Воерад Башчелика

Холод был первым, что возвращалось. Не живительный морозец зимнего утра, а костяной, проникающий в несуществующие кости, оковывающий самую душу холод небытия. Затем – звук. Размеренное, монотонное, неумолимое тиканье. Метроном, отсчитывающий вечность в самом сердце ада. И лишь потом – зрение. Вспышка синеватого света, искаженная, словно отраженная в тысяче кривых зеркал, складывалась в картину знакомого, до боли ненавистного ужаса.

Годемир Немирич, воерад Башчелика, открыл глаза – или то, что когда-то было глазами, а ныне двумя углями негасимого пламени, вмороженными в высохший череп.

Он восстал. В очередной раз.

Его взору открылся тронный зал. Некогда величественный, устланный коврами из далекого Кхатана, с витражами, в которых играл солнечный свет, ныне он был склепом, гробницей его амбиций. Потолок почернел от копоти давно погасших огней, по стенам, украшенным барельефами былых побед Немиричей, ползли инеистые узоры. Воздух был густым и спертым, пахнущим озоном, прахом и сталью. Повсюду, застыв в немых, почтительных позах, стояли его творения. Механические слуги. Солдаты. Их полированные медные и бронзовые корпуса покрылись патиной, шестеренки и пружины внутри застыли, скованные морозом, который не могла победить даже адская воля их создателя. Они ждали команды, что уже никогда не прозвучит.

А над самим троном, прямо над его головой, парил Источник его муки. Столп Жизни.

Он был соткан из чистого, слепящего сияния, материалализованной воли того, кого в Загорье звали Светоносным. Он напоминал не архитектурную колонну, а скорее застывший смерч сияющего нектара, поток божественной энергии, бьющий из ниоткуда и уходящий в никуда. От него исходило тепло – живое, яростное, чуждое личу. Оно обжигало высохшую плоть Годемира, но оно было не в силах предотвратить могучие чары сосредоточия его сути, и оно возвращало его к псевдожизни раз за разом.

– Опять, – проскрипел он, и его голос был похож на скрип ржавых врат в давно заброшенной усыпальнице.

Он поднял руку – костяную кисть, облаченную в истлевшие перчатки и ржавые кольца, символы власти, утратившей всякий смысл. Он уставился на нее, пытаясь силой воли заставить сжаться пальцы. Они послушались медленно, с трудом, с сухим хрустом. Каждое возрождение было мучительным возвращением в сломанную, ненавидящую себя оболочку.

Его взгляд упал на груду истлевшей одежды и оплавленного металла в углу зала. Это было все, что осталось от последнего «гостя». Какой-то отчаянный искатель приключений, пробравшийся сквозь руины внешних стен, мимо спящих механических стражей. Он нашел лича во время очередного воскрешения и попытался нанести удар. Годемир даже не встал с трона. Один жест – и с потолка сорвался стальной серп на цепи, оставшийся от системы блоков для подъема тяжелых механизмов. Неэлегантно, но эффективно.

Он помнил все. Каждое возрождение. Каждую секунду этой бесконечной пытки. Память – вот его истинная темница.

…

Воспоминание было острым, как удар кинжала в почку.

Дымящиеся чаны с раскаленным металлом. Скрежет шестерен. Сладковатый запах серы и озона от магических конденсаторов. Молодой Годемир, еще во плоти, с горящими глазами выводил последнюю руну на полированной медной пластине, что должна была стать грудной клеткой нового слуги. Его пальцы были исчерчены серебряной пылью, волосы пахли гарью.

– Недорогие, эффективные, послушные, – его голос звенел от воодушевления. – Они будут пахать поля, строить дороги, служить в армии, не требуя ни еды, ни жалования. Я изменю Загорье, дядя! Я сделаю его сильным!

Великий Жупан Загорья, его двоюродный дядя, грузный мужчина с окладистой седой бородой и умными, холодными глазами, наблюдал с усмешкой. Рядом с ним стоял верховный жрец Светлого Творца, худой и аскетичный, с лицом, высеченным из камня.

– Игрушки, Годемир, – отмахнулся Жупан. – И опасные. Народ ропщет. Говорят, ты оживляешь мертвецов.

– Это механизмы! В них нет души! – парировал Годемир.

– В них есть твоя воля, племянник, – мягко, но твердо сказал жупан. – А воля одного человека не должна заменять труд тысяч. Ты сеешь смуту. И копаешься в том, что лучше оставить погребенным. Знания механикусов… они не зря были преданы забвению.

Жрец молча кивнул, и его взгляд был тяжелее свинца.

Они не понимали. Они боялись прогресса, цеплялись за старые устои, за божественное покровительство, которое делало их власть незыблемой. Они называли его работы «кощунством» и «ересью». А он… он нашел нечто большее. В пыльных архивах родовой усыпальницы, за говорящими на непонятных языках часовыми механизмами, он отыскал истину.

