Ворожея: Лёд и Пламень

— Отдать!!!

— Сожрать!!!

— Порвать!!!

— Продать!!!

— А я говорю отдать!

Ведьма со скучающим видом уже почти час наблюдала, как трое упырят пытаются отобрать у четвёртого, Тишки, какой-то ворох грязного тряпья. Наконец ей это надоело, хоть бы что новое затеяли, каждый день одно и то же, и она стукнула посохом о камни тропы, ведущей к избушке.

— Нишкните!

Упырята замерли, выпустив из покрытых бледно-зелёной кожей лапок уже трещавшую ткань. Тишка, такой подлости не ожидавший, а оттого тянувший свой комок с прежней силой, кубарем полетел в болотную жижу, прямо под ноги старой ведьмы.

— Что там? — ведьма властно протянула руку с длинными и острыми, пожелтевшими от времени ногтями. — Показывай!

Тишка, отряхнувшись, как собака, передал ей свёрток. Ведьма раскрыла грязные мокрые тряпки.

— И это вы хотели сожрать и порвать?! — голос старухи не предвещал ничего хорошего замершим посреди бочага упырям. Они развернулись и бросились прочь, хлопая перепончатыми ногами по мутной воде и путаясь в тине. Тишка же двинулся следом за ней.

— А ты куда? — Ведьма остановилась и посмотрела на упырёнка.

— С тобой. Помочь! — от страха он аж выпустил пузырь из носа, который тут же утер рукавом давно грязной, всей в прорехах рубахи.

— Уже помог. Принёс, а не сожрал. Нишкни, сказала! — ведьма махнула рукой, прогоняя его прочь.

Зашла в избу и закрыла за собой дверь. Там, уложив свёрток на стол, размотала грязные, пахнущие болотом тряпки и достала чудную девчушечку нескольких месяцев от роду. Та смотрела на всё с интересом, чёрные глазёнки блестели на бледном личике. А ещё она совсем не плакала. Даже во время потасовки ни разу не пискнула.

— И какая же ехидна тебя выбросила? На болоте упырям оставила, — голос ведьмы был удивительно мягким, таким его давно никто не слышал. — Такую крохотулечку, красотулечку, кто бросил? — старая Ясиня сделала козу и, подбросив дров в печь, поставила греться воду в лохани, чтобы искупать девчушку. — Нечисти они боятся, а сами-то. Даже упыри, вон, о младших заботятся, а эти… — она махнула рукой. — Тоже мне, люди.

Искупав найдёныша, завернула её в тонкий отрез льняной ткани и огляделась: «Куда же её положить?». Не найдя ничего лучше, сунула в котёл над очагом. Пусть там полежит, точно не вывалится.

Из-за печки выглянул сонный, покрытый тёмной короткой шёрсткой домовой. Похожий на небольшого росточка мужичонку с вечно недовольным лицом. И тут же сунул свой любопытный нос в котёл.

— Обед готовишь? По правилам её нужно запечь, а не варить, — тут же вынес он вердикт. — Косточки обглодать и на них же покататься. Чтобы утина не было.

— Сейчас я тебя запеку, Прошка. Совсем одичал, пока один жил? Кто ж детей ест?!

— Ты! — ковыряясь мизинцем в ухе, ответил домовой. — Ты ж яга, а значит, на лопату её и в печь. А потом…

— Не забыть зашить рот домовому, который совсем забыл о своих обязанностях, — закончила за него Ясиня. — Нишкни! — повторила она любимую присказку.

Но об обеде подумать стоило, девчушку точно нужно покормить, а ещё придумать ей имя.

— И как же тебя звать, Дареной? Ты, конечно, дарена мне, но нет. Виданой? Сколько ты всего успела повидать и ещё успеешь. Аль ещё как?

— В животе-то какая разница, как звать будут? — никак не успокаивался Прошка.

— Внучкой она мне станет. Свои знания ей передам. Мне боги детей не дали, а вот Марена подарила.

— Ты, помнится, сама из дома сбежала от сватовства, — Прошка вальяжно развалился на лавке, жуя пирожок с зайчатиной, — чтоб ведьмой стать. А теперича, значит, детей тебе подавай?

