Владелица старинной усадьбы

Гостиная старой усадьбы встретила нас привычным унынием. Я сидела в своем обычном кресле у камина, в котором тлело всего несколько поленьев — экономили даже на дровах. Сквозь высокие окна с перекосившимися рамами лился бледный осенний свет, выхватывая из полумрака потёртый персидский ковёр, выцветший до неопределённого цвета, и потемневшие от времени портреты предков на стенах. Воздух пах пылью, старой древесиной и легкой сыростью — неизменный аромат запустения, против которого я была бессильна.

Передо мной, почти что навытяжку, стоял Джек. Мой управитель, крестьянин до мозга костей, но грамотный и честный, каких мало. В его руках дрожала потрёпанная папка с отчетами, и этот мелкий тремор выдавал его куда больше, чем обычно спокойное лицо. Я чувствовала, как узел тревоги затягивается у меня под рёбрами. Мы оба знали, что этот разговор не сулит ничего хорошего.

— Госпожа, — начал он, и его голос прозвучал глухо под высокими потолками. — Докладываю об итогах осенней страды и закладке припасов.

Я лишь кивнула, сжимая холодные подлокотники кресла. Внутри всё сжалось в ледяной ком.

— Зерно… Ржи намолотили сто двадцать мер. Ячменя — девяносто. Овса — сорок, — его слова падали, как камни в пустой колодец. Каждое число било по накатанной дорожке памяти, где хранились цифры прошлых, сытых лет. Сейчас было вдвое, нет, втрое меньше. Горло сдавило. — Картофеля выкопали двести мешков. Капусты засолили шестьдесят бочек...

Он продолжал, а я смотрела сквозь него, на потускневшее зеркало в позолоченной раме, где смутно угадывалось моё собственное отражение — сорокалетняя женщина с усталым лицом, в тёмном платье, сидящая в полуразрушенной гостиной, которой она не может управлять. Его голос стал фоном к моим мрачным мыслям. «Пусто. Всё пусто».

— И это все? — выдохнула я, и голос мой предательски дрогнул.

Мне стало жарко от стыда за эту слабость.

Джек опустил глаза, его пальцы сжали папку так, что костяшки побелели.

— Все, госпожа. Лето было холодным… дожди в самое ненадлежащее время… падеж… — Он замолчал, и эта тишина была красноречивее любых слов. Оправдания ничего не меняли. Меняли только пустые амбары.

Я откинулась на спинку кресла, чувствуя, как наваливается тяжесть, которую не сбросить с плеч. Усталость была такая, словно мне было не сорок, а все восемьдесят.

— Хватит ли нам до первой травы? — спросила я, уже зная ответ, но заставляя себя услышать его вслух.

Джек медленно, с неохотой поднял на меня взгляд, и в его честных, усталых глазах я прочла приговор.

— На людей, которые в усадьбе, — может, и хватит, если урезать пайки вдвое уже сейчас. Но на всех деревенских… и на подворье… — Он с силой кашлянул и покачал головой. — Нет. К февралю зерно закончится. Мясо — раньше. Будет голод.

Слово «голод» прозвучало негромко, но отозвалось в гостиной оглушительным эхом. Оно заполнило собой всё пространство между потертой мебелью и портретами благополучных предков. Оно висело в воздухе, густое, осязаемое, пахшее холодом и отчаянием. Я представила бледные, исхудавшие лица детей в деревне, пустые котлы над потухшими очагами. Это была не абстракция. Это была реальность, которая шла к нам неумолимой поступью.

Внутри всё оборвалось. Не было никакой магии, никакого спасительного заклинания, которое я могла бы шепнуть, чтобы наполнить амбары. Только я, эта протекающая усадьба и горстка людей, чьи жизни зависели от моих решений. Отчаяние подкатило к горлу горьким комом. Я сглотнула его, заставляя себя дышать ровно.