Башчелик. мифический правитель, персонаж сказок, чтобы пугать непослушных детей, но Годемир вычислил, сопоставил, расшифровал. Башчелик был реальностью. Жестоким, гениальным властелином, который объединил эти земли за тысячу лет до нынешней династии. Его империя рухнула, его имя было стерто, его наследие разграблено и забыто. Но кое-что осталось. Знания. Сила.

Годемир, потомок боковой ветви, чувствовал себя его духовным наследником. Он не просто хотел реформ. Он хотел трон. Не для себя – для идеи. Для нового Загорья, сильного разумом и сталью, а не молитвами и предрассудками. Война была неизбежной. Его механические полки, блестящие и безмолвные, сошлись с живой армией Жупана на равнинах у реки Морава. Медь и сталь против плоти и веры. И сначала удача была на его стороне. Его солдаты не знали страха, не отступали, не просили пощады.

Но потом явился Он. Светоносный. Годемир никогда не видел его лика – лишь ослепительную фигуру из крыльев и пламени, возникшую за спинами вражеских войск. И его творения, эти совершенные механизмы, вдруг застыли, как игрушки, а потом начали разваливаться на части, шестеренки и пружины сыпались на землю, как внутренности живых существ. Божественная воля отменяла волю мастера. Магия веры сокрушала магию разума.

Остальное было делом техники. Бегство. Осада. Его замок, цитадель разума, осаждали толпы, ведомые фанатичными жрецами. И в отчаянной попытке сохранить себя, дождаться своего часа, он совершил последний, отчаянный акт творения. Над собственной душой.

Ритуал становления, почерпнутый из самых темных гримуаров Башчелика. Он не боялся смерти, он боялся бессмысленности. Он стал вечным. Тогда Светоносный, не в силах уничтожить творение столь мощной и изощренной воли, сделал нечто более ужасное. Он не отнял бессмертие. Он опошлил его. Он превратил его в проклятие. Он установил этот Столп, этот вечный двигатель агонии, который снова и снова воскрешал его, не давая ни забытья, ни побега.

– Жди, – прозвучал тогда в его сознании голос, в котором перезвон тысяч колоколов смешивался с грохотом обрушающихся миров. – Жди конца времен. Или моей смерти.

Годемир ждал.

…

Течение секунд усиливалось, становясь навязчивым, невыносимым. Он поднял голову. Его механизмы оставались недвижны. Но что-то изменилось. Сияние Столпа Жизни… померкло. Оно не погасло, но его яростная, обжигающая яркость уступила место чему-то призрачному, колеблющемуся. Оно напоминало свечу за толстым стеклом в бушующую бурю, а потом случилось нечто, чего не было за все тысячелетия его заточения.

Столп Жизни мигнул. Один раз. Два. И погас.

На секунду в зале воцарилась абсолютная, оглушительная тишина. Даже вечное тиканье часов остановилось, подавленное величием момента. Абсолютная тьма, густая как смоль, упала на тронный зал.

Затем Столп вспыхнул вновь – но это был уже не тот свет. Он был алым, кровавым, пульсирующим, как открытая рана. Он бился в такт несуществующему сердцу Годемира. И от него исходило не тепло жизни, а леденящий холод пустоты, абсолютного отрицания.

И этот свет… питал его. Он впитывал его, как высохшая земля впитывает первую каплю дождя после столетней засухи. Сила, настоящая, темная, неограниченная, хлынула в него. Он поднялся с трона. Его костяное тело выпрямилось, суставы больше не скрипели, а звенели, как отточенные клинки. Огни в глазницах разгорелись, выплескиваясь наружу кровавыми всполохами, которые озаряли зал в новых, пугающих тонах.

– Свобода, – это было уже не скрипом, а низким, металлическим громом, от которого с потолка посыпалась пыль.

Он простер руку к ближайшему механическому стражнику, закованному в бронзу и замершему с поднятым мечом.

– Восстань.

Магия, черная, как деготь, и текучая, как расплавленный металл, хлынула из его пальцев, окутала механизм. Бронза задымилась, затем раскалилась докрасна. Шестеренки внутри заскрежетали, провернулись, сначала медленно, потом все быстрее. Огненные жилы побежали по искусственным мускулам. Пустые глазницы шлема вспыхнули алым светом.

Стражник дернулся, выпрямился, опустил меч в почтительном приветствии. Вслед за ним, один за другим, по всему залу, по всем ярусам замка, стали оживать другие механизмы. Скрип, лязг, грохот – симфония пробуждения армии, проспавшей тысячелетие.

Годемир Немирич, воерад Башчелика, спустился с платформы трона. Его роба из шитого золотом бархата истерлась в лохмотья, но теперь вокруг него клубилась мантия из чистой тьмы и багровых искр. Он подошел к огромному хрустальному шару и провел рукой по стеклу. Лед растаял под касанием смерти, обнажив панораму мира.

