Весь Париж!

— Ничего, ничего более не желаю, кроме как перерезать вам глотку! – взбешенный Александр бурно жестикулировал, удерживаемый своими приятелями-журналистами.

Высокий, пухлощекий, кудрявый, в молодости он сильно походил на Пушкина, что неудивительно: в жилах обоих текла негритянская кровь. И темперамент имел соответствующий. Бешеный. Сейчас он вырвался на свободу – такой неуместный в демократичной обстановке литературного кафе на берегу Сены, в котором любили собираться писатели и газетчики.

— В делах подобного рода, месье Дюма, лишний шум вреден, – спокойно парировал Коста.

— Извольте, виконт, называть меня маркизом де ла Пайетри, – Александр скосил глаза на зевак, ожидая очередной насмешки.

Шутка «маркиз-паяц», построенная на игре слов, никак не надоедала местному обществу, но в этот раз пронесло[1].

— Как прикажете, маркиз. Итак, вы требуете удовлетворения. И, судя по вашим словам, выбираете кинжалы? Вас так возбудил мой рассказ о традициях черкесских дуэлей на бурках?

— «Перерезать глотку» – это фигура речи, извинительная для писателя. Конечно, я предпочту пистолеты.

— Глупец! – с соседнего стола вмешался пожилой капитан-отставник. Его застиранный, не раз штопанный наполеоновский мундир был застегнут на все пуговицы, а лицо хранило недовольное выражение. – Сколько вам, юнцы, можно объяснять?! Достаточно посмотреть в глаза этому монтаньяру, чтобы понять: от его рук погибло больше народу, чем вы накропали своих статеек. Вызов ваш – значит, стрелять он будет первым. Рука его не дрогнет. Глазом не успеете моргнуть, как получите дырку во лбу.

Слова ветерана не охладили пыл Александра, который к своим 42 годам успел утратить осиную талию, но еще не обрел опыта и мудрости, приличествующих званию Дюма-Отец. Но слегка смутили. И все же он решился: влажная перчатка полетела на пол к ногам Косты…

За полгода до описанных событий. Ноябрь 1843 года.

— Vu Paris et mourut! (УвидАть Париж и умирАть!)

Тамара наморщила лоб.

— T'es sur de vouloir dire ca? (Ты уверен, что хотел сказать так?)

Теперь задумался Коста, пытаясь уловить суть вопроса.

— D'accord, – смилостивилась Тамара, — dis-le en russe (Хорошо, скажи на русском).

— Увидеть Париж и умереть! – Коста вздохнул с облегчением, вытирая чуть взмокший лоб.

— Теперь понятно. – улыбнулась Тамара. – Это звучит так: voir Paris et mourir[2]! Повтори!

Коста послушно повторил вслед за женой.

— Да, правильно! – кивнула Тамара. – Сам придумал?

— Нет. Один из офицеров в госпитале рассказывал про свою поездку. Так нахваливал город, так нахваливал. А закончил этой фразой!

— Надеюсь, ты не думаешь воплотить ее в реальности? — Тамара сжала губы.

— Нет, конечно! – поспешил успокоить супругу Коста. – Просто она точно передает это порой странное и необъяснимое влечение и поклонение русских перед всем, что связано с Францией. Разве нет?

— И не только русских, – усмехнулась Тамара.

— Ну, да, – согласился Коста.

Город мечты лежал перед ними. Уже минут двадцать разглядывали. Коста выступал гидом для Тамары и ее наперсницы Мананы. Отговорился тем, что и читал про Париж раньше, и много рассказов слышал от бывших сослуживцев. Поэтому имеет представление. Не мог же он сказать, что посетил Париж в начале XXI столетия?! Хотя и ему было трудно различить в том, что он сейчас видел, тот город, который чуть ли не пешком исходил в 2001 году. Ничего общего. Барон Осман еще не проехался паровым катком по средневековому Парижу, чтобы доказать неожиданную истину: чтобы обрести будущее, иногда не лишне разрушить прошлое.

