ВОР из НЕРО

Красный абажур висит над столом совсем низко, медленно покачиваясь в воздухе. Под абажуром трепещет керосиновое пламя в колбе с закопчённым горлышком. Стол круглый, застелен уже смятой скатертью с пятнами вина и чего-то ещё бурого. В его центре бутылки мутного стекла и с мутным содержимым, много, никто сегодня их не считает. Вокруг бутылок стаканы.

У стола сидят пять человек: трое мужчин и две женщины. Двое мужчин в заношенных сюртуках, когда-то бывших роскошными, в клетчатых штанах с заплатками на коленях и в штиблетах, с которых время сняло изрядную долю лака. Две женщины рядом с ними похожи на эти штиблеты, когда-то они тоже роскошно выглядели, но время и разгульная жизнь неуклонно снимают с них всю красоту. Её, однако, достаточно, чтобы двое катал и вор угощали их сегодня за красивые глаза и за пухлые бёдра, которые мужчины с железными основаниями рассчитывают пощупать позже ночью. Во всяком случае, двое мужчин, потому что молодой вор в потёртых брюках и засаленном, но справном пиджаке сидит на противоположной стороне стола за кругом света от керосинки и не столько поёт вместе со всеми похабные песни о сладких марухах[1] или жалостливые о тяжёлой арестантской доле, сколько глядит исподлобья да сопит.

[1] Маруха – все блатные женщины и любовницы блатных зовутся марухами. Здесь и далее значения воровских слов даются из книги «Блатная музыка. Жаргон тюрьмы» за авторством В.Ф. Трахтенберга

Одна из женщин поправляет видавшую виды шаль на своих плечах и обращается к молодому вору:

– Что-то ты невесел, Устинушка. Поведай нам, о чём кручинишься.

– Устал, – отзывается вор, – ночь не спал, а сейчас уж утро.

– Ты ж ещё молодой, – усмехается один из катал, – ты должен ночь не спать.

– Я и не сплю.

Вор подаётся к столу, чтобы налить стакан мутного пойла, его лицо попадает в свет от абажура. Красивым молодого мужчину не назвать: покатый лоб, тяжёлые надбровные дуги, резцы на верхней и нижней челюстях слишком выдаются вперёд, от чего губы, закрывающие их, кажутся полнее обычного. Но какая-то животная привлекательность в нём есть, особенно во взгляде, которым он стреляет из больших и глубоких серых глаз. Эти глаза одновременно манят женщин напротив и пугают их, как гладкое зеркало Старого озера, на берегу которого стоит город.

– Ох, Устин, – говорит второй катала, – я в твои годы мог такое вытворять. Всю ночь у стола, фраера раздел, потом в кабак с ним же, потом к девкам, потом после полудня просыпался, водочки холодненькой хлоп и опять к столу можно вставать. А если фраер попадался нажористый, несколько дней я мог кий в руки не брать, зависит от того, какая девка подвернётся. Девки, знаешь, они деньги тянут только дай.

– А ты всего-то поездуху простенькую исполнил, – подключается второй катала.

– Голова болит, – жалуется Устин, – дождь будет.

Женщина, которая заговорила с ним, вспоминает, небо над городом было затянуто низкими серыми тучами, их мохнатые животы царапались о шпили на бледно-розовых башнях колдовского кремля, которые поднимаются в центре города. Серыми были и воды Старого озера.

– Человек из Неро жалуется на головную боль, – усмехается катала, – удивительно.

– Почему? – спрашивает до поры молчавшая женщина.

– Ты приехала с юга, – объясняет ей товарка, – и не знаешь, что в Неро так же часто жалуются на головную боль, как в Граде Симона – на дождь.

– А, поняла.

– По преданию у нас на дне Старого озера спит древняя сон-рыба, – рассказывает Устин.

– Как интересно! – жеманится южанка. – А что-то ещё необычное эта рыба делает? Кроме того, что насылает на вас головную боль?

– Наши сны лежат рядом с её сном.

– Что это значит?

– Если ты живёшь достаточно долго, то замечаешь присутствие в твоём сне посторонней мысли. Не твоей.

– На что это похоже? – спрашивает катала, тоже заинтересовавшись влиянием сон-рыбы на местных жителей.

Устин задумывается, потом говорит:

– На поезд, что гремит по железке мимо города. Ты его не видишь, но воздух дрожит от его гула. На зверя, который зимней ночью петляет около твоей избы, а ты выходишь на улицу утром и видишь лишь цепочки диковинных следов. На луну, что прячется за облаком, высвечивая его кромку чуть ярче чёрного неба вокруг. На сквозняк, что ворвался в комнату через неизвестную тебе щель и заставляет мурашки бегать по твоей коже. И чем чаще ты замечаешь это присутствие, тем сильнее тебя тянет найти источник беспокойства. Дойти до железной дороги. Пойти по диковинным следам в чащу. Дотянуться до облака, что загораживает луну.