Его замок больше не был скрыт от глаз божественной волей. Он парил над склонами гор, но увы остались лишь руины, а вокруг раскинулись земли Загорья, но это было не то Загорье, что он помнил. Леса поредели, появились новые города, дымили странные трубы. Сменились эпохи.

Но главное было не в этом. Главное он чувствовал кожей – той, которой у него не было. Барьер пал. Цепь порвана. Светоносный пал. Его небесный враг мертв. Кто или что убило архангела – не имело значения. Имелся лишь факт.

– Второе настало раньше, – произнес он, и в его голосе звучала леденящая душу радость. Загорье забыло своего истинного правителя. Загорье забыло Башчелика. Напомним им.

Он поднял руку, и тьма сгустилась вокруг него, отвечая на зов.

– Напомним им о страхе.

И Черная сила его воли отправилась темными воронами в путь, чтобы принести весть ближайшим магам с тем же оттенком силы, а воерад Башчелика стоял у шара и смотрел на мир, который снова стал его игровой доской. Ожидание закончилось. Началось новое время.

…

Тишина в тронном зале сменилась тихой симфонией пробуждения, но прежде, чем создавать новую армию и вести ее вниз, в мир, что осмелился забыть его, он должен был спуститься вниз, в себя. В свое прошлое. Замок был не просто крепостью; он был его величайшим творением, его лабораторией, его крестом. И самые сокровенные его тайны хранились не в башнях, устремленных к небу, а в глубине, в каменных чревах горы.

Он двинулся, и механические стражи расступились перед ним, склонив в почтительном салюте полированные шлемы. Его шаги, отмеренные и беззвучные, несли его через арки и галереи, мимо залов, где пыль лежала саваном на недостроенных колоссах – проектах, оборванных осадой. Воздух становился все гуще, холоднее, пахнущим не озоном и прахом, а вековой сыростью, камнем и чем-то еще, металлическим и острым – запахом застывшего времени.

Он поднялся по лестнице, высеченной в скале, в верхний ярус подземелий под своей цитаделью. Здесь не было ни света, ни тьмы в привычном понимании. Пространство было наполнено фосфоресцирующим свечением странных грибов, растущих на стенах, и призрачным сиянием незавершенных временных спиралей, намертво вмурованных в камень. Это была не тюрьма в обычном смысле. Здесь не было решеток. Здесь стражем было само время.

Годемир медленно шел по центральному коридору, и его безглазый взгляд скользил по пустым, темным проемам боковых склепов. Ловушки здесь были проще: ямы с шипами, скрытые за паутиной, ржавые зазубренные решетки, готовые рухнуть с потолка. Смерть обыкновенная, грубая, не заслуживающая его особого внимания. Его цель была впереди – единственная дверь из черного, отполированного до зеркального блеска обсидиана. Дверь, которую не мог найти никто, кого он туда не звал.

Он провел костяным пальцем по сложной руне вместо замочной скважины. Камень не издал звука, но поплыл, растворился, впуская его внутрь.

Здесь царила абсолютная, оглушающая тишина. Воздух был густым и вязким, словно его можно было резать ножом. Свет, тусклый и безжалостный, лился из ниоткуда, не отбрасывая теней, выхватывая из полумрака застывшие сцены. Это был не зал, а гигантская витрина, музей его личного правосудия, где экспонатами служили вечные узники.

Это была Камера Застывшего Времени. Не ловушка, а тюрьма. Не петля, растянувшая миг, а полная остановка. Вечность, запечатанная в одном помещении.

Пятеро. Он помнил каждого.

Ближе всего к входу, застигнутые в шаге, двое воров. Их фигуры были размыты, будто seen сквозь толщу мутного льда. Один, более рослый, замер с ногой в полушаге, его лицо искажено внезапным осознанием чего-то ужасного, рука с зажатым фомкой занесена для удара по уже несуществующей двери. Второй, позади, обернулся к выходу, его рот распахнут в беззвучном крике предупреждения или отчаяния. Они пришли неизвестно когда, уже после его превращения, почуяв, что защита цитадели ослабла. Они нашли не сокровища, а конец своего пути. Он не знал их имен. Они не были достойны имен.

Далее, расставленные по залу как живые статуи, те, кого он поместил сюда сам. Его личная коллекция предательств и пороков.

Разбойник с большой дороги, известный тем, что резал свои жертвы медленно, наслаждаясь их муками. Теперь его собственный крик ужаса был вморожен в черты лица навеки. Он застыл, пытаясь вырваться из невидимых пут, мускулы на руках напряжены до предела, вены вздуты синими жгутами.

Взяточник-чиновник, что торговал правосудием его земли. Тучный, с жирными, заплывшими щеками, он был пойман в момент, когда пытался поднести ко рту кубок с вином – вероятно, выпивал за удачную аферу. Капля дорогого вина так и застыла у него на подбородке, блестя жирной каплей. Вечный пир.