Если бы не несколько узнаваемых зданий и сооружений – Нотр-Дам, купола собора Дома Инвалидов и Пантеона, Триумфальная арка, кладбище Пер-Лашез, Карусельная площадь, Июльская и Вандомская колонны, – отставной хорунжий никогда бы не различил в этом хаотическом нагромождении разномастных домов тот аккуратный и, как Коста тогда выразился, "наиболее буржуазный город мира". Перед ним раскинулось скопище строений на любой архитектурный вкус, из любого века, лишенное фирменного притягательного стиля. Парижского стиля, который состоял из множества компонентов – из вековых платанов на бульварах и стриженных липовых аллей вдоль Сены, мансардных крыш, светло-серых стен, витиеватых металлических балкончиков и гармонии. Да, именно в гармонии был весь шарм Парижа из будущего. Он сумел соединить в одно целое и пламенеющую готику, и ренессанс, и арт-нуво и даже кондитерские фантазии «Святого Сердца». Которого, кстати, сейчас нет. Монмартр – вот он, а Сакре-Кёр еще не построен.

И больше всего смущало и сбивало с толку отсутствие Эйфелевой башни! Той самой, которая при возведении вызвала волну неприкрытой злобы, ненависти, улюлюканья тысяч и тысяч парижан, на время объединив в едином порыве гнева и простого лавочника, и высокие умы Франции. Время все расставило по своим местам. Хватило смелости башню не трогать, не уступить желанию многих снести её к чертовой матери после выставки. И – вуаля! Получите самый узнаваемый символ Парижа и главный ориентир для всех приезжих.

— А тебе не кажется, любимая, – Коста все-таки не удержался, – что вон там было бы очень кстати некое высокое здание? Или даже не здание, а такая ажурная конструкция. Ну, типа легкой и высокой пирамиды?

Тамара задумалась.

— Ажурной?

— Да.

— Такой высокий дом? Собор?

— Нет. Просто конструкция. Для красоты.

— Просто?! Милый, – Тамара улыбнулась, – какой же ты у меня непрактичный иногда бываешь. Это же деньги на ветер. Кто согласится?

— Поверь, любимая. Иногда стоит выбрасывать деньги на ветер. Потом все вернется и окупится тысячекратно!

— Верю, любимый! – Тамара чуть прижалась к мужу, погладила его по щеке.

Они развернулись и поспешили на выход по узким ступеням башни Тюильри, где размещалась смотровая площадка. Покинув темные проходы, вышли на дневной свет, в промозглую ноябрьскую питерскую хмурь. Модный петербургский аттракцион “Панорама”, с удивительным искусством запечатлевшая хаотичный Париж, спорила с классическими строгими линиями русской столицы. Кому-то Питер казался лишённым души, кому-то – образцом упорядоченности. Поводом произнести публично: «Хорош Париж, но Петербург все же лучше…» Время разрешило этот спор: Париж будет перестроен, чтобы воссиять обновленным, а Северная Пальмира – признана мировой архитектурной жемчужиной. Что ж до “Панорамы”, то петербуржцы на нее ломились. Их манила возможность поглазеть на таинственный прекрасный город, избежав морской качки или тряски в дилижансе, неизменных спутников туриста, отправлявшегося на запад Европы, а также сохранить в целости свои денежки, не растратив их на прекрасные бессмысленные безделушки, которыми славилась столица Франции. “Панорама” – это дешево и сердито! И не лишне ее посетить даже тем, кто и в самом деле скоро окажется в столице Франции. Как семейство Варваци, например.

За полгода до посещения панорамы.

