Ветер порывистый

Ветер порывистый, до пятнадцати метров…

Радио жизнерадостно сообщило:

— Ветер порывистый, до пятнадцати метров в секунду. Метель. Завтра… – и умерло вместе с печкой.

В темном салоне повисла тишина. Только ветер снаружи подвывал и заносил снегом крышу. И — ни намека на звук мотора.

Мы молчали. А что тут скажешь? Оба хороши. Могли бы послушать прогноз до того, как рванули в Заславское. Или остановиться в Судогде — но оба не захотели ночевать в единственной свободной комнате мотеля.

Послышалось шуршание, вздох — даже в полной темноте я видела, как он достает из пачки сигарету, мнет в пальцах, берет губами. Столетней давности привычка: бросая курить, жевать сухую траву. Щелкнуло колесико, сверкнула голубая искра. Еще раз. Огонек на мгновенье выхватил из тьмы нахмуренные брови, блеснули глаза. И снова темнота.

Тишина.

Разбирал смех: какая нелепость! Застрять в паре сотен километров от Москвы, среди диких Муромских лесов! Под колесами вместо асфальта – ледяные колдобины. Бензин кончился, дорога пуста, да и где она, та дорога? Кроме снега — ничего. И ближайшие двое суток ничего не изменится: метель усиливается, нормальные люди сидят по домам — по таким сугробам только на тракторе. А за двое суток без топлива мы просто замерзнем.

В дурацком конце радовало только одно: последние часы мы проведем вместе. После одиннадцати лет, что мы не виделись, одиннадцати лет нежной и доверительной дружбы — что значит несколько тысяч километров в век Сети? Тем более что видеть его мне не обязательно. И так помню…

Кофейные глаза. Горького шоколада волосы — в хвост. Моя ладонь в твердой, надежной руке. Движения, словно мы — одно. Он ведет уверенно, и я забываю, что не умею танцевать. Приходится задирать голову, чтобы увидеть улыбку, как у чеширского кота: на уровне моих глаз черные лацканы пиджака и белизна сорочки.

— ...собака на сене! Других ей нет? – слышится шепот. — ...Ленка из одиннадцатого "Б" сказала, что они...

И завистливые вздохи: сколько раз подружки просили устроить им свидание, но без толку. За все десять лет в школе — он учился на класс старше — ни одна моя подружка не увлекла его дольше двух дней. Он всегда был только моим. Сколько себя помню, любил и защищал меня — а я любила его.

Моего брата.

А еще помню, как среди ночи услышала мамин голос с кухни: она разговаривала по телефону, плотно прикрыв дверь. Чтобы я не услышала. Но у меня с детства отличный слух, особенно по ночам.

Из того разговора я узнала, что он – приемный сын. Что мой брат — мне не брат. Нет, не может быть!

Тогда, в девять лет, я не хотела верить. И забыла. До тех пор, пока на выпускном не услышала:

— ...собака на сене!

Понимание оглушило. Почему ни одно мое свидание не перешло в нечто большее? Почему все мальчишки некрасивы и скучны? Почему, когда надевала расшитое стразами платье, не думала, как взглянет на меня симпатичный физик, едва закончивший институт — но с дрожью ждала, что скажет брат?

Не знаю, почему все изменилось — может, оба слишком много выпили. Но в ту ночь мы забыли, кто мы есть, и забыли, что наступит завтра.

Он принес меня домой на руках: туфли ужасно натерли ноги. Снял чулки, отнес в душ…

Что изменилось? Ничего.

Он всегда заботился обо мне, мазал йодом разбитые коленки и врал, что сам уронил огромного фарфорового слона, привезенного родителями из Индии. Он всего лишь хотел промыть ранки… Я так думала. Пока его руки не поднялись выше, а вместо йода моих пальцев не коснулись его губы.

…сижу на краю ванны, пышные юбки задраны. У коленей склоненная голова. Стягиваю резинку, шоколадные пряди рассыпаются по ногам. Щекотно, холодно, в венах шампанское… Лодыжкам горячо, его руки обжигают, губы — плавят. Жар поднимается волнами, от каждого его вздоха, каждого касания. Кружится голова, тягуче и сладко. Страшно, словно я падаю, падаю…

Он ловит меня. У него такие сильные руки! Он сумеет удержать меня, ведь так? Сумеет вернуть на землю из затяжного прыжка. Он — мое небо, мой парашют.

Боже, какой он красивый!

Веду пальцами по бровям, а голова кружится — невесомость, земля далеко внизу. А мы здесь, вместе: в черном зеркале зрачков отражается пьяная и шальная ведьма. Восхитительная и желанная.

Я? Не верю.

Зря — отвечают его руки, стягивающие корсаж. Зря — отвечают губы, рисующие руны желания по моей коже.