— Так не от детей же.

— А дети откель берутся? От мужа, — с умным видом заключил домовой.

— На Ярилину ночь и от богов можно понести, — ведьма перебирала кувшины, ища козье молоко. — Ты что, всё молоко выпил?!

— Не всё, там, в высоком, должно остаться, — махнул лапкой с зажатым в ней пирогом Прошка. — Эй, постой-ка! Ты этой собралась отдать моё молоко?! — взвился домовой.

— А ты тоже не сиди, иди лозы собери, люльку ей сплетешь, не будет же она в котле спать. А завтра за молоком сходишь в деревню. Свежего принесёшь.

— Там ей, между прочим, самое место. А в деревню, я тебе что, вестовой что ли? — буркнул Прошка, поднимаясь с лавки.

— А кто пойдёт, Тишка? Так его или самого вилами забьют, или же бабы со страху поперемрут. Сходишь, я сказала! Иди за лозой.

Спорить с ведьмой было себе дороже. Поэтому он отправился на берег за ивой, бурча под нос:

— Приволокли же, проклятые, не могли на месте сожрать. А Проша теперь ножки стирай, ручки труди. У-у-у-у, я вам! — погрозил он небольшим кулачком стоявшим в стороне упырятам.

Те тут же попрятались в кустах. Характер домового болотной ведьмы был хуже, чем у неё самой, мог и камнем кинуть, ежели что ему не по нраву. А находка упырят, судя по недовольному виду, радости ему не принесла.

Надергав прутьев, Прошка присел на камень и жаловался кикиморе на долю свою тяжёлую. Да на то, что ведьма на старости лет совсем с глузду двинулась, притащила человечье отродье и теперь с ним нянькаться. Кикимора его тоже расстроила, подобрав юбки из мокрой тины, рванула к избе. Посмотреть, видите ли, кого там Тишка принёс.

Сплюнув, домовой собрал прутья в охапку, взвалил на спину и отправился обратно. Бабы в избе уже сюсюкались с найдёнышем, а ему ведьма приказала люльку плести.

Разложив на полу лозу в форме солнца, Прошка принялся сплетать из самых толстых прутьев днище.

— Крепче плети, чтоб не выпала, — наказала Ясиня и снова заагукала над ребятёнком.

Домовой злобно глянул в сторону лавки из-под косматых бровей, но ослушаться не посмел. Рука у ведьмы была тяжёлая. Как и характер. После того как её турнули из Белоземья, места на границе миров, где был Великий лес, она стала злобной и несносной. Только и терпела, что его да упырёнка Тишку с кикиморой. Остальным хода на болото не было.

Деревенские, которым требовалась её помощь, передавали послания через Прошку, что ходил три раза на седмицу в деревню. Отдавал мази, травы и забирал молоко с мясом да творог с маслом. Которыми шёл расчёт с Ясиней за ворожбу.

Проверив люльку на крепость способом немудрёным, загнала в неё Прошку, повесила ту на крюк, вбитый в матицу.

Ясиня, присев на лавку, посмотрела в окно. Имя девке дать требовалось: звучное, красивое. Вспомнился варяг, которого она лечила как-то. Тот рассказывал ей про их ведьму, Вальдис, что являлась почти что дисой, духом-хранителем. Покумекав, бабка переиначила имя на свой лад, хлопнула руками по столу и озвучила решение:

— Вильфридой будет. Фрида у варягов красивая значит, а Вилы завсегда ведьмам покровительницами были. Хорошее имя. Сильное.

Прошка буркнул под нос, что из этого отродья ведьмы не вырастет, но тут же был бит веником, поэтому благоразумно замолчал и отправился за печь с неизменным пирожком в мохнатой лапке. На утро сходил в деревню, принёс свежего молока.

Уставшая за ночь ведьма ещё спала. Домовой покачал головой, нашёл коровий рог, почистил его, помыл, натолкал туда хлебного мякиша, смочил молоком и сунул девке в рот. Та тут же зачмокала.

— Жри ужо, — Прошка качнул люльку и сел на лавку смотреть, как дите ест. Не обманула баба в деревне, хорошо с рогом придумала. Но приходилось придерживать.