Любовник его последней жены. Молодой, красивый, с наглым и глупым лицом. Годемир застал их в саду. Юноша был застигнут в прыжке через ограду клумбы, его поза была нелепой и грациозной одновременно, словно танцор, остановленный в середине па. На его лице – ухмылка, еще не успевшая смениться страхом. Годемир оставил его таким. Символично. Он навсегда застыл в бегстве, которое так и не совершил.

Сотник его же собственной стражи. Грубый, жестокий мясник, который думал, что его звания хватит, чтобы творить мерзости в деревнях под защитой замка. Он был пойман на месте преступления. В Камере он замер, откинувшись назад, с окровавленной рукой, занесенной для удара. Его лицо, обезображенное звериной злобой, было обращено к невидимой жертве. Теперь его гнев стал памятником ему же.

И последний. Гонец. Щуплый, испуганный человечек в дорожном плаще с гербом Великого Жупана. Он застыл на одном колене, протягивая, дрожащей рукой судьбу – тот самый указ, что объявлял Годемира Немирича врагом трона и всего Загорья. На его бледном, запыленном лице – смесь усталости, страха и подобострастия. Он принес весть о войне. И стал ее первой, вечной жертвой.

Годемир прошел между ними. Его не-взгляд скользил по знакомым лицам, не вызывая ни гнева, ни удовлетворения. Лишь холодное, академическое наблюдение. Эксперимент удался. Временной стазис абсолютен. Ни пылинка не осела на их одеждах, ни малейшего признака тлена. Они были такими же, как и в тот миг, когда он обрушил на них всю мощь артефактов, найденных в гробнице Башчелика.

Он не испытывал к ним ненависти. Они были ошибками. Сбоями в системе. И он, архитектор, нашел способ не исправлять их, а… архивировать. Изолировать угрозу в бесконечном нуле. Это было рационально. Эффективно. Элегантно.

Он повернулся и вышел. Тяжелая дверь сомкнулась за ним, скрывая музей его былой ярости. Теперь у него были другие, куда более грандиозные планы. А эти… пусть ждут. Возможно, когда-нибудь он найдет им применение. Или просто оставит здесь, как напоминание самому себе о цене, которую платят те, кто встает на пути у прогресса.

Многие пытались поживиться сокровищами Немирича. Некоторые добирались сюда. Никто не ушел. Их тела не тронул тлен, их лица сохранили гримасы ужаса, отчаяния, дикой надежды. Они были идеальными экспонатами в музее его могущества.

Он по коридорам верхнего яруса. Его замок был гигантским механизмом, и он чувствовал каждую его шестеренку, каждый виток магии. Он представлял себе, как его армия выстраивается во дворах, готовая к маршу. Но прежде, чем возглавить ее, ему требовалось… обновить свой вид. Явиться в мир не как скелет в лохмотьях, а как властелин. Воерад.

Он вышел на открытую площадку разрушенной башни. Отсюда, с высоты, открывался вид на горные склоны, поросшие хвойным лесом, и на долину внизу. Воздух, холодный и чистый, обжигал его не-легкие, но он вдохнул его полной грудью, ощущая давно забытый вкус свободы и власти.

Именно тут он их увидел.

Две фигурки, медленно, с трудом карабкающиеся по заросшей тропе, ведущей к замку. Не солдаты. Не искатели приключений. Со стороны они выглядели как самые заурядные деревенские купцы. Спереди шел тучный, немолодой уже мужчина с пышными, уже седеющими усами и красным от натуги лицом. Он был одет в добротный, но поношенный кафтан, на котором аляповато и неумело были вышиты серебряной нитью какие-то мистические символы, скорее напоминавшие детские каракули. За ним, отставая и спотыкаясь на камнях, брел юноша, его сын, судя по сходству. Тот нес на плече тяжелый, окованный железом сундук, и его худое, испуганное лицо было покрыто потом.

Годемир наблюдал за ними с ледяным любопытством. Они были настолько не к месту, настолько абсурдны на фоне его пробуждающейся цитадели смерти, что это вызывало не злость, а некое подобие презрительного интереса. Крыса, пришедшая поклониться проснувшемуся дракону.

Он поднял руку. Магия, темная и податливая, послушалась его. Она сгустилась вокруг его костяной фигуры, заструилась, обретая форму и плоть. Это были простые чары, иллюзия, на поддержание которой большинство личей считало ниже своего достоинства. Зачем скрывать свое истинное, величественное лицо смерти? Годемир мыслил иначе. Вид живого, могущественного властелина мог вселить куда больше страха и покорности, чем вид разлагающегося скелета. Страх перед неизвестным, перед силой, скрытой под маской человечности, всегда острее.