– Ты так делал? – спрашивает катала.

Устин откидывается на спинку стула обратно в тень от абажура и качает головой:

– Мы считаем, что человек, коснувшийся рыбьего сна, в своём сне уже не проснётся.

– Почему?

– Рыбий сон его затянет. Сон-рыба старая, её сны тяжёлые и медленные, слишком медленные, чтобы человеку хватило жизни на возвращение из них.

– Мне человечьи сны больше нравятся, – хохочет девица.

– Мне тоже, – кивает Устин. – Пойду подышать.

– Э, нет, – останавливает его другой катала, весь разговор сохранявший безучастный вид, – ждём Панаму все вместе. Думал запудрить нам бошки местными побасенками? Не выйдет.

– Ты сейчас с ним на крылечке столкуешься, – добавляет первый, – и половину бабок из чемоданчика себе отначите[2].

[2] Отначить – скрыть от сообщников и присвоить до дележа часть похищенных денег или вещей.

– Как мы их отначим, если чемодан тут лежит?

– Сиди просто на месте, а?

– Ладно, я в форточку подышу.

– Добро, в форточку дыши.

Вор двигает стул к окну, чуть разводит в стороны плотные шторы и приоткрывает форточку в рассохшейся раме с облезлой краской. Вдыхает ночной воздух, пропитанный влагой и тайной.

Дело не в головной боли, хотя в последнее время она, в самом деле, донимает Устина. С непонятным самому себе упорством он жуёт одну и ту же мысль: что будет с фраером, которого он оставил без чемодана. Жалости вор не испытывает, во всяком случае уверенно, как ему самому кажется, подавляет все её ростки проверенным "фраер сам виноват".

Во многом это правда. Молодой клерк ходил в бильярдную почти каждый день на протяжении последнего месяца, только в конце недели пропадая "по делам". Проигрывал деньги каталам (платил за "урок", как ему говорили), потом пьянствовал с ними. Хвастал работой в страховом обществе, где даже подушечки стула, на котором он сидел, были вышиты "золотой нитью".

– Мне не жалко денег, господа! – кричал он каталам, – я за красоту плачу, за красоту игры!

Так продолжалось, пока один из катал не рассказал о чудаке Василь Василичу Панаме Толстому. Барыга[3] сразу посмотрел на дело под другим углом, и, вместо того, чтобы выслушивать перечень коньяков, что пили каталы на деньги клерка, сказал выяснить, чем в точности клерк занимался.

[3] Скупщик краденых вещей. В большинстве случаев старый вор, бросивший своё прежнее опасное занятие и заменивший его менее рискованным и без сомнения более прибыльным… Часто такой «барыга» сам даст ворам «работу», указывая на какое-либо помещение, которое удобно было бы обокрасть.

– Я те чё, бурч[4]? – возмутился один из катал.

[4] Бурч – сообщник вора или мошенника, старающийся узнать, где и как лежат у жертвы «бабки», много ли их, что он за человек и т.п.

– Как хочешь назовись, но узнай всё, о чём я говорю, – настоял Панама Толстый. – Я чую большие бабки, и если ты мне их сорвёшь, я тебя разрежу на куски и выброшу в речку.

Панама Толстый в полной мере соответствовал своему прозвищу и был невероятно широк в пояснице, от этого ленив и внешне добродушен. Но катала хорошо знал всю обманчивость такого добродушия, посему спорить с барыгой не стал и вызнал у клерка, куда тот пропадал каждую неделю. Это оказалось совсем не сложно для человека, привыкшего вести жертву к западне лишь вовремя поставленными вопросами, для маскировки спрятанными на дне рюмок водки.

Совсем скоро катала рассказывал Василь Васильичу, что клерк каждую неделю возил выручку страхового общества из Белокаменной в Медвежий Угол, где жил хозяин общества. Тогда Панама Толстый и сказал в первый раз:

– Поездуха. Нам нужна поездуха.

Наверное, не было в обширной Северной Империи города, где Панама Толстый не знал бы способного человека для того или иного дела за рамками закона. Из Неро в Белокаменную был вызван молодой, но талантливый вор Устин Филин. Кому-то он не нравился, потому что иногда говорил о вещах, лишних для честного вора, но именно его Панама Толстый посчитал наиболее подходящим для дела.