Накормив найдёныша, домовой сел строгать из палки шарканок. Выскоблив небольшие отверстия, натолкал туда камушков и рыбным клеем залил дырочки. Потряс. Хорошо гремит. Из люльки тут же донёсся тихий писк. «Тоже услышала, и подавай ей сразу», — недовольно подумал Прошка, но игрушку сунул.

Ясиня долго исподтишка наблюдала за тем, как домовой, ворча, возится с девчушкой. Ещё вчера он был категоричен: выкинуть назад, и всех делов. А сегодня и молока принёс, и игрушку смастерил, и даже покормил.

На этой мысли она вскочила с полатей.

— Ты рог хоть обварил? — ведьма засуетилась, кипятя воду.

— Зачем? — Прошка недоумевающе почесал лохматую голову.

— Я за много лет врачевания поняла одно. Ежели тряпицу, к примеру, для перевязи раны проварить, то реже тогда раны гнилости поддаются, заживают лучше. Рога детские тоже, ежели варить в воде, то детей проносит реже. Помирают меньше. Почему бабы того не подметили, не знаю, — пояснила ведьма. — Молоко тоже лучше топлёное давать, аль просто сварить.

Окатив рог, она заменила тряпицу на конце на чистую и снова сунула Виле. Ела она с аппетитом, забавно причмокивая и пуская пузыри.

— Прошка! — домовой дёрнулся от резкого окрика и даже выронил очередной, только что стащенный со стола пирожок. Никакого покоя.

— Что?

— Ты Вилу видел? — ведьма вышла на порог, слеповато щурясь на солнце. Она тяжело сгибалась от болей в пояснице и постоянно её потирала.

— К кикиморе ушла, лягух ловят, — сунув пирог в рот, Прошка вытянул ноги и оперся о бревенчатый сруб избы.

Вокруг простиралось болото. Зрелище было наводящим ужас и страх. Всюду, куда хватало взгляда, торчали корявые чёрные пни и рогоз. От избушки тянулась едва различимая тропинка, уходящая вглубь топей среди покрытых мхом кочек. В тумане, который тут был вечным, виднелись тёмные силуэты мёртвых деревьев, с которых свисал сухой мох, а на поверхности чёрной, стоячей, покрытой ряской воды булькали пузыри. Говорят, это водяной чихает. Но домовой не верил. Водяной он небольшой, тут скорее чудо-юдо какое на дне живёт, да шепунов пускает по ветру. Запах был именно таким — гнилостным и противным. Додумать мысль ему не дали.

— Каких лягух? Иди приведи её домой. Пора зелье варить.

Пришлось вставать. Прошка подумал, что пока Вильфрида лежала в люльке, она ему нравилась больше. Теперь же то и дело приходилось за ней следить. Юркая и бойкая девчонка минуты продыха не давала. То с упырятами ускачет куда, то с кикиморой на конец болота уйдёт. А он ходи ищи её. Как ходить научилась, а это почитай года четыре назад, так и нет ему покоя.

— Все лапти стоптал ужо, а всё ты! — злобно сверкнул он глазами в сторону затаившегося в кустах Тишки.

Притащивший девчонку упырь фыркнул, от чего в носу надулся пузырь. Который он с шумом втянул назад.

— Сожрал бы лучше, — домовой махнул лапкой, из которой вылетел и упал прямо в жижу только что начатый им растягай. — Тьфу, ещё и пирог из-за тебя упустил.

Упырёнок тут же стащил выроненное и запихал в зубастую пасть. Перепончатые лапы, покрытые бледной серой кожей, помогли затолкать приличных размеров добычу и были обтёрты об обрывки штанов, что болтались на поясе, перехваченные бечевой. Прошка сплюнул, вновь махнул лапой и отправился на поиски пропажи.

Девчушку он нашёл быстро, ещё издалека заслышав звонкий смех.

«У-у-у, негодница, ещё и радуется, что Прошеньке ходить за ней», — злобливо подумал домовой.

