Вне-минор

Мама была уверена, что меня ждёт судьба великого пианиста. Но я в этом уверен не был.

...Раннего детства я не помню. Помню лишь образы-вспышки: вот мама сидит за пианино и играет Шопена, а я играю в машинки на ковре, а вот папа, пахнущий табаком, подмигивает мне и пускает солнечные зайчики по кухне серебряной ложкой, а на подоконнике вылизывает лапку Матильда...

Потом папа умер. Он превратился в черно-белый портрет, висящий в прихожей на фоне розовых обоев, мимо которого я старался проходить быстро и не глядя, потому что он меня пугал.

– Твой папа нам квартиру оставил... Хоть что-то хорошее сделал! – говорила мама.

Квартира была просторной, светлой, с тремя комнатами и высокими потолками.

– Как светло у вас! – восхищались мамины подруги, заходившие в гости.

– А потому что тут солнышко есть! – говорила мама и подзывала меня. – Антоша, иди, поздоровайся с тётей Любой. Антоша вундеркинд! У него талант к музыке! Давайте чайку попьем, и он сыграет вам... Да, да, вот сюда проходите...

Я знал, что будет потом. Мама позовет всех в большую комнату, а я сяду за пианино и начну играть. Моцарта, Чайковского, народные мелодии... Гости будут расхваливать меня и поздравлять маму с таким талантливым ребёнком, но они не будут знать, что как только за ними закроется дверь, я увижу на мамином лице тонкую полоску поджатых губ, от которой я привычно сожмусь внутри себя от страха.

– Ты решил меня перед гостями опозорить? Ты сбился во втором такте! – чуть ли не шипела она. – Так, быстро за инструмент! Повторяй!

И я повторял.

***

Мама говорила, что я – нежный творческий цветок, и мне нельзя ходить в школу, где мою хрупкую индивидуальность задавит "репрессивная машина ничего не понимающих посредственностей". И вообще, там будут другие дети, которые научат меня плохому.

Поэтому я учился на дому.

Несколько раз в неделю приходили учителя, и мы с ними занимались школьными предметами. Музыке же меня обучала лично мама.

Она в молодости почти закончила консерваторию. "И закончила бы, если бы не эта комиссия ушлая, у них там по блату всё только, для своих! Ну ничего, как хорошо, что мои гены тебе передались... Ты будешь таким гениальным пианистом, что даже они не смогут устоять перед твоим талантом, ты будешь открывать им целые миры, целые новые вселенные, понимаешь?"

Я ничего не понимал, но кивал и улыбался, глядя на крутящиеся под потолком звёзды из ночника.

***

Любимым маминым приспособлением, улучшающим мои навыки игры, была зелёная пластиковая линейка, которая шлëпала меня по пальцам каждый раз, стоило мне лишь на мгновение позволить себе сбиться, выйти из темпа, или, не дай бог, задеть не ту клавишу.

Иногда эта линейка прилетела как будто и просто так.

Стоит ли говорить, что я ненавидел музыку и ненавидел пианино. Но такие мысли казались мне ужасающими, греховными, я не мог позволить себе так думать.

Один из самых страшных эпизодов детства – конкурс-концерт молодых талантов. Не знаю, как мама добилась того, чтобы я на нём выступал, потому что я не проходил по возрасту, мне было всего восемь, а там участвовали дети только с десяти. Помню тот момент, когда в середине романса Чайковского я запнулся и замер в ужасе, помню, как весь мир вокруг погрузился в ожидающую тишину. Помню холодный пот, выступивший на лбу, и кашель в зале.

Не знаю как, но спустя несколько долгих, невероятно долгих секунд, я начал играть с того места, на котором остановился, и каким-то чудом доиграл до конца.

На том конкурсе я не занял никакого места.

Помню, как мы шли домой в абсолютном молчании. Помню, как мама, не сказав ни слова, просто зашла в свою комнату и заперлась там, а я плакал снаружи, просил прощения, просил со мной поговорить, но ответом мне была только равнодушная полоска жёлтого света под дверью.

Меня утешила только Матильда, которая подошла и начала тереться об меня и мурчать. Я уснул с ней в обнимку.

Я очень боялся, что разочаровал маму.