Ни Коста, ни Тамара не могли себе представить, что окажутся в Париже. Все началось в мае 1843 года, со встречи в Екатеринодаре с действительным статским советником Адамом Александровичем Сагтынским из Третьего жандармского отделения Канцелярии Его Величества, руководителя европейских резидентур, шефа внешней разведки Российской империи. Коста, попаданец из XXI века, за семь долгих лет в мире прошлого успевший сделать карьеру в Николаевской армии на Кавказе и снова упасть на ее самое дно, попав в солдаты, был в этот момент практически на вершине счастья[3]. Грудь согревала вожделенная бумага об отставке. Ноги уже сами несли в направлении Тифлиса. К жене, к ребенку, ко всей большой семье. Конец войнам, походам, ранениям. Все! Все! Все! Картины жизни простого обывателя, так манившей последние годы, теперь рисовались во всем своем великолепии. Сладкий бочок Тамары, прогулки с младшенькой Сонечкой, баранина Микри-Адонии, гречанки из Одессы, ставшей со своим мужем Мишей членом большой семьи Варваци, коварные вопросики приемной дочери Вероники, пикировки с верным Бахадуром, алжирским безъязыким пиратом... И пары минут Коста не успел помечтать, как перед ним, словно из-под земли, вырос Адам Александрович с просьбой о приватном разговоре.

Все вышло довольно скомкано. Действительный статский советник предложил Косте перейти на работу в Третье Отделение. Тот ответил категорическим отказом.

— Даже не сомневался в вашей первой реакции, – спокойно отреагировал Сагтынский.

— Поверьте, Адам Александрович: и вторая и третья и двадцать седьмая будут такими же.

— Ну, если бы я в это верил, то, наверное, не завел бы этот разговор в самый неподходящий момент, когда вы получили все, о чем мечтали. Согласитесь, глупо.

— Соглашусь, – Коста задумался. Вздохнул. – Но вы совсем не глупый человек. Наоборот. И, если решились на такой разговор, значит, все просчитали. Иначе, наверное, никак при вашей работе.

— Никак, – улыбнулся Сагтынский. – Конечно, все просчитал.

— И раз вы говорите со мной, то уверены, что я рано или поздно соглашусь.

— В нашей работе никогда нельзя быть уверенным абсолютно в том или ином событии, реакции людей... – назидательно молвил старый разведчик. – Но, не скрою, в случае с вами у меня есть твердое убеждение, что рано или поздно мы придем к согласию. Знаете, Константин Спиридонович, если бы вы сейчас мне ответили "да", я бы не обрадовался и, более того, отказался от мысли взять вас к себе на работу.

Ошарашил! Коста и ответить сразу ничего не смог. Несколько раз набирал воздух, прежде чем спросить:

— Как так?! Почему?

— Потому что я не хочу, чтобы вы принимали это решение только из-за моей лестной оценки. Но я уверен, что, уже въезжая в Тифлис, вы сами поймете, что нужно принять мое предложение. Сами. Это условие необходимое для меня. Это, во-первых. А, во-вторых, я знаю, какое место в вашей жизни занимает ваша блестящая супруга Тамара Георгиевна и сколь велико её влияние на вас. Знаю, что без её согласия вы не сможете принять положительного решения. А посему предлагаю поступить следующим образом: ровно через месяц, день в день, я буду в Тифлисе. Там и поговорим.

...Шеф внешней разведки оказался прав. Уже въезжая в Тифлис, Коста понимал, что нужно соглашаться.

"Вот же, седовласый хитрец, продумАн", – не то ругался, не то хвалил, не то поражался провидческому таланту Сагтынского Коста.

Пытался, конечно, отговорить себя. Часто доставал и перечитывал "рескрипт" о своей отставке. Еще чаще представлял себя в окружении большой семьи. Не помогало. Язва извечного вопроса – что делать? – все равно выступала, разъедая мозг. Ну, поживет он в такой сладости пару-тройку месяцев, не отлипая от бочка Тамары, не отпуская Соню с рук, переработав желудком тонну баранины Микри. Дальше-то что?