— Вилька! А ну быстро домой! — он вышел на топкий берег болота. Кикимора Гранька, завидев его, тут же сморщила тонкий, похожий на сучок носик. Небольшого росточка, слегка горбатая, в драной, из болотной тины рубахе и юбке, она смешно дёргала носом и щурилась.

— Просиний Белянович, с чем к нам пожаловали? — она кокетливо сложила сухонькие ручки.

— За ней вон! — отрезал Прошка, которому ужимки кикиморы порядком надоели. Раньше он только рад был бы. Но теперь, когда эта несносная нечисть постоянно утаскивала девку, а ему приходилось их искать, вызывало только раздражение.

Схватив Вильфриду («выдумала ж имечко, старая») за маленькую ручку, Проша потащил её за собой. Выговаривая на ходу, что её там все ищут, а она, негодница эдакая, по болоту лягух гоняет.

Вилька тараторила без умолку, рассказывая, что лягухи — это заколдованные витязи и ежели найти такого и в уста поцеловать, то он обратно обернётся, и девки ладные тоже есть, и надо бы ему, Проше, найти такую. Домового аж передёрнуло при мысли, что придётся целовать склизкую холодную жабу, а то, что ведьма заставит, лишь бы внучке угодить, он даже не сомневался. И потому начал отговаривать девчушку от мысли про поиски ему суженой среди болотных жительниц.

— Баушка, мне Пьоша сказай, — в силу малого возраста девчушка плохо выговаривала многие слова, чем тоже немало раздражала и так вечно недовольного домового. — Сьто ягухи, это не князи.

«Ягухи, — мысленно передразнил её Прошка, — сама ты ягуха, а они жабы. Холодные и противные». Он с детства не любил их, почему и сам бы не смог объяснить, просто вот терпеть не мог их холодные перепончатые лапки и липкие тельца.

Ведьма меж тем увела внучку в дом, что-то той рассказывая. Лишь бы не то, что невесту там ему сыскать можно, обратился к богам с просьбой домовой. С этой станется. Его снова передёрнуло. Он ярко представил себе, как целуется с каждой жабой в болоте.

Но вроде бы боги миловали. Ни завтра, ни через неделю никто его целовать квакух не заставил. Зато старательно рассказывалось о том, какая Граня чудесная. Как она сети из тины плетёт, как травы нужные находит. «Решили зайти с другой стороны», — понял Прошка. Ведьма давно его оженить пыталась, теперь и мелкую дрянь надоумила, и та всё чаще притаскивалась домой вместе с кикиморой. А та, в свою очередь, приносила настойку мухоморовую, которую он очень уважал. И потому каждый раз, как приходилось отодвигать от себя чару, сердце его обливалося кровью. «Ну что за коварные люди, так издеваться над несчастным домовым». Но сдаваться он не собирался. Привыкший жить бобылём, он им оставаться планировал и далее.

Шли месяцы, а затем и годы. Девка росла, набиралась ума и знаний, как молодая берёзка тянется к солнцу. Прошка, хоть и ворчал по привычке, уже не так строго смотрел на неё. Даже тревожился порой, как вот сейчас, когда бабка Ясиня наконец решила отпустить Вильфриду на первую в её жизни Ярилину ночь. К людям ведьма её не пускала, но разрешила погулять с мавками да русалками, что собирались на лугу возле реки Белой. Там они водили хороводы до утра, пели песни и пытались изловить неосторожных парней, что загулявшись забредали в их владения.

Бабка, провожая Вильфриду, строго наказывала:

— В реку не лезь, слышь? Водяной сегодня разгуляется, хоть и побаивается меня, но тебя утащить может. Да и с мавками будь осторожна — они хоть и веселятся, но шутки у них злые.

Девка покивала, нацепила на голову венок из полевых цветов и рванула по тропке в сторону леса. Ясиня сперва хотела домового вслед отправить, но подумала и махнула рукой:

— Пусть учится быть самостоятельной. Не вечно же мне за ней присматривать.