Я часто плакал от беспомощности, потому что не понимал, как мне вытащить из себя этот талант, который был ей так нужен. Я чувствовал себя виноватым, и сквозь это чувство пытался стать лучше, вбивая злые, издевающиеся надо мной чёрно-белые клавиши.

***

Мне исполнилось 14 лет. Мама влетела в комнату радостная и румяная.

– Антоша, поздравляю! У меня для тебя есть подарок!

Я присел на кровати. Неужели... Неужели она сейчас подарит мне модельку автомобиля Фольксваген Жук? Я несколько недель намекал на неё...

– Ты готов? – спросила она, хитро улыбаясь.

– Да-да! Конечно!

– Так вот... Твой подарок – участие в юношеском конкурсе имени Скрябина!

Она радостно воскликнула, вздернула руки и побежала меня обнимать, но у меня внутри в тот момент всё оборвалось. На глаза готовы были навернуться слезы.

– Ты что? Не рад? – освободив меня из объятий, спросила она, внимательно разглядывая лицо.

– Рад...

– Так, ага. Ты просто не понимаешь, – сказала мама и встала, уперев руки в бока. – Ты вообще знаешь, что это за конкурс? Ты знаешь, как сложно было выбить там участие? Ты вообще понимаешь, как много я для тебя делаю?

– Понимаю, – пробормотал я.

– Если бы моя мать... Ничего ты не понимаешь. Этот конкурс – наш шанс. Там будут лучшие педагоги, СМИ... Все увидят, какой у меня гениальный ребенок. Считай, что Гнесинка уже в кармане... Будешь с оркестром играть в филармонии... А может, и на летнюю школу в Швейцарию возьмут... Весь мир о нас узнает! Классно?

– Ну да, классно.

– А знаешь, что самое классное?

– Что?

– Ты сыграешь им Даниила Липавского!

– Кого?

Мама повернулась в дверях.

– Давай одевайся и умывайся быстрее. Сейчас позавтракаем и будем заниматься.

***

Надо рассказать, кто такой Даниил Липавский.

Скорее всего, вы слышали его музыку в советских фантастических фильмах и мультфильмах, только не знали, кто её сочинил.

Он родился в 39-м, учился в Московской консерватории лично у Шнитке. Сам Шнитке считал Липавского гением.

Потом... Проще привести цитату из Википедии:

РАННИЕ РАБОТЫ (1960-е — середина 1970-х)

Его ранние работы демонстрировали блестящее владение традиционными формами с элементами экспрессионизма и сложной гармонией, близкой к Шостаковичу и позднему Скрябину. Получал исполнения в СССР и за рубежом.

ПЕРЕЛОМНЫЙ ПЕРИОД (конец 1970-х):

Творчество Липавского резко изменилось. Он начал создавать предельно сложные, экспериментальные сочинения.

ПОЗДНИЕ ГОДЫ

Параллельно с творческой эволюцией поведение Липавского становилось все более эксцентричным и замкнутым. Он высказывал сложные, подчас параноидальные и эзотерические идеи о природе звука и искусства, что привело к слухам о его душевной болезни и фактическому остракизму со стороны официальных музыкальных кругов. Доступ к исполнению его новой музыки был крайне ограничен.

В 1983 году Липавский бесследно исчез в Ленинграде. Обстоятельства исчезновения остались невыясненными. В 1988 году он был официально объявлен умершим.

НАСЛЕДИЕ

Несмотря на маргинальное положение при жизни, поздние сочинения Липавского, созданные в период 1978-1983 гг., после его исчезновения были высоко оценены специалистами как уникальное и провидческое явление позднесоветского авангарда.

Святослав Рихтер вспоминает: "Даниил был очень интересным человеком, светлым, с горящими глазами. Не знаю, что с ним случилось в последние годы [...] Его поздние работы... Любопытно, конечно, как чисто техническая задача. Они очень сложны, мало кто из пианистов может это исполнить. Очень жаль этого, безусловно талантливого, человека. Мне кажется, он пошёл куда-то не туда, он словно заблудился в своей собственной музыке".

Вот и всё. Я спросил у мамы, которая с выжидающим интересом ждала, когда я дочитаю статью:

– И что?

Она вскинула брови.