Увы, заскучает, захандрит. Не сможет уже жить пресной жизнью после стольких адреналиновых лет. Еще и осознал, что, в общем, ему нет места в своей большой семье. Запущенный им механизм работал четко и без перебоев. Все были на своих местах, каждый занимался своим участком, своим узлом. Все облепили эту машину так, что не подступишься. У Косты была все время другая задача. И что теперь? Встать на кухне рядом с Микри? Ха-ха-ха! Потеснить Мишу, как управляющего гостиницей? Ха-ха два раза! Коста даже не смог бы составить конкуренцию Боцману, 17-летнему заму Миши. С братьями Тамары мотаться за апельсинами? Увольте! Завести свое дело?

"Да, да! – воскликнул бы наивный обыватель.

"Что – да?! Что – да?! Какое? – не соглашался Коста. – Я только в одном деле и разбираюсь... Ну, в двух: тайные операции и война. Я же Коста Оливийский, рыцарь, мать их, плаща и кинжала! В этом я спец. А все другое – уже не по мне!"

Коста вздохнул. Нет, не впишется он в мирную и сытую жизнь обывателя. Никак. И уже ясно представлял себе печальную картину, на которой он, с отвисшим животом, ловит недоуменные взгляды своей царицы, которая не понимает, как она могла ошибиться и выйти замуж не за героя, а за эту расплывшуюся медузу, у которой уже нет никаких желаний и страсти.

"Все, что угодно, только не это! Значит, надо будет выдержать разговор с Тамарой. А Сагтынский, змей-искуситель подколодный, прав! – тут Коста неожиданно взбодрился. – Знал, что я соглашусь, прокачав меня. Так, ведь, и я могу быть уверен, что и Тома, которую я также хорошо прокачал за все эти годы, сперва откажется категорически, как и я в разговоре с шефом, а потом, очень скоро, "уже въезжая в Тифлис", поймет, что соглашаться нужно! К гадалке не ходи! Что я, Тому не знаю?!"

Для себя Коста определил неделю сладостных утех перед разговором с супругой. Думал, предпринять прежде робкие шаги, постараться подготовить, грамотно подвести к тяжелому разговору.

"Ха, ха – тысячу шагов!" – подумал про себя в первую же ночь. Тамара в очередной раз его разделала, как бог черепаху. И тут же вынесла неожиданный вердикт:

— Я согласна. Иди работать на Сагтынского. Удивлен?

Коста нежно обхватил голову Тамары руками, приподнял, чтобы заглянуть ей в глаза.

— Конечно. Как мне не удивляться?! Мы же оба так мечтали о тихой жизни. Конец всем этим бесконечным войнам, походам.

— Да, мечтали.

— А теперь ты сама предлагаешь вернуться к жизни, полной опасностей?

— Ну, во-первых, она не будет такой опасной, как прежняя. Шпионаж – не война. И не рейды по тылам немирных горцев.

— Во-вторых?

— Во-вторых, я дам окончательное согласие только после разговора с этим человеком, если он выполнит мои условия.

— Какие?

— Мы не расстаемся. Я и Соня всюду и всегда тебя сопровождаем. И Бахадур с Мананой едут с нами. Эта пару уже не разлучить, а без них я буду как без рук. И даже не пытайся сейчас стучать кулаком по столу и говорить мне – нет! Не поможет. Иначе, можем сразу развестись!

— С ума сошла! Это почему?

— Потому что, любимый, в-третьих, ты, да и я тоже... Мы не сможем с тобой жить мирной жизнью обычных людей. Уже не сможем. Месяц-другой продержимся. А потом начнем тихо ненавидеть друг друга. Наверное, это не совсем правильно. Даже – наверняка. Но так у нас сложилось с самого начала. Я не хочу смотреть на то, как ты превращаешься в обычного ленивого мужчину, не знающего других желаний, кроме как поесть, поспать. Ты не сможешь видеть меня квочкой. Я не смогу жить, если мы не будем с тобой часами заниматься любовью, забывая обо всем на свете. Не смогу, если мы не будем вот так же лежать – голые, обнявшись, разговаривая часами. Не смогу, если мы, ложась, будем тут же отворачиваться друг от друга. Не смогу. А ты сможешь?

— Нет. Ни за что.