На берегу реки Белой было шумно и весело. Духи леса праздновали Ярилину ночь, и казалось, сама природа ликовала вместе с ними. Мавки, прекрасные и невесомые, кружились в хороводах. Их длинные зелёные волосы струились по гибким телам, а бледная кожа светилась в лунном свете. Глаза, тёмные и глубокие, как лесные омуты, сверкали озорством. Они смеялись, бегали друг за другом, а их венки из полевых цветов рассыпались по траве, оставляя за собой ароматный след.

Русалки, одетые в новые белые рубахи, подаренные деревенскими девками, водили большие хороводы. Их зелёные волосы сияли, как трава под ветром, а синие глаза светились, словно вода в лунную ночь. Они пели звонкими голосами, и казалось, что сама река подпевает им.

Лесавки, более дикие и необузданные, прятались в ветвях деревьев. Чёрные волосы, спутанные и украшенные листьями, шелестели при каждом движении. Они пугали пробегавших под деревьями мавок, а потом смеялись, как дети, радуясь своей шалости.

Вильфрида, очарованная этим зрелищем, вдруг заметила сидевшую в стороне утопленницу. Девушка была бледной, с мокрыми волосами, и глаза её были полны печали. Вильфрида подошла ближе.

— А ты чего не веселишься? — спросила она.

Русалки, словно стайка птиц, тут же окружили их, защебетав:

— Она только вчера утопла…

— Замуж идти не хочет…

— Домой хочет…

Их тонкие бледные руки тянулись к Вильфриде, стараясь коснуться её тёплого тела. Она слегка отшатнулась, но не испугалась.

— Водяной её сегодня новой женой сделает…

— А она печалится…

Вильфрида вздрогнула, представив толстого, покрытого склизкой серой кожей водяного. Его перепончатые лапы, слюнявый рот с налимьими усами… Как он будет тянуться к этой бледной, но такой красивой девушке, лапать её белое тело…

— Он же противный, — прошептала Вильфрида.

— Он царь водный, это честь…

— Честь…

— Царицей на год станет…

Русалки затараторили, кружа вокруг них. Сами-то они уже забыли, как им было в первый день.

— Завсегда царицей та становится, что первой накануне Ярилы утопла, — пояснила одна из них.

Вильфрида отмахнулась от мельтешащей нечисти и спросила утопленницу, как так вышло. Та рассказала, что пошла по воду, а Умилка, её подружка, столкнула её в реку и не дала выплыть. Всё из-за Добромысла, парня, что краше всех в их деревне. Он её сватать хотел, а Умила его любит.

Вильфриде стало жаль бедную девку. Она сняла с пояса цветной кушак и протянула утопленнице:

— Возьми. Говорят, если русалке кушак подарить, она сможет в Навь уйти, а не жить на дне речном.

Утопленница взяла подарок, и в её глазах мелькнула надежда. Но настроение веселиться у Вильфриды пропало, и она, попрощавшись, отправилась домой.

Дома её поджидал Прошка. Он сидел на лавке, жуя пирог с капустой, и смотрел на Вильфриду с привычной усмешкой. Бабка Ясиня уже спала, и потому Вильфрида, налив себе простокваши и отломив кусок пирога, села рядом и рассказала домовому о встрече.

Тот усмехнулся:

— Всех жалеть, никаких кушаков не напасёшься. Ты ведьма, Вилька, какая жалость? Тебя люди боятся должны и духи. А ты что? Эх… — Он махнул лапкой. — Спи иди ужо, жалостливая.

Сам же, оставшись один, задумался. Тяжко ей придётся, ежели она всех вот так жалеть станет. А многие этим ещё и пользоваться станут. Стоит о том с ведьмой поговорить. Она совсем стара стала, скоро и на краду идти, а девка к жизни ягини пока совсем не готова. Слишком мягкая растёт.

А в это время в своей горнице бабка Ясиня развернула старую тряпицу, в которой хранились её самые сокровенные вещи. На свет она достала небольшой сундучок из камня, гладкого и тёмного, словно вобравшего в себя всю тьму ночи. Посмотрела на него пристально, словно пытаясь разглядеть что-то важное, открыла, поморщилась от яркого света из него. А потом, тяжело вздохнув, спрятала обратно.

— Не время ещё, — прошептала она. — Не время…

Завернула, и тряпица снова легла в сундук, дожидаясь своего часа.