Ты прекрасна — утверждает дрожь под ладонями.

Я верю. Тянусь к пуговицам рубашки, пальцы путаются. Он смеется. Я никогда не слышала, чтобы он так смеялся — низко, словно рычит. Накрывает мои руки своими, пробегает по пуговицам. Ловкие длинные пальцы, серебряная печатка на безымянном. Так хочется попробовать эти пальцы на вкус!

Он слышит? Или — знает? Берет в ладони мое лицо, гладит. Я трусь щекой — подожди, не дергай кольцо парашюта! Рано! Еще немного свободного падения! Он ждет, дышит часто и неровно. Провожу по его плечам — мышцы напряжены, я читаю каждый бугорок, каждую впадинку, словно слепая — книгу. Кожа шелковая и горячая, над ключицей бьется жилка. Руки бродят по его груди, плечам, торопясь почувствовать, понять: какой он?

Горячий. Осторожный. Нежный, как блюз, и такой же завораживающий. Его руки, его губы...

Не помню, как мы очутились на постели. Близко, без единой преграды. Только мы и ветер, сумасшедший ветер вышины. И солнце, пронизавшее меня насквозь — жарко, больно и сладко.

Он поймал меня у самой земли, не позволил разбиться. Укачивал и баюкал, целовал, не выпуская из рук. Мой брат?.. Мой любимый?..

А завтра наступило завтра. Такое же, как вчера, как следующий вторник. Сумасшедший полет остался во сне, а мы проснулись.

Я и мой брат.

— Тебе не холодно, птичка? — тихий вопрос вернул меня из древних времен.

— Нет.

"Нет, не холодно. Ты рядом, а с тобой всегда тепло".

— Прости. Я... забыл, что такое метель. Жизнь в городе...

— Ты не виноват.

"Не виноват, что я не решилась рассказать о том подслушанном разговоре. Что боялась потерять брата и не обрести любимого. Не виноват, что я сбежала — тут же, через три дня, в дурацкий роман с твоим однокурсником".

Я скорее почувствовала, чем увидела, как он повернулся ко мне:

— Ты так и не рассказала, почему уволилась из галереи, — неуверенно, ломко.

— Поняла, что привыкаю. Ты же знаешь, это не мое — оседлость.

"Поняла, что отвыкла от твоего голоса. Телефон, скайп — не то. В скайпе твой голос не дрожит, ты не похож на того мальчика, что заглядывал мне в глаза утром после выпускного бала, двенадцать лет назад. Хотел что-то сказать, но не успел: родители вернулись из Равенны, а вместе с ними суета и обыденность".

— Не твое. А что твое? Мотаешься по свету, ищешь. Неужели не нашлось места, где ты хотела бы остаться?

— Не нашлось. Да зачем? Мне нравится ездить — столько людей, мест.

"Там, где хочется — нельзя. Тебе же проще, когда между нами города и моря. Тогда ты не мнешься и не отводишь глаза. Зачем тебе? У тебя семья, налаженная жизнь. Мне нет места рядом..."

— Люди, места... — Вздохнул. — Я переживаю за тебя. Ты же знаешь.

— Знаю.

Боже, как хочется дотронуться! Взять его за руку. Ведь сейчас можно — все равно нам не выбраться. Даже не позвонить: нет связи. Нет бензина. Нет дороги — и никто не знает, что мы здесь.

Мы слишком торопились, боялись остаться вдвоем. Из Шереметьево он повез меня сразу к бабушке, не позвал к себе: передохнуть, познакомиться с женой. Мы спешили. Как будто дедушке в гробу не все равно, соберутся внуки сегодня или завтра!

— А я развелся, — ляпнул брат. — Ты извини, что не пригласил к себе. Дележка квартиры, переезд. Я вообще пока на даче живу.

— Развелся? Почему? Ты не говорил...

"Много чего не говорил. Даже — врал? Что собираетесь ребенка заводить, что живете душа в душу. Как я тебе врала, да? О десятке безумных страстных романов. Боже, зачем?"

— Не хотел волновать. Зачем? Развелся и развелся. А ты?.. Чертов снег, я совсем тебя не вижу, птичка. Но ты не изменилась.

— За двенадцать-то лет? Хм! Мне можно не врать, я не одна из твоих!

— Правда. Все такая же. Вредная и упрямая, как ослица с колючкой под хвостом.

— Сам дурак. — Я повернулась к нему, наплевав на подозрительную мокрость в глазах. Все равно темно. — Врал про ребенка, жену. О чем еще врал?

Он молчал и не шевелился. На миг стало страшно: что я творю? Зачем? Стоило двенадцать лет молчать, чтобы сейчас?..

— Прости, я… Да, врал.

Я вздрогнула. Почему я не могу спокойно слышать горечь в его голосе? Почему ударить его больнее, чем себя?