– Как что? Ты не понял? Вот, смотри! – она ткнула пальцем в монитор. – Сам великий Рихтер говорил, что сочинения Липавского очень сложны и мало кто может их сыграть! А ты сыграешь!

О, Боже, подумал я.

– У нас есть полгода – сказала мама строго. – За эти полгода ты выучишь его "Хроматические вложения" от начала и до конца. Вот партитура.

И она хлопнула здоровой чёрной папкой об стол. А я понял, что впереди меня ждут очень интересные полгода.

***

Нет, это было совсем не интересно.

Это был даже не кошмар.

Это был просто ад.

В чёрной папке была не партитура – там было минное поле.

Проблемы начинались на уровне самой нотации. Тут и там были пометки: "вдохните эту строку в позвоночный столб", "это играется из желудка", "надо поместить эту фигуру в левое плечо" и так далее. Впрочем, мама сказала, что это всё не важно, этого на конкурсе проверять не будут.

Вот ещё: "выберите одну из четырёх фигур и импровизируйте на её основе 30 секунд". В таких местах я стопорился, потому что импровизировать не умел и боялся отходить от текста. Мама, стоявшая рядом, начинала на меня кричать, и я спешно заставлял себя изображать что-то, похожее на импровизацию.

А в остальном... Эта музыка была кривой, мерзкой, издевательской. Приходилось играть нечто, совершенно не похожее на то, к чему уже привыкли пальцы и мозг. Логика этого чертового произведения выбивала почву из-под ног... Точнее – нет, не так. Знаете чувство, когда думаете, что есть ступенька, а её там нет?

Вот тут как бы то же самое. Только за каждую такую несуществующую ступеньку зелёная линейка больно прилетала по пальцам.

Мама и слышать не хотела о том, что "а может мы не будем это играть". Я, честно говоря, и смелости бы никогда не набрался такое у неё спросить.

А потом случилось Это.

***

Мама ушла куда-то до вечера, и я остался в квартире один, получив наказ покормить Матильду и учить "Хроматические вложения", придет – проверит.

Покормив Матильду, я весь день смотрел телевизор и лазил в компьютере, пытаясь не думать о поджидающем меня кошмаре.

Кстати, насчёт компьютера. Он стоял в большой комнате, и мне нельзя было за него садиться без маминого наблюдения, вдруг я найду что-нибудь плохое... Она не знала, что я уже давно подглядел пароль и нашёл столько плохого, сколько нужно, всё-таки мне было уже 14.

Только когда за окнами уже начинало смеркаться, в тишине, нарушаемой лишь посапыванием Матильды, я всё-таки сел за инструмент. Начал играть "Хроматические вложения", и стало мне так уныло, что я чуть не взвыл.

"Поместите эту фигуру в левую руку и выпустите её через левую ноздрю" – гласила одна из пометок Липавского.

Мне было так скучно, что я решил, а почему бы и нет? Я захотел ради прикола сыграть всё это безумие именно так, как задумывал автор.

"Поместите эту фигуру в левую руку"...

Да, я знаю, звучит странно, но на интуитивном уровне я понял, что делать. Я представил, что вот эта последовательность нот живёт в левой руке, вот она поднимается к шее, вот выходит через ноздрю...

Как ни странно, представляя всë это, играть было веселее.

"Этот такт должен выходить из живота".

Ну хорошо, из живота так из живота.

Я не заметил, как совсем стемнело. Мама ещё не вернулась. Матильда дремала прямо под банкеткой.

Я бил по клавишам, на которые падал свет фонарей за окном, представляя то одно, то другое. То эти ноты выходили из ноздрей, то из горла, то из живота... Да-да, там были и указания, что некоторые музыкальные фразы должны выходить из "паховой области".

"Представьте, что в пяти метрах перед вами зеркало, направьте туда следующую фигуру, потом сыграйте её задом наперёд".

С игрой задом-наперед каждый раз было сложно, но в этот раз получилось сразу.

Дальше было две страницы без всяких специальных пометок. Музыка лилась сама по себе, я представлял, как мама будет мной довольна.

Я не сразу заметил, что фонарь за окном светит как-то слишком ярко. И вместо привычного оранжевого света – серебристо-белый.