На вокзале Устин сидел под дебаркадером на лавочке, прятал лицо за книгой "Исследование о ледниковом периоде", пока перед ним не остановились двое подосланных Панамой людей и один не сказал другому:

– Мама села на поезд. Третий вагон, восьмое купе. Надеюсь, не будет трясти до самого Медвежьего угла.

Услышав нужное, Устин убрал книгу, поднялся со скамьи и сел на тот же поезд, что и клерк. Солнце уже ушло за горизонт, когда поезд, прогудев паровозным гудком, тронулся в путь.

Устин сел в зелёный вагон третьего класса, но там не задержался, пройдя сперва в жёлтый вагон второго класса, а затем в синий первого. Здесь он зашёл в восьмое купе и прикинулся, что искал своего приятеля, с которым условился встретиться в этом купе.

– Господа! – восклицал он, притворно расстраиваясь, – я обещал рассказать ему новую гипотезу о великих ледниках, когда-то спустившихся к нам с полюсов. Это новое слово в науке, и, вы не поверите, отлично объясняет, откуда на наших полях взялись всем знакомые валуны.

– Это вы сами придумали? – спросили его в купе.

– Нет, к сожалению, автор – не я, а некий Кропотин.

Фраза о ледниках, произнесённая с достаточным жаром, увлекла всех пассажиров в купе, и Устин до поздней ночи рассказывал им о страшном времени, когда толщи льда ползли с северных гор и сковывали землю истребляющим хладом. Попутно он не забывал потчевать пассажиров водкой. Это не вызывало подозрений или неприятия, в костюме с заплатами его приняли за чудака-учёного без лишнего гроша в кармане, зато с пудами книг, накопленных в скромной комнатке, которую он снимал на окраине Медвежьего Угла. Во всяком случае, так он отрекомендовался и недоверия не встретил.

– Эх, господа, если бы вы знали, какие книги можно найти в Белокаменной, какие книги! – восклицал он, отыгрывая хмельную горячность, но ничуть не кривя душой.

"Исследование о ледниковом периоде" он украл у прохожего вместе с саквояжем на бульваре в Белокаменной.

Когда поезд подошёл к Неро, все в купе, кроме вора, спали пьяным сном, так что ему не составило труда забрать чемодан клерка с багажной полки, свою почти пустую корзину и сойти на станции.

Здесь его уже ждали каталы, проститутки и сам Панама Толстый. Все вместе они прошли на малину, о которой знал Панама Толстый, и где теперь его ждали, потому что барыге потребовались решить в Неро ещё какие-то свои дела.

Что же будет с клерком? Места он лишится, да ещё с такими рекомендациями, что на похожую должность в Белокаменной точно не устроится. Если он не дурак, и у него есть родственники, поживёт какое-то время у них. В противном случае дорога ему одна – на Хитрый рынок, в толпу нищих и подённых рабочих, где Устин, возможно, встретит его, когда в следующий раз приедет из Неро в Белокаменную за «покупками» либо иной «торговлей»[5]. Жить в таком случае теперь уже бывшему клерку останется лет пять в среднем и не больше десяти в любом случае. Холод, голод и болезни вытянут из него жизнь наверняка.

[5] Купец – карманный вор… Воры других категорий называются уже «торговцами».

А сколько лет судьба отпустила ему, Устину Филину? И какие именно годы она для него заготовила?

В комнату входит хозяйка, немолодая женщина в чересчур роскошном платье для такой норы. Платье, однако, уже вышло из моды, даже Устин это знает. На улицах Белокаменной, куда он выезжал воровать, он уже некоторое время не замечал рукавов с буфами и корсетов с зауженной талией.

– Василь Василич скоро будут, – сообщает она и ставит на стол ещё одну бутылку.

Вору чудится какая-то дрожь в воздухе. Будто он смотрит не в чёрный квадрат улицы за открытой форточкой, а погрузился в чей-то сон, готовый оборваться из-за случайного шума. Пятнистые кроны деревьев за окном оборачиваются лапами с растопыренными чёрными пальцами, тёмный купол неба оказывается донышком зрачка в глазу, что вот-вот моргнёт, разрушив непрочную ткань сна. Устин будто бы уже слышит, как ползут вселенские веки по направлению друг к другу, и привстаёт со стула. Сейчас он узнает, что прячется с другой стороны реальности.

Скрипит дверь, в комнату спускается Панама Толстый. Глядит на вора с прищуром, будто хочет сказать что-то, только не Устину, а собеседнику из какого-то прошлого разговора, но оставляет это намерение и шагает к столу, каталам и проституткам.