Через мгновение на башне стоял высокий, худощавый мужчина лет шестидесяти с лишком. Лицо – аристократическое, бледное, с высокими скулами, тонким носом и губами, изогнутыми в едва уловимой усмешке. Глаза, темные и бездонные, словно два обсидиановых зеркала, хранили в себе холод тысячелетий. Он был облачен в темные, строгие одежды, напоминающие придворное платье древнего Загорья, но сшитые из теней и самого мрака. Это была квазиплоть, оболочка, идеальная и прекрасная, но пустая внутри. Куколка для древнего зла.

Фигурки внизу достигли разрушенных главных ворот. Тучный мужчина, тяжело дыша, остановился, отирая пот со лба рукавом, и его глаза, полные суеверного ужаса и алчности, замерли на фигуре на башне. Он что-то просипел своему сыну, и тот, дрожа, опустил сундук на землю.

Годемир не двинулся с места. Он просто ждал, наблюдая, как его «гости» преодолевают последние метры до внутреннего двора, путаясь в полах своих кафтанов, спотыкаясь о щебень и застывшие в бездействии механизмы стражи, которые пропустили их по молчаливому приказу хозяина.

Наконец, они предстали перед ним, запыхавшиеся, жалкие. Тучный мужчина повалился на колени, почти касаясь лбом камней.

– О, Великий Воерад! Повелитель Теней и Владыка Вечного Замка! – его голос дрожал и срывался на визгливый фальцет. – Я, Кресимир Грубич, повелитель смерти и жизни, владеющий тайнами мироздания, пришел первым, дабы возвестить о твоем воскрешении и принести дары!

Годемир не шелохнулся. Его обсидиановые глаза были неподвижны. Тишина становилась все тягостнее. Кресимир, не решаясь поднять голову, толкнул локтем сына.

– Воислав! Дары! Неужели ты слеп и нем, мальчишка? Покажи нашему повелителю!

Юноша, руки которого тряслись, с трудом отстегнул замки и открыл сундук. Внутри, на бархатной подкладке, лежали несколько золотых монет не самой лучшей чеканки, кусок дешевого ладана и склянка с засохшей миррой. Бедность и убожество сквозили в каждой детали этой «дани».

– Золото… ладан и смирна… – выпалил Кресимир, словно заклинание. – Символические дары истинному владыке, как подобает!

– Повелитель смерти и жизни? – голос Годемира прозвучал тихо, но он разнесся по двору, как удар грома в ясный день. В нем не было ни гнева, ни насмешки. Лишь ледяная, безразличная констатация факта. От этого становилось еще страшнее.

Кресимир вздрогнул всем телом.

– О да, мой господин! Мои чары… мои могущественные чары возвестили мне о падении Столпа и о твоем пробуждении! Я видел это в пламени черной свечи и в багровом дыме! Я спешил сюда, дабы предложить тебе свою верность и свои познания в темных искусствах!

Годемир медленно спустился с остатков лестницы башни и подошел к ним. Его шаги были бесшумны. Он остановился перед дарами, взирая на них, и его губы искривились в едва заметной гримасе. Он потянул руку, и одна из золотых монет сама поднялась в воздух и легла на его ладонь. Он сжал пальцы, и когда разжал – на ладони лежал комочек идеально чистого, сверкающего золота.
– Твои познания, – произнес Годемир, и его голос был мягким, как шипение змеи, – ограничиваются умением находить дураков, которых ты можешь обобрать, называя себя магом. Твои «чары» – это дешевые фокусы для деревенщины. Ты чувствуешь лишь отголоски истинной силы, как слепой щенок чувствует тепло солнца.

Кресимир замер, его лицо побелело.

– Но… но я… я ваш верный слуга! Я принес дары!

– Ты принес мне то, что украл у тех, кто и так живет в нищете, – холодно парировал Годемир. – Ты приполз сюда не из верности. Ты приполз из страха и алчности. Ты надеялся, что я, нуждаясь в слугах, возьму тебя в услужение и одарю тебя силой. Ты хотел примазаться к моему величию, червь.

Он сделал шаг вперед. Тень от него накрыла Кресимира с головой.

– Ты называешь себя Повелителем смерти? – в голосе Годемира впервые прозвучала неподдельная, леденящая душу усмешка. – Я – смерть. Я – ее архитектор, ее кузнец и ее вечный жрец. Ты же – лишь жалкий шут, ряженный в ее цвета.

…

Годемир повернулся к застывшим в бездействии механическим стражам, но его взгляд, тяжелый и всевидящий, не отпускал юношу. Тот стоял, вжав голову в плечи, стараясь казаться невидимым, маленьким, его пальцы судорожно впились в грубую ткань рубахи. Дрожь, исходившая от него, была почти осязаемой – запах чистого, животного страха.

