Весь мир в одной креманке

Вечерний воздух в парке был густым и сладким, как сироп. Последние лучи солнца цеплялись за верхушки лип, окрашивая всё в золото и багрянец, но здесь, в глубине аллеи, уже сгущались сиреневые сумерки. Миша и Стас сидели на старой, потёртой скамейке, уткнувшись спинами в прохладную, шершавую древесину. Их голоса, ещё не ломавшиеся, звучали в тишине чётко и звонко, нарушая сонный покой округи.

Они не просто болтали. Это был ритуал, турнир, алхимический процесс. Они состязались в самом древнем и почётном искусстве — искусстве порождения миров из ничего, из воздуха, из щепотки абсурда и пригоршни бравады.

— Сколько тебе лет? — спросил Миша, щуря свои светлые, хищные, как у кота, глаза. В его голосе звучал вызов.

Стас, тёмноволосый и более сдержанный, сделал вид, что задумался, постукивая пальцами по коленке.

—Девяносто пять. А тебе?

—А мне сто сорок, — не моргнув глазом, парировал Миша, и уголки его губ дрогнули в улыбке.

Они обменялись взглядами — быстрым, оценивающим. В этот миг им обоим показалось, что тени под глазами друг друга стали чуть глубже, а в складках их простых футболок мелькнул намёк на вековую пыль. Воздух на секунду сгустился, стал тяжелее. Где-то в кустах треснула ветка, будто под чьим-то невидимым грузом.

— Знаешь, — продолжил Миша, раззадоренный этим почти неуловимым изменением, — раньше я был большой-большой, как дядя Боря, а потом сделался маленький.

— А я, — не отставая, подхватил Стас, — сначала был маленький, а потом вырос большой, а потом снова стал маленький, а теперь опять скоро буду большой.

Он произнёс это с такой недетской уверенностью, что Миша невольно посмотрел на его руки. Пальцы Стаса, лежавшие на коленях, на мгновение показались ему длиннее, костистее, с выступающими суставами взрослого мужчины. Он моргнул — и иллюзия исчезла.

— А я, когда был большой, всю реку мог переплыть, — заявил Миша, жестом отбрасывая призрачное видение.

—У! А я море мог переплыть!

—Подумаешь — море! Я океан переплывал!

Стас замолчал, и в этой паузе оба мальчика явственно услышали шум прибоя. Не громкий, не из реального мира, а доносящийся словно изнутри, из самого черепа. Солёный, влажный запах ударил в ноздри и тут же растаял.

— А я раньше летать умел! — выпалил Стас, пытаясь перехватить инициативу.

—А ну, полети!

—Сейчас не могу: разучился.

Миша фыркнул, но в его смехе была нервная нотка. Над головой у них с тихим шелестом пролетела стайка стрижей, и на секунду их тени слились в одну большую, странную, похожую на человеческую фигуру с раскинутыми руками. Фигура мелькнула на земле и исчезла.

— А я один раз купался в море, — сказал Миша, понизив голос, — и на меня напала акула. Я ее бац кулаком, а она меня цап за голову — и откусила.

— Врешь!

—Нет, правда!

—Почему же ты не умер?

—А зачем мне умирать? Я выплыл на берег и пошел домой.

—Без головы?

—Конечно, без головы. Зачем мне голова?

—Как же ты шел без головы?

—Так и шел. Будто без головы ходить нельзя.

—Почему же ты теперь с головой?

—Другая выросла.

«Ловко придумал!» — с искренней, жгучей завистью подумал Стас. Ему отчаянно хотелось превзойти друга, создать нечто такое, от чего у того перехватит дух. Он чувствовал, как какая-то странная энергия пульсировала между ними, наливается силой от каждой их выдумки.— Ну, это что! — сказал он, и голос его звучал чуть хриплее обычного. — Вот я раз был в Африке, и меня там крокодил съел.

— Вот так соврал! — рассмеялся Миша, но смех его застрял в горле. Ему почудилось, что из-под скамейки донёсся тихий, склизкий шорох, будто чешуйчатое брюхо проехалось по бетонной дорожке.

— Вовсе нет.

—Почему же ты теперь живой?

—Так он же меня потом выплюнул.

Миша задумался. Он чувствовал, что Стас вырывается вперёд. Нужно было парировать, найти что-то такое, что перевернёт всё с ног на голову. Он думал, думал, сжав кулаки, и вдруг его взгляд упал на проезжавший вдали трамвай.

— Один раз я шел по улице. Кругом трамваи, автомобили, грузовики...

—Знаю, знаю! — закричал Стас, но в его глазах читалось не раздражение, а азарт. — Сейчас расскажешь, как тебя трамвай переехал. Ты уже врал про это.

—Ничего подобного. Я не про это.

—Ну ладно. Ври дальше.