Устин не спеша двигает свой стул к ним же, но в дележе украденного почти не участвует. Он потрясён увиденным и никак не может забыть, что на миг лицо Панамы Толстого растеряло все человеческие черты, расплылось в морду удильщика, который ловит морскую мелюзгу на светящийся шарик. Должно быть, разум, который спит в Неро, наказывает Устина за размышления о судьбе жертвы. Не должен волк думать о зайце, которого съел. Раз он его догнал, значит, был сильнее, а заяц – слабее.

Делёж денег из чемодана клерка проходит спокойно. Каталы для порядка пытаются взять больше, чем было оговорено, Панама Толстый их, посмеиваясь, осаживает:

– Сами же назвали свою работу "Бурча". Для бурчи вашей доли более чем достаточно.

– А что нам придётся слинять из Белокаменной на время, чтобы фраер нас не узнал, ты подумал?

– Слиняете.

– А где мы такого же фраера найдём?

– Где до этого нашли. Руки у вас, вроде, целы. Вот если вам их кто-то сломает в ближайшее время, тогда будет беда.

Угроз каталы не любят, поэтому спор заканчивается.

Вор, получив причитающуюся ему гору купюр, складывает их в пачку, бумажка к бумажке, не пересчитывая, по-прежнему пытаясь прогнать напавший морок.

– Всё посчитал? – спрашивает Панама Толстый.

– Да, – врёт Устин.

– Вопросы есть?

– Нет.

– Пойдём в каморку, мне с тобой потолковать надо.

Устин с опаской поднимает взгляд на Панаму Толстого. Вроде, черты человеческие.

– О чём?

– О деле одном.

– В поезде что-то в чемодане заначил! – кричит катала. – Сейчас делить будут.

Даже Устин, с реакцией у которого всё в порядке, профессия обязывает, едва замечает движение Панамы Толстого, после которого кричавший катала грохается на пол и хрипит. Толстяк поднимается со стула, шагает к нему, наклоняется, хватает рукой за горло и спрашивает:

– Ты считаешь меня сукой?

Второй рукой он бьёт каталу по лицу, но не трогает нос, чтобы не заляпать пол кровью. От каждого удара голова каталы стукается затылком о дощатый пол.

– Ты считаешь меня сукой? Ты считаешь меня сукой? Ты считаешь меня сукой?

Проституки поднимают визг, а второй катала, оставшийся сидеть за столом, лопочет еле слышно:

– Василь Василич, смилуйся. Василь Василич, смилуйся.

Хозяйка шипит на женщин: "Цыц, шлюхи трипперные", – и они послушно замолкают.

– Твою долю я забираю себе, – изрекает Панама Толстый.

Распрямляется, подходит к столу и сгребает в карман кредитные билеты, разбросанные перед пустым местом избитого каталы. Толстые пальцы барыги комкают ассигнации без всякого почтения, точно ничего не стоящие фантики. Не оборачиваясь, он рычит:

– А если продолжишь трепать, сломаю все пальцы.

Поворачивается к Устину и повторяет не то приглашение, не то приказ:

– Пойдём в каморку.

Устин встаёт и выходит в узкий коридор. Налево кухня, направо узкая дверь, которую он открывает и шагает в маленькую комнату. Здесь места хватает только для двух лавок да полосатого половичка между ними. Панама Толстый заходит следом за вором, закрывает узкую дверь и, тяжело сопя, опускается на лавку.

– Не люблю идиотов, – бросает раздражённо.

– С ними тяжело, – кивает Устин.

– Не люблю тех, кто узко смотрит. Уставится перед собой, как свинья, и ни влево, ни вправо глазки повернуть не хочет. Но ты не из таких, Устин, так?

Вор пожимает плечами.

Панама Толстый продолжает говорить, слово цепляется за слово, тянет за собой следующее, вместе они образуют нити, которые пересекаются, стягиваются в узлы, и вот уже готова сеть, куда должен попасться вполне конкретный зверь:

– Ты не из таких, да. Тебе тесно в воровской жизни, это хорошо заметно. Большинство воров, которых я знаю, дальше двух дней своей жизни не видят. Украл, пропил, украл, пропил, украл, пропил. Называют это воровской честью. "Честный вор не должен копить, не должен ничего иметь: ни дома, ни жены, ни детей. Всё это отбирает у вора свободу, связывает путами", – так они оправдывают узость своего взгляда. Но скажи мне, много ты видел седых честных воров? Много?

– Если с такой меркой подходить, Василь Василич, то ни одного. Не в обиду.