И этот страх, эта податливая, пластичная глина души, вдруг показались Годемиру куда интереснее, чем жалкие потуги его отца. Он отпустил взгляд Кресимира, этого шута, ряженного в пурпур, и обратил всю мощь своего восприятия на юношу. Он не видел глазами – он видел суть. Потоки энергии, биение перепуганного сердца, хаотичные всплески мыслей, похожие на всплески грязи у ног спугнутой скотины. Но под этой грязью, под этим страхом… был потенциал. Чистый, необработанный, словно кусок качественной стали, ждущей руки мастера для ковки.

Мир за стенами замка изменился. Пройти по нему, сокрушая все на своем пути медной поступью армии, было лишь половиной дела. Чтобы править, нужно было понимать. Нужны были глаза и уши. Нужен был кто-то, кто знает современные дороги, деревни, языки, страхи и надежды этих новых людей. Свой среди чужих. Чужой среди своих.

Кресимир был мусором. Его сын… мог стать инструментом.

Годемир не произнес ни слова. Он просто впустил свою волю в сознание юноши. Это не было внушением. Это было приказом, высеченным огнем прямо в нейронных путях, непреложным законом бытия, равным по силе гравитации.

Мысль была острой, как отточенный клинок, и абсолютно ясной: «Убей того, кто держал тебя в рабстве. Убей лжеца, прикрывавшегося твоим страхом. Соверши этот акт воли – и ты переродишься. Ты станешь моей правой рукой. Моим голосом среди людей. Защитником тех, кто будет мне служить. Их щитом от хаоса, что я принесу этому миру. Выбирай. Мгновение милосердия и вечность рабства. Или мгновение крови и вечность силы».

Воислав замер. Его дрожь прекратилась. Веки распахнулись так широко, что казалось, треснет кожа. Он смотрел на Годемира, но видел уже не человека и не монстра, а нечто большее – Судьбу, явившуюся ему в облике повелителя. Он смотрел сквозь иллюзорную плоть в саму бездну власти, и бездна смотрела в него, предлагая договор.

В его глазах происходила борьба. Страх перед отцом, укоренившийся с детства. Инстинкт самосохранения. И… новая, незнакомая жажда. Жажда быть не тем, кем его считали. Не слугой. Не тенью. Не орудием в руках жалкого шарлатана.

Его рука, еще недавно трясущаяся, двинулась к поясу. Медленно, почти машинально. Пальцы нащупали рукоять засапожного ножа – простого, грубого, рабочего инструмента, который он точил сам, бессчетное количество раз проводя клинком по камню. В этом движении была странная, гипнотическая плавность.

Кресимир, все еще давящийся собственным страхом в железных объятиях стражей, увидел это. Его глаза, полные слез, расширились от непонимания, а затем – от животного, первобытного ужаса.
– Воислав? Сын? Что ты… Нет! Останови его! Господин, он же сумасшедший! Он…

Но его голос превратился в хриплый, захлебывающийся визг. Воислав не смотрел на него. Его взгляд был прикован к обсидиановым глазам Годемира. Он видел в них лишь свое отражение – уже не жалкое, а решенное. Обещанное.

Взмах был одним, резким, отработанным движением. Неуклюжим, но невероятно быстрым. Клинок блеснул в тусклом свете, описал короткую дугу и впился в обнаженную, тучную шею отца.

Хрип оборвался, сменившись булькающим, горловым звуком. Кровь, алая и горячая, хлынула на потрескавшиеся камни двора, на сапоги юноши, на медные ноги стражей. Кресимир дернулся в последней, нелепой попытке вырваться, его глаза выкатились, выражая абсолютное непонимание случившегося, и затем потухли навсегда.

Тишина. Густая, всепоглощающая. Прерываемая лишь тяжелым дыханием Воислава. Он стоял, все еще сжимая рукоять ножа, с которого капала алая влага. Он смотрел на тело у своих ног, затем на свои окровавленные руки. На его лице не было ужаса или отвращения. Был шок. А затем – прояснение. Озарение. Барьер был пройден. Прошлое мертво. Он переступил через него.

Он поднял голову и снова встретился взглядом с Годемиром. Теперь в его глазах не было страха. Была преданность фанатика. Была жажда одобрения.

– Он… он был слаб. Лгал. Он не был повелителем ничего, – голос Воислава был хриплым, но твердым. Он вытер клинок о штаны и вложил его обратно в ножны. Затем, не отводя глаз, он опустился на одно колено, склонив голову. – Я – твой. Моя жизнь. Моя смерть. Моя воля. Я буду твоей правой рукой. Я буду щитом для твоих людей.

Он сделал паузу, и в его голосе прозвучала первая, робкая, но уже хищная нота инициативы.
– В моей деревне… есть другие. Молодые. Сильные. Они ненавидят старое. Они ищут силу. Они последуют за мной. Я приведу их к твоим ногам. Я буду твоим гласом. Они услышат.

Годемир наблюдал за этим преображением с холодным, безразличным интересом. Все шло по плану. Семя упало в подготовленную почву. Теперь оставалось лишь наблюдать, как оно прорастет.