Я обернулся через плечо и не увидел окна. Я увидел лес. Чёрный лес. Уходящие ввысь сосны и огромную, немыслимо ярко сияющую луну, которая освящала поляну, где я находился.

Я все так же сидел за пианино, была открыта партитура. Но вокруг больше была не комната, а опушка в лесу.

И тут я услышал внизу шорох и шипение.

– Матильда! – крикнул я, но кошка прыгнула в чёрные кусты. Я увидел лишь сверкнувший в серебряном свете серый хвост, который тоже казался серебряным.

– Матильда!

Я побежал за ней, не понимая, что делаю. Но стоило лишь подойти к кустам, как меня сковал ужас. Я вдруг начал понимать, что меня не должно здесь быть. Что здесь что-то неправильное.

– Матильда, – прошептал я.

Освещаемый лунным светом лес как будто ответил мне тихим шепчущим эхом. Или ответила тьма в этом лесу.

Тут всё было неправильное. Слишком яркий свет. Слишком отчётливые очертания каждого чёрного листочка на фоне... на фоне тоже черноты, но какой-то другой черноты, в которую вливались длинные тени, будто живые, тягучие, застывшие в неземной тишине. И шепот, почти неслышимый и точно не человеческий.

Кто-то здесь был ещё. Этот кто-то смотрел мне в спину из черноты теней, из глубины леса. Я чувствовал,что он недоволен моим присутствием, я влез к нему без разрешения…

Я сел обратно на стул и повернулся к пианино. Поднял глаза на партитуру.

"Если вы не достигли первой вложенной реальности, повторите такты 55-78. Если вы достигли первой вложенной реальности, играйте такты 108-124, чтобы покормить луну. Чтобы вернуться, играйте такты 55-78 в обратном порядке. Если вы хотите достичь второй вложенной реальности, продолжайте с 124 такта".

Я начал играть такты 108-124, "чтобы покормить луну", что бы это ни значило. Я был слишком напуган, чтобы проверять, а что будет, если НЕ покормить.

Меня поразило, что музыка тут казалась на удивление лёгкой и мелодичной. То, что в обычном мире напоминало какофонию, тут звучало как странный и загадочный джаз. Ноты будто бы цеплялись за чёрные ветки и ползли по деревьям вверх, к луне, в её открытый голодный рот... Что?

Просто не думай об этом.

Когда звякнула последняя клавиша, я понял, что вижу на клавиатуре привычный свет фонарей с улицы. Я снова был дома, в пустой тёмной комнате.

Первым делом я пробежал по квартире и включил везде свет. Потом включил телевизор, чтобы он шумел, разгоняя нереальность. А потом уже хлопнула и входная дверь.

– Чего это телевизор орёт? – с порога начала она. – Я думала, ты занимаешься, а ты тут телевизор смотришь?

– Мам, я занимался и... – хотел я было рассказать про лунный лес, но был прерван.

– Да знаю я как ты занимался! Баклуши бил! За что мне такое наказание! До конкурса всего три месяца осталось! Всего три, ты понимаешь?

– Понимаю...

– Если бы мне в твоëм возрасте выдалась такая возможность, я бы из кожи вон лезла! А ты? Нет совести никакой! Вообще ничего ему надо! Весь в отца!

Последние слова она крикнула так, что что-то зазвенело в серванте. Она утерла пот со лба, вздохнула и пробормотала:

– А знаешь что, не важно... Не хочешь быть великим пианистом – не надо... Хочешь быть посредственностью... А столько сил я в тебя вложила... Хватит. Я так устала за сегодня... Оставьте меня все в покое...

Она сняла туфли и молча прошла в свою комнату, закрыв дверь на защелку.

А я остался стоять в растерянности в прихожей и вдруг понял, что ни за что не стану рассказывать маме про этот лес и про эту луну.

***

Я боялся снова играть "Хроматические вложения", но выбора не было. Мама утром пришла в себя и заставила меня сесть за пианино.

Я понял, что если не следовать шизофреническим авторским указаниям, а просто играть ноты, то ничего и не происходит. Как ни странно, после произошедшего я стал играть гораздо лучше. Даже мама кивала и говорила "ну неплохо, можешь ведь, когда хочешь".