– Вот то-то, что ни одного. И многих это не останавливает, не смущает. Но ты не из таких, Устин Филин, я знаю. Ты спрашиваешь себя: "А где я, Устин Филин, буду через два года? Через три? Через пять?" Да, я вижу этот вопрос в твоих глазах, и я вижу, что ты очень не хочешь услышать: "Через пять лет я, Устин Филин, буду так же воровать". Я прав?

Устин молчит. Боится признаться, что раскрыт. В мире Устина нет человека опаснее того, кто раскрыл тебя. Таких надо убивать при первой возможности.

– Но вот какая штука, Устин: для того, чтобы получить то, что никогда не получал, надо сделать то, чего никогда не делал. Согласен?

– Наверное.

– Согласен. Хорошо.

– Василь Василич, ты хочешь предложить мне что-то?

– Догадливый, да. Потому что ты можешь смотреть поверх той воровской трясины, в которой мы все барахтаемся. Ты прав, я хочу предложить тебе одно дело. Денег за него дадут щедро, но одними деньгами на это дело не заманишь.

– Мокрый гранд[6]?

[6] Мокрый гранд (мокрота) – убийство с пролитием крови

– Нет, что ты. Торговля.

– Тогда что в нём особенного?

Панама Толстый рыскает взглядом по сторонам, будто в крохотной комнатушке может поместиться кто-то третий и незванный.

– Что ты знаешь о колдунах, Устин?

Вот это вору уже не нравится. В любое время не нравится, а ночью вроде этой особенно. Скорее бы рассвело, но дневное светило, как назло, не торопится выбираться из-за горизонта.

– У них есть кремль в нашем городе, – отвечает Устин.

Подумав, добавляет:

– Когда они колдуют, их глаза светятся голубым. Вроде, всё.

– Не очень много для человека, который может дойти до ворот в Китеж за пять минут.

Устин закатывает глаза. Панама Толстый, может, и знает всех воров в Неро, но он не живёт здесь. Поэтому не знает некоторых вещей.

– В тот самый день високосного года, добавочный день самого короткого месяца в году, – начинает Устин, – мы здесь, в Неро, не подходим к берегу Старого озера. Потому что оттуда на нас смотрят мёртвые.

Панама Толстый глядит недоверчиво, его глаза, когда он моргает, на миг оборачиваются рыбьими, а на шее проступают жабры. Вор даже не старается бороться с наваждением, он понял, придётся это терпеть до первых петухов.

– Все местные знают эту историю, – продолжает Устин, – а чужакам её не рассказывают. Незачем. Да и бывает это раз в четыре года, повод не такой уж частый. Во времена, когда на троне Белокаменной сидел первый лжецаревич, посполиты дошли до Неро. Захватили, разграбили, взяли в плен митрополита. Перебили почти всех: мужчин, женщин, детей. Но на стены колдовского кремля не полезли. Оставили гарнизон и ушли, надо же было тащить награбленное обратно в свои усадьбы. Командовать гарнизоном поставили капитана Папроцкого. Папроцкий со своими людьми во взятии Неро не участвовал, подошёл слишком поздно и пограбить особо не успел. И вот сел он в сожжённом городе, кругом остовы изб да теремов, только кремль стоит. Как будто и не в городе он находится, а так, с туманом прилетел. Несколько дней Папроцкий ходил под стенами, облизывался. Немногие местные, оставшиеся в живых, не советовали ему трогать колдунов, да только что их советы против жадности людской. Тогда поход без хорошего грабежа успешным не считался, тем более под Папроцким в другой передряге коня убили, а конь – это очень большой расход. К одной ночи подготовил он лесенки осадные, крюки да тараны, и приступил к кремлю. Внешне, как потом рассказывали, никакого сопротивления не было. Люди Папроцкого с ним, конечно, во главе, лезли в кремль, будто он не колдовской был, а так, потешный город, пустой и заброшенный. Не было ни выстрелов, ни криков, ни лязга сабель, только топот сапог разносился по сожжённому городу, пока самый последний жолнер не исчез за зубцами стен. В следующий раз их увидели через четыре года зимой подо льдом Старого озера. Они в боевом порядке, будто живые, глядели на небо и тянулись к нему, скребли пальцами лёд и кричали что-то, во всяком случае, разевали рты. Теперь они появляются каждый високосный год, ночью того самого добавочного дня самого короткого месяца в году. Так же скребут когтями лёд и что-то кричат, да только не лёд их там держит.

Вор замолкает, затем подводит итог сказанному:

– Здесь, в Неро, дураков связываться с колдунами нет.

Панама Толстый откашливается и говорит:

– Погоди отказываться, ты же не знаешь, что я хочу тебе предложить.