Он молча кивнул, один раз. Это было все, что было нужно. Приказ стражам прозвучал без слов. Медные великаны отпустили бездыханное тело Кресимира, и оно с глухим стуком рухнуло на камни. Они развернулись и застыли в ожидании новых команд.

Годемир повернулся спиной к телу и к своему новому слуге, всем своим видом демонстрируя, что инцидент исчерпан. Его взгляд снова устремился за стены замка, в долину, в будущее.

Путь был открыт. И первый кирпич в основание его новой империи был уже положен. Не медью и не заклинаниями, а кровью и преданностью юноши, который только что убил своего прошлое и родился для него заново.

…

Тишина. Она была первой и единственной реальностью, что встретила Годемира, когда он поднялся из склепа. Не победный лязг возрождающейся армии – ее не существовало. Не топот десятков ног – лишь робкие шаги одного юноши, терявшегося в лабиринте руин.

Он оставил Воислава у подножия груды камней, что когда-то была главной башней, и двинулся вглубь. Его цитадель, его гордый замок, зубчатым венцом впивавшийся в небо, был мертв. От него остался скелет, развороченный и поруганный. Стены, сложенные из массивных блоков, были рассечены гигантскими трещинами, будто по ним били молотом титанов. Башни сложились, как подкошенные великаны, их обломки усеяли внутренние дворы, образуя хаотичные каменные моря. Ветер свободно гулял сквозь пустые глазницы окон, принося с запахом хвои и влажной земли горький привкус пепла и давнего пожарища. Здесь нечего было укреплять. Здесь нечего было защищать. Это была не крепость, а надгробие.

Его путь лежал вниз. Туда, куда не смогли добраться стенобитные орудия и магия Светоносного. В подземелья.

Первый уровень, некогда кипевший жизнью – винные погреба, кладовые с провизией, казармы прислуги – теперь представлял собой царство тлена и запустения. Воздух был густым и сладковато-кислым, пахнущим прокисшим вином, сгнившим зерном и вековой плесенью. Дубовые бочки рассыпались в труху от прикосновения, мешки истлели, обнажив груды черной, бесполезной грязи. Ржавчина съела оружие в стойках, оставив после себя лишь бурые призраки клинков и кольчуг. Здесь не осталось ничего, что могло бы послужить ему теперь. Лишь память о былой, кипучей жизни, обращенная в прах.

Единственное, что сохранилось здесь в неприкосновенности, был зал с обсидиановой дверью. Камера Застывшего Времени. Он прошел мимо, чувствуя исходящую от нее мертвенную, статичную пустоту. Его музей еще подождет.

Спиральная лестница, высеченная в скальном основании, вела ниже. На второй, последний уровень. Его последнее убежище.

Дверь в его личные покои, некогда шедевр кузнечного и магического искусства, теперь была просто грубой каменной глыбой, намертво заклинившей в проеме. Кто-то пытался ее выбить, судя по следам тарана на камнях вокруг, но не преуспел. Годемир провел рукой по поверхности, и камень с глухим скрежетом отъехал в сторону, повинуясь воле хозяина.

Его кабинет. И его тронный зал. Теперь это было одно и то же помещение.

Комната была большой, низкой, с тяжелыми сводами, давящими на сознание. Воздух здесь был иным – сухим, прохладным и отрешенным, пахнущим озоном, старым пергаментом и холодным камнем. Стены были уставлены стеллажами, доверху забитыми свитками, фолиантами в потертых кожаных переплетах и причудливыми приборами из хрусталя, металла и неведомых костей. В центре стоял массивный стол из черного дерева, заваленный чертежами, испещренными точными, ясными линиями его почерка, и странными устройствами, чье назначение было понятно лишь ему.

А в глубине, на невысоком каменном возвышении, стоял его трон. Не пышное кресло для приемов, а функциональное, строгое сиденье из темного металла, с высокой спинкой, от которой отходили десятки тонких, гибких проводников, похожих на щупальца спящего спрута. Некоторые из них были оборваны, другие все еще тянулись к потолку, к разбитым кристаллическим панелям, некогда отображавшим карты, схемы и потоки магической энергии. Это было место управления, мозговой центр всей его былой империи, которая теперь свелась к этой одной, подземной комнате.

Годемир прошел к трону и опустился на него. Металл был холодным, безжизненным. Он провел пальцем по подлокотнику, счищая тонкий слой пыли, и обнажил тускло сияющую руну. Отклика не последовало. Сердце цитадели билось слишком слабо, чтобы питать что-либо, кроме самого необходимого. Он сидел в гробнице своего величия и размышлял.