Я думаю, это произведение стало даваться мне легче, потому что я был "внутри" него. Я слышал, как оно звучит там, в черно-серебрянном лесу, под взглядом луны и влажных живых теней.

– Понимаешь, Антоша, твой талант – он как бы постепенно раскрывается! – говорила мама за обедом. – Да, знаю, это больно. Но рожать тебя тоже было больно! Мог бы и спасибо сказать!

– Спасибо...

– Кстати, а где Матильда?

***

В итоге мама решила, что Матильда каким-то образом выпала из окна с нашего четвёртого этажа. Мама обклеила район объявлениями с обещаниями вознаграждения, фотографиями, писала в домовой чат...

Но только я знал, что Матильду надо искать совсем не в нашем районе. Да и наверное вообще не на Земле.

...До конкурса оставалось всего два месяца. Мама вновь ушла куда-то на весь день, а я сел за пианино и сразу же начал играть – со всеми необходимыми визуализациями.

Да, я теперь знал, что это называется "визуализация". И знал уже много другого.

По ночам, пока мама спала, я украдкой включал компьютер и искал в интернете хоть что-то, что могло объяснить произошедшее со мной. Я находил какие-то эзотерические группы, форумы о параллельных вселенных и квантовой механике, о буддийских и не только медитациях. Я находил странные таблицы, где определённым тональностям соответствовали геометрические формы, деревья и планеты (если интересно, то Марсу, например, соответствует до мажор, октаэдр и ольха - не спрашивайте).

Но никто и нигде ничего не писал о другом мире, о луне, которую надо кормить, о странных чёрных тенях. Да и о самом Липавском не было другой информации, кроме той, что уже была в Википедии.

Мне было интересно так, как никогда в жизни. Да, и страшно тоже, но интерес перевешивал.

Мне захотелось узнать, а что там дальше – за первой вложенной реальностью.

***

Я играл спокойно и ровно, как будто это сочинение больше не сопротивлялось мне, как бы зная, что я знаю. Из спокойного тихого утра я вновь переместился в черный, залитый серебряным светом лес, и снова это произошло незаметно, хоть я был готов и ждал перехода. Также, наверное, нельзя поймать и момент засыпания.

Опушка снова была пуста, снова сияла странная луна, и из зарослей тянулись мрачные тени. Интересно, встает ли хоть иногда здесь Солнце, бывает ли здесь день?

Я снова почувствовал взгляд на спине.

Ну что ж, будем кормить луну и пойдем дальше…

“Если вы хотите достичь второй вложенной реальности, продолжайте с 124 такта”

Хотим. Продолжаем.

Музыка текла из под пальцев, как чёрная река, текла вверх и вниз, изгибаясь и выгибаясь… нет, это была уже не река, это теперь была змея, составленная из музыкальных фраз, она ползла среди влажных теней, сверкала зелёными глазами из темноты, она видела спину мальчика, который играл на пианино на опушке, залитой лунным светом, и вот она подползла уже совсем близко, открыла свою пасть – огромную, в такую влез бы этот мальчик целиком…

Раздался мерзкий “дзынь”, будто внутри инструмента порвалась струна.

Я в ужасе замер, поняв, что мир вокруг изменился. Теперь это был уже не серебряный лес. Теперь это была пещера. Её стены, покрытые словно бы венами, пульсировали, и всё вокруг оказалось залито болезненным красным светом. Этот свет исходил с потолка пещеры… Нет, не с потолка.

Представьте, что смотрите на яркое солнце сквозь пальцы. Этот свет пробивался снаружи, проходя сквозь потолок. Это было Иное Солнце. Оно висело где-то в кошмарной дали, в космосе, в чёрной пустоте, и светило так сильно и зло, что просвечивало “плоть” этой пещеры насквозь.

Ужас сковал меня. Я понимал, что этого нельзя видеть никому. Да никто никогда и не видел. Кроме меня. И сумасшедшего композитора, который протоптал дорогу сюда.

“Добравшись до второй вложенной реальности, импровизируйте на тему одной из основных четырёх фигур около десяти-пятнадцати минут, чтобы началась перистальтика пещеры. Как только начнется, выберите направление. Чтобы вернуться в предыдущую реальность, поднимайтесь по децимам, чтобы пойти дальше – опускайтесь”.

