё больше похорошевшая, в зелёном сарафане, в платке шёлковом, какие в городе только купеческие дочки носят, появилась невесть откуда. В руках — большая корзинка, укрытая кисеёй. Степан такие занавески на окнах в богатых домах видел.

— Ишь ты, какая нарядная! — Он ухмыльнулся, прикидывая, сколько за эти наряды выручить можно. — Братья, что ли, расщедрились? Ну, чего молчишь? Или не рада мне?

Лес замер. В гуще орешника, недвижимый, невидимый, застыл Клён. Всего-то на минуточку опоздал он, не успел догнать Евдокию, повернуть на другую тропку! И вмешаться нельзя — клятва сковала накрепко, руки-ноги ослабели. Ничего-то он Степану сделать не сможет...

— Ты зачем вернулся? — Евдокия крепче сжала ручку корзинки.

Неласково смотрит невестушка, ну да это ничего, Степан и не таких убалтывал. Он заискивающе улыбнулся, собираясь начать жалостливый рассказ о своих злоключениях в городе, как вдруг в корзинке кто-то запищал.

— Травушка! — Евдокия бережно опустила корзину на землю, вынула оттуда младенца, завернутого в батистовые пелёнки. — Тише, кровиночка моя, тише... Я здесь.

— Это... мой, что ли?! — Степан уставился на младенца. Вот ведь обуза нежданная! А с другой стороны… Малец чистенький, ухоженный. Такого бездетным богатеям продать можно.

— Нет! — ответила, как ножом отрезала, Евдокия. — Не твой.

— Врёшь! С кем бы ты ещё нагулять успела?

— С мужем! — она подняла руку, показывая золотое кольцо. — А он у меня ревнивый, так что убирайся отсюда подобру-поздорову, пока тебе ноги не переломали!

Лес ожил, зашумел. Завозился, заухал в кустах кто-то огромный, зашевелилась трава, то ли корни полезли из земли, то ли настоящие змеи. Подали голос волки, застрекотали сороки, каркнул, приземляясь на плечо Евдокии, ворон.

— Ведьма! — взвизгнул Степан. Попятился, упал, зацепившись за что-то. Вскочил, подвывая, и бросился наутёк по тропинке, которая сама собой легла под ноги.

Клён усмехнулся, наблюдая, как убегает перепуганный человек. Над головой Степана, не снижаясь, но и не отставая, летела стая сорок и ворон — поторапливали.

— Я бы не смог ему ноги переломать, — виновато сказал леший жене. — Я ведь поклялся, помнишь?

— Оно и к лучшему, — Евдокия передала ему сынишку. В крепких ладонях приёмного отца Травушка лучше всего засыпал. — Всё равно недолго ему жить осталось. Я знаю, меня кикимора научила, как смотреть. Больше не обманусь. Я теперь любую душу разглядеть могу.

— И мою видишь? — тихо спросил Клён. Не умел он красиво говорить, а так хотелось, чтобы Евдокиюшка услышала, как душа его поёт.

— Твою душу я и без хитрой науки с первого раза разглядела. — Евдокия поцеловала сначала его, потом уснувшего Травку. — Скажи, он тоже лешим станет?

— А ты как хочешь?

— Да неважно, главное, чтобы душа светлая была.

Вернулись сороки и вороны, доложились, что выгнали из леса дурного человека, и разлетелись по своим делам. Этой весной все птицы гнёзд понастроили видимо-невидимо. Знали, что лето будет долгим и щедрым. Вон как растекается от поляны, где сидит хозяин со своим семейством, по всему лесу тёплый зелёный свет.