Его возрождение пока оставалось тайной. Воислав и его будущая банда мальчишек могли нашуметь в округе, но кто всерьез воспримет сплетни деревенщины? Местный староста, жадный до податей, спишет все на разбойников или суеверия. У него был, perhaps, небольшой срок. Неделя? Две? Пока весть не дойдет до столицы, пока какой-нибудь придворный маг не насторожится, не начнет ворожить и не наткнется на зияющую пустоту, оставленную падением Светоносного, и на новую, растущую как черная опухоль точку силы в горах.

В уме и силе молитв и чар людей он ничуть не сомневался. Они были стадом, ищущим пастуха. Их веру можно было перенаправить, их умы – вылепить из них что угодно. Но одними молитвами и страхом мир не перевернешь. Нужен был фундамент. А с ним были проблемы.

Армии не существовало. Те, кто его победили, постарались на славу. От великолепных механических легионов не осталось и щепки. Они были разобраны, переплавлены, обращены в прах магией Светоносного. Не осталось ни инженеров, которые их создавали, ни чертежей – все копии были уничтожены, а оригиналы хранились только здесь, в этих пыльных свитках. Он был последним хранителем утраченного знания.

Его крепость представляла собой груду булыжников. Подземелья уцелели лишь потому, что победители, упоенные триумфом, сочли их недостаточно важными для тотального уничтожения, полагаясь на вечную тюрьму, сооруженную их богом.

А мальчишки Воислава… Они были заменимы. Искра, но не пламя. Пушечное мясо, не более. Ими много не навоюешь против обученных солдат и магов нового времени.

План вызревал в его сознании, холодный и безжалостный.

Первый шаг: не укреплять руины. Руины – его прикрытие. Никто не будет искать властителя тьмы в груде камней. Нужно сохранять тайну.

Второй шаг: разведка. Глазами и ушами Воислава и его будущей шайки узнать, что представляет собой этот новый мир.

Третий шаг: вербовка. Но не бандитов. Нужны умные. Голодные. Обиженные. Те, кого новый мир отринул. Изгои, ученые-еретики, маги, чьи таланты не вписываются в рамки. Нанять для них учителя меча – просто. Но магии, науке, истинной силе – этому он будет учить их сам. Здесь, в этой подземной келье. Он создаст не армию, а ядро. Академию тьмы и прогресса.

Но прежде всего – надо было готовиться к неизбежному. Каратели Света придут. Они почуют его. Новое поколение паладинов, жрецов, охотников на нежить. Они будут искать его слабое место.

Его рука потянулась к одному из немногих предметов на столе, все еще исправно работавших. К черно-белой сфере, размером с яблоко, вырезанной из цельного куска черного нефрита и лунного камня. Сфера разделенного времени. Она разделит его самого на черную половину и белую. Черная даст бой и возможно умрет или победит, а белая будет наблюдать.

И тогда… тогда в игру вступит его главный козырь. То, о чем они, конечно, знать не знали. Филактерия. Уголки его искусственных губ дрогнули в подобии усмешки. А они знают о том, что это и какая она?

Они будут искать урну. Сосуд. Драгоценный камень. Классическую филактерию лича. Они перероют каждую щель в этих руинах, повергнут заклятиями обнаружения на каждый камень. И ничего не найдут. Потому что его филактерия не была предметом.

Его взгляд скользнул по стенам, по стеллажам, по самому трону, на котором он сидел. Она была не где-то здесь. Она была этим местом. Его воля, его сущность была вплетена в саму материю этого подземного комплекса, в каждую руну на стене, в каждый защитный контур, в сам воздух, насыщенный отголосками его магии. Чтобы уничтожить его насовсем, им пришлось бы стереть с лица земли не только руины на поверхности, но и выжечь дотла, распылить в пыль каждый сантиметр скалы под ними. И даже тогда… он сомневался, что это сработает. Его связь с этим местом была глубже, чем магия. Это была сама его история. Тем не менее центральный процессор надо будет перепрятать. Мало ли что случится…

Хех, тот старый артефакт отлично поможет... – мысль проскользнула, холодная и острая.

Он вспомнил другой инструмент, спрятанный в потайном отсеке под столом. Хрустальный череп. Он был сосудом, якорем лича настолько древнего, что он покинул даже заботу о своему теле. Годемир разрушил связь между душой того лича и его якорем, а якорь забрал как сувенир. Надо будет накидать чар и создать имитацию филактерии…

Годемир Немирич откинулся на спинку трона. Багровый свет от сферы озарял его искусственное лицо, лепя из теней маску безжалостного божества. Где-то наверху, средь руин, бродил его новый, юный слуга. Впереди был целый мир, слепой и самоуверенный.

Его крепость лежала в руинах. Его армия была уничтожена. Его власть свелась к двум подземным уровням, но он улыбнулся. По-настоящему. Впервые за триста лет. Они готовились сражаться с призраком прошлого, с темным властелином во главе несметных полчищ. Они ждали осады, штурма, открытой битвы, а он даст им тишину. Пустоту и их собственный страх. Игра только начиналась.