Ветвь дионеи

У ног его она и несомненно бесподобна. Не глядя знал, ей надобно являться таковой. Точнее помнил он свои земные чувства, положено считать ее такой. Вот что его всесильные забыли, сказать все о цене той непомерно дорогой, что смертный муж никак не осознает. Нет, теурги, не соврали, в предсмертный час излив всю истину ему в лицо, они киты творенья, мошке суть открыли. Как взрослый, месячному чаду. Как тут понять? Как можно перед ликом смерти усомниться? Обман, в котором нет нечестных слов.

Его хозяева не требуют любви, почтения, уважений. И даже верность им пустейший звук, но голод – вот их преклонение. Он может проклинать их, ненавидеть, грязнейшими словами очернять. Но не наступит и другого полнолунья, как он, в ночи, с сильнейшем из владеющих им чувств, в крови утопит жажды вожделенье.

Но не единым. В дотошно полированном произведении искусства, в ответ глядит проекция с надменными глазами, не жалкого людишки, но зверя, хищника с тенями, и ими сделанного так. Пред ним не устоять и королевам – он проверял. Еще тогда, когда все было так волнующе и ново. Изысканный, эффектный и тщеславный – кисть мастера не меньше. Идеальный инструмент. Они всегда клюют на красоту. Но добивает их сильнейший голос, не важно что глаголить, важного говорить.

Что розенкройцерам не уловить – он не христова кровь, не плоть ЕГО от плоти – он богомол. Разве застывший богомол уподобляется той ветке, на которой он сидит? Становится ли он с ней родствен? Может он думает, как ветвь? Нет, он хищник и жаждет он еды. Так с красотой его – то мимикрия. Он не способен ею насладится, как не способен богомол подумать о важности ветвей. Все брошено в котел успеха, все для дела.

Вся скука в том, что не способен насладится он и ей. Теперь в их прелести отсутствует услада. Их красота, давно в ней смысла нет: будь то владелица земель фландрийских, иль девка, пораженная чахоткой – все до отвращения едино. Он богомол, они еда ­– все просто. Так вот о чем ему соврали!

Она у ног его стенает, еще жива, красива – несомненно. Слегка надпита, как откупоренный бутыль вина. Еще не тронута смертельной бледностью колышется младая грудь. Алый нектар, собрался в ямочке ключиц. Но где же вожделенье, где же похоть? И у него внутри мертво все, нету чувств! Она, что ветка на которой он сидит. Он богомол, она еда ­– куда уж проще.

И потому он так блестящ, им не поймать его, как ветке – богомола.

Тоска, вот что не так. Он поднимает юное создание, поглаживая первый тела пух. Как живо в памяти то наслажденье жизнью – когда готов, отдать все за любовь. Сейчас не так, давно не так. Как вызвать это? Как получить назад? Вся магика его здесь бесполезна.

Теперь она кошель. Сколь отвратительный сей факт, что в смерти звон монет все так же важен. Лишь по тому она сегодня здесь, сменив бродяжку, хлопот с которой много меньше.

– Где золото? – она расскажет мигом. Но вдруг, из уст ее, с кашлем хлещет кровь. Сие столь странно! И голова его вдруг кругом. Удар, пощечина.

– Что сделала ты дрянь? – ответ, кровавая улыбка. ­Нет. Нет! Где оступился он? Взывает он к кровавой магике теургов. Они немы – впервые за сто лет!

– Металл тебе я обещала, получай! Холодное железо для тебя! – стилет, пронзил камзол испанский, окрасившись не меньше, чем бордовой кровью. Нежданно холоден, всепоглощающе колюч – вот чувство, он хотел, оно пришло.

Она почти мертва, упала при смерти дрожа с флаконом зелья на руках. Отравлена еда! И он уж на коленях. И мыслей ураган, но есть одна, что затуманит все: как нежно капельки крови отхарканной стекают с грудей младого острия. Теряет в жизни, кожа – цвет, но тени, как она красива!

Он мертв, пронзен гордыней и банальной сталью. Но как уразуметь? Он – хищник, он силен, он богомол, увы не уловил он подковырки: не разобрал в ветвях, не разобрал в еде. Он сел, в обыкновенье притаился, тщеславно, глупо не заметив, нависший цвет ветвей, коварных дионей.