— Видишь, как все просто. А ты, насколько я тебя знаю, боялся заговорить со мной. Да? – Тамара хохотнула.

— Очень.

— Больше не смей. Мы все выдержим, любимый, если будем так любить друг друга. И со всем справимся. И о семье не стоит беспокоиться. Ты же видишь, все и без нас хорошо управляются. Они счастливы. А у нас счастье в такой вот неспокойной жизни. Значит, так тому и быть! Все! Можешь целовать ножку!

… Сагтынский, появившийся в назначенный день, принял условия Тамары с такой легкостью, будто заранее знал, что от него потребуют. Неожиданная загвоздка вышла лишь с Бахадуром.

— Что не так? – забеспокоился Коста. – Должен предупредить, что его участие – мое непременное условие. Мы с ним никогда не расставались. И не намерены этого делать впредь.

— Константин Спиридонович, поверьте, мне нравится ваш друг. И я считаю, что иметь такого человека рядом во благо. Вы прекрасно дополняете друг друга. Грозный дуэт. И я понимаю, насколько вам и супруге будет легче и спокойнее, если он будет с вами...

— Тогда...?

— Как ваш французский? – неожиданно спросил Сагтынский.

— Он делает большие успехи, – ответила Тамара вместо Косты. – Впрочем, не удивительно.

— Да, да, – согласился Сагтынский. – Талант.

— При чем тут французский? – спросила супруга.

— Ну, это же очевидно, Тамара Георгиевна. Ваша первая поездка будет в Париж!

— Париж! – все-таки, Тамара, как и подавляющее большинство женщин при произнесении названия французской столицы, не смогла сдержать восторженного возгласа.

— Я знал, что вам понравится!

— И в чем проблема? Чем Париж опасен для Бахадура? – допытывалась она.

— Да, боюсь, что это Париж должен его опасаться, – улыбнулся Сагтынский. – Он же алжирец?

— Ну, вообще-то, бербер, – уточнил Коста.

— Но ведь из Алжира?

— Да. Я давно не интересовался, как там дела, – Коста уже понимал, к чему ведет шеф. – Мне казалось, что резня там закончилась. И французы уже...

— Ох, если бы, Константин Спиридонович! – заохал Сагтынский. – Наоборот! Пуще прежнего "стараются"! Резня, как есть резня!

Будущему шефу было что рассказать. В 1839 году в Алжире возобновилась война. Французская армия наступала, не стесняя себя в методах. Кровь лилась рекой. Созданный на руинах королевства алжирского дея эмират доживал последние дни.

— Так вы боитесь, что, как только Бахадур пересечет границу Франции, он начнет всех французов резать направо и налево?

— А не стоит?

— Опасения понятны и обоснованы, – кивнул Коста. – Но это уже наша с Тамарой забота. Мы с ним поговорим. Уверяю вас, Адам Александрович, он поедет только тогда, когда мы будем абсолютно уверены, что никаких кровавых импровизаций с его стороны не будет.

— Думаете, подчинится?

— Признаюсь, – Коста улыбнулся, – меня может не послушать. Или слукавить. Но...

— Ааа! – засмеялся Сагтынский. – Так вы и его, Тамара Георгиевна, приструнили?

Она легонько взмахнула ручкой, не считая нужным отвечать двум веселящимся взрослым мужчинам.

— Ну, тогда я спокоен! – хлопнул ладонью по столу Сагтынский. – Итак, любезные Константин Спиридонович и Тамара Георгиевна, жду вас через три месяца на Фонтанке, 16. Эти расходы вам будут возмещены. Вас ждет сиятельнейший граф Александр Христофорович Бенкендорф!

... Семейство Варваци оказалось в Петербурге в ноябре. На следующий же день после приезда, Тамара с утра запела вечную женскую песню о том, что ей нечего надеть.

— Ну, да! – улыбнулся Коста. – Ты и в Лондон "замарашкой" отказывалась ехать. Что уж говорить про Париж!