— Спасибо, Джек, — тихо сказала я, и в этот раз голос послушно прозвучал твёрже. — Я знаю, это не твоя вина.

Он молча кивнул, его плечи, обычно такие прямые, сгорбились под грузом беды, которую он принёс в этот дом, но виновником которой была не он.

Я поднялась с кресла и подошла к окну, спиной к нему, чтобы скрыть дрожь в руках. По стеклу, за которым лежал мой нищий, голодный мир, ползли первые редкие, холодные капли дождя. Зима. Она приближалась, и за ней тащилась длинная, тёмная тень голода.

— Созови старост завтра на рассвете, — сказала я, глядя на своё бледное отражение в запотевающем стекле. Женщина в окне смотрела на меня выцветшими, но твёрдыми глазами. — Будем думать. Искать выход. Сдаваться я еще не собираюсь.

Я сказала это больше для себя, чем для него. Вкладывая в слова всю оставшуюся волю, весь страх, превращённый в решимость. Ибо за моей спиной стояла не только старая усадьба с облупившимися стенами, но и жизни тех, кто называл меня госпожой. И это бремя было тяжелее любого голодного отчета.

Меня звали Виктория Андреевна Иртова. Сорокалетний менеджер среднего звена из города-миллионника, чья жизнь умещалась между стенами офиса и однокомнатной «хрущёвки» на окраине, доставшейся от родителей. Ни мужа, ни детей, ни карьеры — только вечная усталость от метро и чувство, что жизнь проходит сквозь пальцы, серая и безостановочная.

Тот вечер ничем не отличался от других. Я шла по тёмной, засыпанной первым снежком улице, торопясь домой. В голове крутился отчёт, который нужно было доделать к утру. Нелепость случившегося до сих пор не укладывалась в голове: я поскользнулась, сделала неловкий шаг назад и провалилась в зияющую черноту незакрытого люка. Помню короткий полёт, удар о холодную металлическую скобу и резкую боль в виске. А потом — ничего.

Я очнулась в другом мире в начале весны. Не в больнице, а в огромной, холодной кровати под балдахином, в комнате с высокими потолками и облупившимися фресками. В моём же, сорокалетнем теле, но будто подновлённом, без следов хронической усталости. Как я потом узнала, я была последней из рода обедневших дворян, и это моё родовое поместье. Никакой магии, способной объяснить произошедшее, во мне не нашли — я была для этого мира «пустышкой». Просто женщина, упавшая в люк и приземлившаяся в другом измерении.

Первые недели были кошмаром дезориентации. Я не понимала языка, пугалась странных обычаев, не знала, как вести себя с прислугой, которая смотрела на меня с подобострастием и жалостью. Я чувствовала себя грузной, неуклюжей дикаркой в этом мире, где даже розжиг камина был обставлен ритуалами, а по ночам в лесу видели странные огни. Я была здесь чужой, случайной ошибкой реальности.

Но я выжила. Потому что выживать — это то, что я умела лучше всего. Не в лесу с дикими зверями, а в каменных джунглях, в офисных интригах и с кредитами за плечами. Я заставила себя учить язык, сидя вечерами над старыми фолиантами в библиотеке. Я смотрела, запоминала, задавала вопросы. Мои менеджерские навыки неожиданно пригодились: я могла составлять списки, планировать, видеть неэффективность. Пусть я не понимала местных суеверий, но я могла реорганизовать работу на кухне, чтобы экономить дрова.

К середине осени я уже могла сносно изъясняться, знала имена всех в усадьбе и деревне и понемногу начинала вникать в управление. Старая усадьба с протекающей крышей и заколоченными флигелями напоминала мою прошлую жизнь — такое же медленное разрушение. Но здесь я была не просто Виктория Иртова, менеджер. Здесь я была госпожой Викторией. И на мне лежала ответственность.

И сейчас, находясь в гостиной с высокими потолками и потемневшими от сырости портретами предков, я слушала доклад Джека.