В этой реальности, в отличие от серебряного леса, музыка звучала не загадочно и мелодично, а просто ужасно. Звук пианино искажался, отражаясь от сводов пульсирующей пещеры, будто замедляясь и распадаясь на составляющие элементы. Перевариваясь?

В какой-то момент я вообще перестал понимать, что именно играю, пещера погрузилась в десять раз отражённый и застывший в воздухе деградировавший шум.

А потом пещера начала двигаться. Дрогнул пол и стены, из которых начала просачиваться кисло пахнущая слизь. Я старался не глядеть по сторонам и вонзил взгляд в клавиши. Так, ладно, будем подниматься по децимам, чтобы вернуться в предыдущую реальность.

Это, кстати, было сложно. Децима – очень большое расстояние, требующее растяжки пальцев. Нужно было играть последовательность широких, рвущих руку прыжков: например, брать аккорд или ноту, потом сразу же прыгать на дециму выше, потом ещё на дециму выше и так далее…

Пещера начала трястись, и пианино стало трястись вместе с ним. В какой-то момент, я начал просто орать от ужаса, потому что мне показалась, что я отсюда никогда не выберусь.

Всё закончилось внезапно. Я вновь оказался в лунном лесу. Этот мир показался мне на удивление родным. Тут хотя бы никто не хотел меня съесть… Кроме голодной луны…

Я упал на землю и начал смеяться. Не знаю, сколько времени я лежал так, содрогаясь от слез и смеха. Перед глазами ещё стояло красное раскаленное пятно с потолка той пещеры – страшное злое солнце иного мира.

Я сел за пианино, сыграл всё необходимое, чтобы вернуться, и вновь оказался дома. Мамы ещё не было. Я закрыл крышку, лег на кровать и забылся страшным сном, в котором мне виделись ноты, похожие на маленьких пищащих животных, попавших в сеть огромного паука со злым красным глазом… Его паутина была протянута сквозь всю Вселенную. Миллиарды и триллионы световых лет тянулись струны его паутины, издавая глухой, невообразимо низкий звук, от которого к горлу подкатывала тошнота.

Когда хлопнула входная дверь, мама сразу начала возмущаться.

– Ты что? Вообще ничего не репетировал? Ты что, спишь? Две недели до конкурса!

Она встала над кроватью и дотронулась до меня.

– Боже, Антоша! У тебя жар! Прямо перед конкурсом! – таковы были последние слова матери, которые я услышал перед тем, как снова провалился в бредовый сон.

***

Несколько следующих дней я не помню: странные сны слились с реальностью.

По потолку бегали музыкальные фразы, они залезали в разные части моего тела, свет страшного солнца просвечивал сквозь подушку. Я пытался от него отвернуться, но отворачиваться было некуда – этот злой свет сиял везде, и мне теперь казалось, что он исходит из меня самого.

Еще была мама и доктора. Я помню, как она говорила им:

– Его нельзя в стационар! У него конкурс на носу!

– Вы в своём уме? У ребенка…

– Как вы со мной разговариваете?

– Как?

– Вколите ему что-нибудь, чтобы ему полегчало! Ему надо репетировать! Там очень сложное произведение!

Потом я снова проваливался в сон. Из портрета в прихожей выходил папа, садился на край кровати и с хитрым прищуром доставал серебряную ложку. Он пускал солнечные зайчики по комнате… и я вдруг понимал, что это не солнечные зайчики, а лунные, и запускает он их по тому странному лесу.

– Вот видишь, как весело, мой маленький принц? – говорил он мне и я вдруг понимал, что это не он говорит, а Матильда, которая запрыгивает на подоконник.

В очередное утро я проснулся и понял, что совершенно здоров. И я понял, что мне надо делать.

– Мама, давай репетировать, – сказал я.

Она охнула.

– Вот это я понимаю, талант, талант! – повторяла она, наблюдая, как я сажусь за инструмент. – Вот это я понимаю, сила духа и любовь к искусству! Ты ведь знаешь эти истории, когда актёр заболевает, но всё же выходит на сцену и полностью исцеляется?

– Да, мне уже гораздо лучше, – сказал я. Я попытался вложить издевку в свои слова, но она не заметила.