— Поговори мне еще! – был обычный и ожидаемый ответ Тамары. – И Манану нужно приодеть!

Делать было нечего.Отправились за покупками. Бахадур наотрез отказался. Мог себе позволить: у него с гардеробом был полный порядок. Еще и прикрылся тем, что присмотрит за Соней, пока семья занимается нарядами.

Двинулись на извозчике на Невский, в "бутики". И Тамара, и Манана вовсю рассматривали город. Коста поглядывал на Манану. Было забавно.

"Так, ведь, подумать, она кроме Вани и Тифлиса ничего в жизни больше не видела. А тут – раз и уже Петербург! Поневоле – крышу снесет. Вон, как она озирается: и с любопытством, и с испугом, и по-прежнему готова себя щипать каждую минуту, пытаясь убедить, что это не сон, а явь. А еще чужой говор. Видно же, как заставляет себя держаться, не падать в обморок. Вообще, она – молодец! Хотя боюсь представить, что же с ней будет, когда она в Париже выйдет на улицу! Тут хотя бы что-то понимает".

"Что-то" подразумевало под собой от силы около трехсот слов на русском, самых необходимых, которые Манана выучила за это время. В общении с пиратом ей бы хватило и грузинского. Но Манана, к её чести, сразу увидела, поняла, осознала, что в её новой большой семье все-таки именно русский язык выступал связующим звеном в "разношерстной компании" греков, русских, грузин, аварки. Семья, общаясь между собой, часто переходила с одного языка на другой. Практически не замечая этих переходов. Но все равно, когда все собирались вместе, именно русский язык был основным в их коммуникации. И Манана, особо никого не напрягая, ни к кому не приставая, тихо, шаг за шагом, прислушиваясь, робко спрашивая и переспрашивая, медленно, но верно осваивала язык внутрисемейного общения.

Тут Косте пришла в голову одна мысль. Он хохотнул.

— Что? – заинтересовалась Тамара.

— Я тут вдруг подумал, любимая, что в принципе Манане для общения с Бахадуром хватило бы и трех слов. И все со знаком вопроса.

— Это как это? – удивилась Тамара.

— Просто. Бахадура интересуют только три вещи. О них и нужно спрашивать: чего он хочет в данную минуту. Есть? Спать? Любить? И всё!

Тамара сначала по привычке и для острастки легонько пнула мужа, позволившего себе такую издевку над близкими людьми. Но все же задумалась. Потом рассмеялась, признавая правоту мужа. И после этой ночи долгое время боролась с собой и с невольно вырывавшимся у неё смехом, когда наблюдала за сладкой парочкой, за их общением.

— Паразит! – ругала Косту. – Из-за тебя на них спокойно смотреть не могу. Все время вспоминаю про три вопроса. Они уже несколько раз меня спрашивали: что со мной? И почему я смеюсь? Уже отговорки замучилась придумывать!

Коста улыбнулся воспоминаниям.

— Что? – спросила Тамара.

Коста кивнул на Манану.

— Молодец! – шепнул на ухо. – Видно, как ей страшно. Но держится!

— Угу! – мурлыкнула Тамара, чувствуя прикосновение губ мужа к своему уху.

В "бутике" Коста ждал, пока мадамы примеряли платье. Сидел, усмехаясь, но помалкивая. Хозяйка салона расписывала свои наряды, как последний писк моды из Парижа. О, да! «Последний», второй свежести! Когда семейство Варваци доберется до парижских салонов, его женскую половину ждет неслабый шок, а Косту – новые траты! Тут уж никак не отвертеться. Можно отменить законы Вселенной, но только не женский набег на магазины!

— Готов? – раздался насмешливый голос супруги.

"Какой-то подвох!" – тут же распознал Коста.

— Давай уже! Объявляй приговор! – выдал на грузинском.

Тамара вышла. Коста задохнулся. Во-первых, как обычно, от восторга. Во-вторых, тоже, как обычно, увы, от ревности. Тамара в первый раз примерила платье с довольно откровенным декольте.

