Волчья Падь

Лес не любит людских праздников. Иштван знал это с пелёнок, с тех самых пор, как дед шептал ему у печки перед сном:

— Под Рождество, внучек, в чащу не ходи. У них там свой счёт ведётся. Наших праздников для лесной нежити не существует…

Но знание это одно, а нужда совсем другое. Накануне Рождества староста объявил о новом, двойном налоге, который надо срочно оплатить. Иштвану с больной матерью и малолетней сестрёнкой и так приходилось потуже пояса затягивать. А тут – пропади оно всё пропадом...

Вот он и шёл теперь по глухой ложбине, что звалась Волчью Падью, с туго навьюченными дровами за спиной. Нарубил в казённом лесу тайком, надеясь к заутрене продать в соседнем селе. Грех, конечно, да только голод не тётка. И тут ещё метель, начинавшаяся как позёмка, вдруг взъярилась не по-зимнему. Снег бил в лицо колкой крупой, ветер выл так, будто в нём слились голоса всех когда-то заблудившихся. Небо потемнело, хотя до ночи было ещё далеко.

Иштван свернул под защиту густых елей, но тишина, в которую он попал, оказалась страшнее бури. Ни скрипа сучьев, ни уханья филина. Даже его следов сзади не видно. Только собственное тяжёлое дыхание да стук сердца в ушах. Воздух стоял неподвижный, густой и пахнущий не свежей хвоей, а прелой листвой и холодной землёй, будто из глубины могилы.

Он хотел повернуть назад, но тропа, только что видневшаяся под ногами, исчезла. Замело, будто её и не было. За спиной сомкнулась стена заснеженного частокола елей. Будто лес сдвинулся. Страх подступил к горлу. Заблудиться в канун Рождества это верная погибель.

И тогда Иштван услышал колокольчик.

Не церковный, малиновый, а тонкий, ледяной, будто звенели сосульки заледеневших веточек. Звук шёл слева, откуда, где была сплошная чащоба. Он заметил, что меж стволов зияла узкая тропка, припорошенная, но явно видимая. Иштван вспомнил все страшные сказки, которые в детстве ему рассказывал дед. Он услышал его трескучий голос:

- Не ходи, внучек! Не надо!!!

Но ноги сами понесли на зов. А вдруг там люди? Пастухи? Лесорубы? Это спасение.

Тропа вывела на поляну. И замер Иштван на краю, крестя себя дрожащей рукой. Посреди, над чёрной прорубью незамёрзшего ручья, стояла ель. Древняя, скрюченная, больше похожая на великаншу, застывшую в предсмертной муке. Кора на ней была тёмной, как старая кровь, и ни единая снежинка не лежала на её сучьях. Но на них было кое-что другое…

Там висели украшения. Не яблоки да ленты, какими в деревне дома увешаны. Висели высохшие, почерневшие шишки. Кости птиц и мелкого зверья, нанизанные на жилы, болтались, как костяные бубенцы. Клочья шерсти и пучки спутанной, мёртвой травы. И лёд. Множество сосулек, но не прозрачных, а мутных, будто внутри каждой плавала серая тень.

Колокольчик звякнул снова. Он висел на нижней ветке. Из желтоватого, пузырчатого льда, и сквозь его стенки угадывалось что-то тёмное, шевелящееся.

Иштван отступил шаг, но было поздно. Они вышли. Бесшумно, будто вырастая из самого сумрака между деревьями. Фигуры в лохмотьях из мха и коры, с лицами, похожими на вывороченные пни. Их было восемь. А девятый стоял под самой елью — высокий, тощий, с рогами на голове, сплетёнными из корней и обледеневшего папоротника. Он повернулся. Сзади полыхнуло инфернальным огнём, а глаза засветились так, что стало больно смотреть.

Одно из этих существ скользнуло к Ивану. Не приблизилось, а будто проросло из снега перед ним. В руке-сучке оно держало сосульку, такую же мутную, как колокольчик

- Бери. - проскрипело существо, и голос его был похож на хруст ломающегося наста. - Дар принеси.

Язык прилип к нёбу. Воля ушла из ног. Иштван, движимый древним, животным послушанием перед силой, протянул руку. Пальцы сомкнулись на ледяном стержне. Холод был таким, что больно жгло, словно он взялся за раскалённое железо на морозе.

И в этот миг нательный крест под рубахой, вдруг стал горячим и тяжёлым, как свинцовая печать. Шнурок сразу же прогорел и крестик канул в снегу.

Существо под елью подняло ветвистые руки. Снег на поляне зашевелился. Из-под белого покрывала медленно поднялись сотни таких же сосулек, каждая - с сердцевиной из тьмы.

А высокое существо заговорило. Не ртом, а будто самим воздухом, древесным скрипом и шорохом подземных вод.

- Год ваш… от Рождества… кончается. Год наш… от Корня… начинается. Тёплой кровью… вы его считаете. Мы… тишиной. Дарим мы тебе тишину. А ты… даришь нам своё тепло.

Ледяная сосулька в руке Ивана вспыхнула тусклым, болотным светом. Холод хлынул вверх по руке, в плечо, в грудь. Он хотел крикнуть, взывать к Богородице, но губы не слушались, сомкнутые жгучим морозом. Он чувствовал, как из него вытягивается тепло, жизнь, память. Дым из трубы родной избы, вкус тёплого ржаного каравая, смех сестрёнки, тяжёлая рука деда на плече - всё это утекало, всасывалось в щелки-глаза рогатого владыки этого страшного леса.

Его собственная рука, уже чужая, тяжёлая, как полено, поднялась и повесила сосульку на ветку старой ели. Внутри, в мутной глубине, на миг сложилось и застыло лицо. Его лицо. С искажёнными немым ужасом глазами.

А потом началось непонятное. Одежда стала корой. Сапоги вросли в землю, пальцы ног разошлись корнями, жадно впиваясь в мерзлую почву. Кожа грубела, темнела, трескалась, становясь древней корой. Боль утихла, сменившись огромной, нечеловеческой тяжестью и тягучим холодом, что струился по новым годовым кольцам вокруг его усохшего сердца. Мысли замедлялись, расплывались, как дым над утренним болотом. Теперь его мир - вот это поляна, тишина и растущая в груди пустота.

Он видел, как твари в лохмотьях таяли в лесу, их дело сделано. Видел других - таких же как он деревьев-стражей по краям поляны, на ветвях которых мерцали такие же ледяные плоды с пленниками внутри.

Лес принял дар. Год, отсчитываемый человеческими жизнями и праздниками, для него закончился. Начался год владыки леса - долгий, тихий, мерный, как сок, стынущий в жилах.

На опушке, у брошенной вьючки с дровами, на молодой осинке зазвякал новый ледяной колокольчик, тонкий и зовущий. Ждал следующего дровосека, пастуха, охотника - того, кто осмелится нарушить леденящую тишину Волчьей Пади...