— Вот я иду, никого не трогаю. Вдруг навстречу автобус. Я его не заметил, наступил ногой — рраз! — и раздавил в лепешку.

Он для убедительности ткнул носком кроссовка в землю. Раздался негромкий, но отчётливый хруст. Оба мальчика вздрогнули и посмотрели вниз. Среди пыли и травинок лежала и была раздавлена пополам идеально подробная, крошечная, не больше напёрстка, игрушечная модель автобуса. Из-под его пластикового брюшка сочилась капелька чёрной, маслянистой жидкости, пахнущей бензином и озоном.

Они замерли, уставившись на эту маленькую катастрофу. Воздух вокруг них заколебался, как над раскалённым асфальтом.

— Ха-ха-ха! Вот это враки! — попытался отмахнуться Стас, но его смех был фальшивым, натянутым.

—А вот и не враки! — тихо, но с железной уверенностью сказал Миша, не отрывая глаз от обломков.

Они молча смотрели на них несколько томительных секунд, и у каждого в голове пронеслись обрывки мыслей: «Откуда?.. Кто?.. Это же невозможно…»

Их молчание нарушил резкий, презрительный голос.

—Вот врут-то! И вам не стыдно?

На аллею, щурясь на них, вышел Игорь. Он был старше, в его позе читалось превосходство того, кто всегда знает «как надо». Миша и Стас вздрогнули, словно пойманные на месте преступления. Миша неосознанно прикрыл кроссовком раздавленную игрушку.

— А чего стыдно? Мы же никого не обманываем, — найдясь, сказал Стас. — Просто выдумываем, будто сказки рассказываем.

—Сказки! — фыркнул Игорь, садясь на скамейку с таким видом, будто делает им одолжение. — Нашли занятие!

—А ты думаешь, легко выдумывать!

—Чего проще!

—Ну, выдумай что-нибудь.

Игорь надменно выпрямился.

—Сейчас… — сказал он. — Пожалуйста.

Миша и Стас переглянулись. На мгновение странная магия, витавшая между ними, отступила, уступив место обыденности и детскому любопытству. Они приготовились слушать.

— Сейчас, — повторил Игорь, но в его голосе уже не было прежней уверенности. — Э-э-э… гм… кхм… э-э-э…

Он смотрел в пустоту, его глаза бегали, ища вдохновения в скучном вечернем небе. Он пытался что-то придумать, сжать из воздуха хоть крупицу фантазии, но у него не получалось. Его реальность была жёсткой, понятной и не терпела вымысла.

— Ну, что ты все «э» да «э»!

—Сейчас! Дайте подумать.

—Ну, думай, думай!

—Э-э-э, — снова сказал Игорь, и в его голосе прозвучала нотка раздражения. — Сейчас, сейчас… э-э-э…

Он пытался, но в его голове рождались только утилитарные, приземлённые картинки. Не было в нём той искры, того безумия, что заставляло тени шевелиться, а игрушечные машинки — появляться из ниоткуда.

— Ну, чего же ты не выдумываешь? Говорил — чего проще!

Игорь сдался. Его лицо исказилось гримасой злобы.

—Сейчас… Вот! Один раз я дразнил собаку, а она меня цап за ногу и укусила. Вот даже шрам остался.

Он с вызовом посмотрел на них. Это была не выдумка. Это была скучная, серая правда.

— Ну и что же ты тут выдумал? — спросил Стас, разочарованно.

—Ничего. Как было, так и рассказал.

—А говорил — выдумывать мастер!

— Я мастер, да не такой, как вы. Вот вы все врете, да без толку, а я вчера соврал, мне от этого польза.

Он рассказал им историю про варенье, про спящую сестру, про намазанные губы. Он рассказывал её с плохо скрываемым торжеством, хвастаясь своей мелкой, подлой победой.

Миша слушал, и его лицо хмурилось. Энергия, что только что витала между ними — творческая, чистая, хоть и странная — теперь сменилась чем-то тяжёлым, липким, неприятным. Ложь Игоря была другой. Она не творила, она вредила.

— Значит, из-за тебя другому досталось, а ты и рад! — с отвращением сказал Миша.

—А тебе что?

—Мне ничего. А вот ты этот, как это называется... Брехун! Вот!

—Сами вы брехуны!

—Уходи! Не желаем с тобой на лавочке сидеть.

—Я и сам не стану с вами сидеть.

Игорь встал и, отряхнув шорты, с видом оскорблённого достоинства удалился. Магия окончательно рассеялась. Сумерки окончательно победили, и в парке стало по-настоящему темно.

Миша и Стас молча смотрели ему вслед. А потом их взгляды снова опустились на землю, туда, где лежали два аккуратных пластиковых осколка, слегка присыпанных пылью. Они понимали, что произошло что-то важное. Что-то изменилось.

И это что-то только начиналось.