Но мне действительно было уже гораздо лучше. Мало того, что болезнь отступила, я вообще чувствовал себя совсем по-другому: Иное Солнце что-то выжгло во мне.

И теперь я был готов.

До конкурса оставалась неделя.

***

И вот этот день настал. Конкурс молодых талантов.

В концерном зале пахло духами. Среди золота, мрамора и красных ковров степенно вышагивали седовласые мужчины в костюмах и женщины в длинных платьях. Высокие потолки, колонны, лепнина…

Мама поправляла бабочку на моей шее.

– Ну как? – улыбалась она. – Ты готов?

– Да! – с улыбкой ответил я.

Я действительно был готов. “Хроматические вложения” отскакивали от зубов… во всяком случае, внешняя часть этого произведения.

Мама просто не могла нарадоваться. Даже почти не кричала и не била линейкой по пальцам.
Впрочем, если всё получится, то всё это станет уже не важно.

Подходили какие-то люди, с любопытством разглядывали меня, о чем-то шептались с мамой.

Она в какой-то момент раздраженно сказала мне:

– Никто не верит, что ты сыграешь такое сложное произведение. Они просто посредственности!

– Я сыграю, мама! Сыграю, как никто!

Вот в этом я был уверен.

И вот наконец я вышел на сцену. Мама выглядывала из-за занавеса, теребя край платья. А я шел под звон аплодисментов к роялю. Дерево скрипело под моими начищенными до блеска туфлями.

"Если слышишь скрип, выходя на сцену – это к удаче”, – вспомнилась мамина фраза.

Я усмехнулся. Удача тут нужна не мне.

Пока меня представляли, я разглядывал людей в первом ряду: этих солидных мужчин и женщин, педагогов, СМИ, заслуженных деятелей искусств и культуры… Всех этих людей, которые ответственны за тот ад, в который мама погрузила меня.

Я прикоснулся к клавишам и начал играть, пуская первые ноты по уже знакомому пути – сквозь левую руку и выдыхая из левой ноздри.

Игра шла легко, так легко, что я вообще не обращал внимания на внешний мир. Ни на кашель в зале. Ни на удивлëнный шепот. Ни на крики, когда на всех этих людей упал лунный свет.

Всё шло так, как я и думал.

Как было и с Матильдой.

Я опасался, что чтобы попасть сюда вместе со мной, нужно было находиться совсем близко – но нет. Видимо, достаточно было лишь находиться в пределах досягаемости звука.

Повезло.

Я затянул их всех сюда.

А потом я пошел дальше, в мир страшного солнца. Но и там я не открывал глаз, слушая крики людей, эхо которых застревало в воздухе этого мира, распадаясь в замедленном искажении.

Клянусь, это было прекрасно – лучше всего, что я слышал.

Но в следующий мир я идти не стал. Доиграв импровизацию до начала пещерной перистальтики, я решил немного повременить с возвращением – чтобы они все остались здесь наверняка.

А когда тряска стала невыносимой, я быстро проиграл восходящие децимы и вновь оказался в лунном лесу.

Здесь я уже осторожно открыл глаза.

Да, как и думал.

Я оказался тут один.

Но надо было удостовериться.

И я сыграл возвращение в обычный мир.

Я обнаружил себя за инструментом на сцене, а вокруг меня дышал тишиной абсолютно пустой зал. Ряды и ряды тонущих в черноте кресел.

Я развернулся, чтобы посмотреть на то место, где стояла мама, теребя платье. Там теперь просто висела, чуть покачиваясь, красная занавеска.

Я выдохнул и опустил крышку. В пустом зале она грохнула, как выстрел.

Я встал и медленно пошёл скрипучими туфлями (“удача!”) к выходу.

Всë получилось.

Липавский не указал одного важного обстоятельства – Иное Солнце тоже надо было кормить. Но оно питалось не музыкой, как лесная луна, а совсем другим. Возможно, именно то Солнце, а не наше, кормили ацтеки своими жертвоприношениями. Они, наверное, тоже знали ходы в те миры...

Перед тем, как уйти за занавеску, я в последний раз оглядел притихший концертный зал.

Не знаю, что теперь с моей мамой, но знаю, что она может мной гордиться. Я действительно стал великим музыкантом.

Я научился открывать людям иные миры.