— Не только про жену, ты права.

Он замолчал. Зашуршал сигаретами.

— Все бросаешь?

— Что? А, да. — В голосе прозвучала улыбка. — В двадцать третий раз. А ты? Все прыгаешь?

— Конечно. Небо, ветер, адреналин. Без этого жить неинтересно.

— Ничего не меняется. Помнишь, как мы... — Он запнулся.

Я тоже молчала.

Помню, да.

Снова зашуршало, щелкнуло, и вспыхнул огонек зажигалки. Я отвернулась, но поздно. И в темноте его рука безошибочно нашла меня.

— Ну вот. Ты плачешь из-за меня. Птичка замерзла...

— Не плачу. Но замерзла. А, какая разница? Все равно нам тут... — Я не успела договорить: он притянул меня, обнял.

— Не бойся. Выберемся. Ты мне веришь?

— Верю.

Я верила. Я всегда ему верила. Всегда в его объятиях было тепло и надежно — как сейчас. Всегда от него пахло домом и небом, ветром и солнцем. А сейчас еще тревогой и решимостью.

— Иди ко мне, птичка-воробушек. А то совсем замерзнешь.

Он потянул мои руки к себе. Под свитер, к горячей коже. Прижал, обнял. Я уткнулась носом ему в шею и замерла, слушая сердце. Драгоценные мгновения близости утекали, как утекли двенадцать лет нашего танго на минном поле.

— Неудобно. Тут железки торчат.

— Железки, — усмехнулся он. — Как ты справляешься без машины в этой вашей Баварии?

Ворча о непоседливых девчонках, он откинул спинку и перетащил меня на себя. Закутал в дубленку, снова обнял. И все говорил, поглаживая меня по голове: мерно, тихо. Я расслабилась, приникнув к родному теплу, и не слушала. Словно вернулась в детство, когда он рассказывал на ночь страшные истории, а потом сидел рядом, отгоняя чудовищ.

— ...тебе говорить. Ты была слишком мала, вдруг бы подумала, что раз приемная, не будут любить. А потом… Не успел.

— Я? Приемная?

Я приподнялась, вглядываясь в смутное пятно его лица.

— Мы оба. Мама не могла иметь детей.

— И ты молчал...

Внутри что-то оборвалось и разбилось. Стало холодно, словно метель влетела в наш крохотный мир и унесла в полярную ночь.

— Птичка, не надо! Не плачь. Ну вот… Черт. Какая разница, родная или нет? Мама от этого не перестанет…

— Черт тебя забери! — Я стукнула его по груди. Он охнул и поймал мою руку. — Ты знал! Ты и тогда знал!

Он не дал мне закончить, схватил за волосы и притянул, запечатав мой рот своим. Подмял под себя, задрал юбку. Я помогала стягивать джинсы — его руки дрожали, молния не слушалась. А потом… Мы снова падали к далекой земле, вместе. И мне было все равно, раскроется ли купол парашюта.

Нам повезло. Мне всегда везет — а может, сказывается привычка тщательно проверять парашют. Тридцать четыре прыжка, ни одной травмы. Если не считать самого первого раза, сказочной летней ночью после выпускного бала, двенадцать лет назад. Но жаловаться не на что: я получила, что хотела.

Утром, чуть свет, вынырнувший из метели всего в сотне метров от нас самосвал вытащил наш джип на дорогу. И уехал в Судогду.

Мы снова сидели рядом, в холодном салоне. Говорить не хотелось. О чем? О случайном порыве? Все равно и этот сон забудется. Тридцать лет мы брат и сестра, и никакой метели, никакому морозу и страху смерти этого не изменить. И неважно, что для меня он давно уже не брат... Не только брат.

— Птичка? — смущенно. — Знаешь, а я снова соврал.

Кофейные, в пушистых ресницах глаза смотрели виновато и лукаво. Словно кот, сожравший одну канарейку и поглядывающий на вторую.

— Ну и?

— Ты только меня не убивай, ладно?

— Ладно, живи.

Я улыбнулась: мог бы не спрашивать. Когда было, чтобы я сердилась на него дольше минуты?

Он шкодно улыбнулся в ответ и вылез. Достал из багажника завернутую в тряпки и целлофан… канистру. Резко запахло бензином.

Я смотрела, как он заливает бак, убирает канистру, садится на место. И не могла понять, хочу смеяться или все же убить: бензин, значит, кончился!

— Зачем?

— Помнишь Панду, которая кунг-фу?

Я недоуменно посмотрела на него — причем тут мультики?

— Случайности не случайны, — улыбнулся он, заводя мотор. — Я люблю тебя, моя птичка. Полетели?

Я кивнула и сжала его руку. Обманывать нехорошо, но я прощу его. Потому что… Потому что теперь небо – наше.