"Вот в чем был подвох!" – вздохнул Коста.

Он не знал, что сказать. Растерялся. Растерянность его усугубилась еще и восторженными возгласами хозяйки бутика и её двух помощниц. Их "ахи", как грохот пулемета, накрыли все пространство магазина.

Тамара смотрела на мужа. Улыбалась. С изрядной долей издевки.

— Что? И сказать нечего?

— Нууу, – заблеял Коста. – Красиво. Ты великолепна!

— Ладно! – улыбнулась Тамара. – Расслабься уже. Вон, дрожишь весь! Просто проверила.

— Так ты не будешь его брать? – обрадовался Коста.

— Нет, конечно, – фыркнула Тамара. – Не хватало мне еще, чтобы ты в Париже не делами занимался, а все время думал о том, что все мужчины в это время пялятся на грудь твоей жены. Хотя жалко. Красивое. Манана! – Тамара повысила голос, призывая подругу.

— Тамара, я не выйду! – раздался дрожащий голос Мананы.

— Манана! – приказала Тамара.

И Манана, потупив взор, вышла.

Грудь у Мананы была не в пример больше Тамариной. И платье с декольте выгодно это подчеркивало.

— Бахадур меня убьет! – Манана практически рыдала.

— Это я его убью! – спокойно ответила Тамара.

— Манана! – вступил в разговор Коста. – Поверь мне, он будет счастлив!

— Да?

— Да! Тебе же нравится это платье?

Манана не ответила, только часто закивала.

— Мы берем, – обрадовал Коста хозяйку "бутика".

Вернулись в номера. Коста по дороге нашептал Тамаре, что Манане обязательно нужно будет предстать перед взорами алжирского «падишаха» в новом платье. Тамаре идея понравилась. Манану тоже убедили. Как нашкодившие дети, ступая на цыпочках, прошли в комнату Косты и Тамары. Манана переоделась.

Вопреки ожиданиям, когда вошли к Бахадуру, он не спал. Играл с Сонечкой. Манана пряталась за спинами супругов. Коста и Тамара, не сговариваясь, синхронно сделали шаг в сторону, открывая стесняшку, боявшуюся поднять голову. Чета Варваци, не мигая, смотрели на пирата.

"Как и я, – мысленно констатировал Коста, – задохнулся! Но он – только от восторга! Счастливец не ведает, что такое ревность!"

Бахадур уже цокал языком. Манана, понимавшая значение всех звуков, издаваемых любовником, покрылась пунцом, подняла голову, робко улыбаясь. Она уже знала, что нравится Бахадуру в таком образе.

Коста с Тамарой подхватили Сонечку и спешно ретировались, посмеивались над парадоксом: чтобы полностью выразить свой восторг по поводу нового платья Мананы, Бахадур незамедлительно потребует его снять. Вот и боялись, что произойдет это быстрее, чем они покинут комнату.

У себя в комнате переглянулись. Подозрения оправдались, судя по звукам, доносившимся из комнаты друзей.

— А мы чем хуже? – Коста подкатил к Тамаре, обхватив её сзади.

— У тебя же аудиенция завтра с Бенкендорфом?

— И что?

— Тебе силы нужны!

— Так ты мне их и придаешь!

— Похабник! Ладно! Только Соню уложу.

[1] В журналистских кругах Парижа в 1840-х А. Дюма прозвали «маркиз де ла Пайяссри», «маркиз-паяц».

[2] Фраза принадлежит И. Эренбургу. Является перефразом Дантовского «Увидеть Неаполь и умереть». Если копнуть еще глубже, выясняется, что имела место ошибка. Итальянское «Vide Napule e po, muore» – это искаженное латинское «Videre Napoli et Mori», которое переводится, как «увидеть Неаполь и Мори». Мори – маленький древнеримский городок.

[3] Про историю Косты, двойного агента, см. цикл «Черкес». Про его карьеру в Кавказской армии см. цикл «Раб и солдат».