Ворон, каркни на счастье

Я лежала на снегу и смотрела, как серебряные ветви тянутся в серое небо. Вот бы у меня были крылья! Вот бы распахнуть их и взлететь высоко-высоко! Выше облаков.

– Люди не летают, – говорил мне батюшка, когда я совсем ребёнком попробовала спрыгнуть с башни городской крепости.

Просто я верила, что если раскину руки, ветер меня непременно подхватит.

– Люди не летают, – вздыхала милая нянюшка, когда отец женился на мачехе и по её приказу меня заперли в комнатах нашего старинного каменного дома. – И тебе, моя голубка, отсюда лететь можно лишь головой вниз.

Головой вниз я не собиралась. Жизнь прекрасна! Даже если смотреть на неё сквозь ромбы оконных стёкол, даже если из всей жизни ты видишь одну лишь рыночную площадь, а веретено и иголки для вышивания искололи тебе все пальцы.

– А я вот полечу! – рассмеялась я, отмахиваясь от воспоминаний.

Распахнула руки и принялась размахивать ими. Сегодня небо выглядит как снег, а тогда почему бы снегу, пусть ненадолго, пусть только в одном моём воображении, не стать небом?

Гарм вскочил и залаял, запрыгал вокруг, а потом перевернулся и подставил пузико. Я швырнула в его морду снег, Гарм вскочил и обиженно затявкал.

– Ну прости, – я села и распахнула объятья. – Не дуйся, я пошутила.

Он простил не сразу, но уже несколько минут спустя, когда я прикрутила вязанку дров верёвками к санкам, а широкие лыжи к ботинкам и помчалась по собственной лыжне домой, Гарм гавкнул, схватил топор за рукоять и попытался побежать за мной, волоча за собой неподъёмную ношу. Я рассмеялась, вернулась, забрала топор, забросила его в санки, и мы помчались наперегонки. Пока солнышко не село.

Когда мы уже подлетали к одиноко стоящему лесному домику, Гарм вдруг насторожился, принял охотничью стойку, вытянув нос в одну сторону, а хвост – в другую. Я замерла. Осторожно выглянула из-за куста боярышника.

Маменька…

Чтоб её!

И принесла же нелёгкая! Я вернулась к саням, привела шапку, шубу и передник, насколько могла в беспорядок, взяла вязанку на плечи, свистнула Гарму – пёсик тотчас запрыгнул в санки – и потащилась домой, мыча что-то невнятное. Волосы падали на глаза, щекотали лоб и щёки, но я их не убирала, так, лохматой, намного лучше.

Перед домом четвёрка огненно-рыжих коней, запряжённых в лакированную карету, топтала пористый снег. Рядом скучал кучер: подбрасывал и ловил шишку.

– Привет, красотка! – крикнул мне. – А не легче дрова вести на санках, а собаке самой бежать?

– Мэ-э, – отозвалась я.

Прошла в дровяник, бросила дрова на пол. Надеюсь, маменька уберётся как можно быстрее. Ну, раз кучер стоит и ждёт её. Как уедет, сразу вернусь и разложу поленницу. Гарм нырнул под юбку. Его любовь к гостям была сродни моей.

Мы поднялись по скрипучим ступенькам, я открыла дверь, прошла через тёмную прихожую и оказалась в натопленной комнате. Маменька сидела за накрытым столом, пила чай из голубой фарфоровой чашечки, которую всегда возила с собой, и делала вид, что слушает нянюшку. Но тотчас посмотрела на меня.

– Здравствуй, Элис. Как поживаешь, дитя моё?

– Мэ-э, – прогундела я, прямо в ботинках прошла по скрипучему полу, потыкала маменьку в плечико грязным пальцем. – Мэ-мэ-э…

– Не касайся меня, милая, это шёлк, ты понятия не имеешь, сколько он…

У неё в ушах прыгали серёжки-груши, переливаясь аквамариновым блеском. Такая тоненькая шейка, такое изящное ушко. Я схватила пятернёй серёжку и потянула на себя. Маменька взвизгнула, подалась за мной, вцепившись в запястье.

– Ма-а-а, – выдохнула я восторженно.

– Уберите от меня идиотку!

М-да. В этот раз её выдержки хватило ненадолго.

– Лиззи, детка, – заволновалась нянечка, – отпусти, это не твоё. Фу, не трогай…

Но я не обращала внимания на сердечную. И на гостью, которой буквально пришлось стать на колени, чтобы мой восторг не порвал её розовую нежную мочку. Я с упорством ребёнка тянула на себя блестящую игрушку.

– А смотри что у меня есть! Лисонька, погляди: пряничек.

Я обернулась, выпустила маменькино ухо (та тотчас свалилась на пол) и, идиотски хохоча, подошла к нянюшке, схватила глазированный пряник и стала пихать его в рот. Пряник не лез. Я начала давиться, слёзы потекли из глаз. Нянюшка потянула мою руку, забрала пряник, разломила и накормила меня прямо так, с рук.

– Омерзительное зрелище, – выдохнула маменька, поднимаясь. – Ну, всё. Собирай её и поехали. Какое счастье, что мне недолго осталось всё это терпеть!

В смысле недолго? Я чуть не обернулась вопросительно, но усилием воли смогла себя сдержать: я же идиотка бессмысленная. Что она имеет в виду? И – куда поехали? Вот уже год, как я жила в забытом богом – ну не знаю им или не им, но людьми-то точно – месте, и вроде бы обо мне тоже все должны были уже забыть и…

– Пойдём, пойдём, девонька, – нянюшка принялась поправлять на мне одежду, а затем и вовсе кутать в шерстяной платок. – Счастье тебя ждёт великое. Нежданное. Негаданное. Вспомнил о тебе Господь и Дева Пречистая…

Меня вывели из дома, попытались запихнуть в экипаж. Э-э! Мы так не договаривались. Я расставила руки-ноги и отчаянно замычала. Не для того я целый год строила идиотку! Не надо меня никуда везти, мне и тут…

Гарп вынырнул из-под моих юбок и громко, заливисто залаял.

– Перестаньте, – процедила маменька, подходя следом. – Не пихайте сумасшедшую в мою карету.

Впервые была с ней согласна.

– Привяжите её к облучку, авось не упадёт. Скажи ей, Христина, что если мы по её милости задержимся, то быть ей биту.

– Госпожа, – взмолилась нянюшка, голос её дрогнул, – так ведь… не поймёт она, умом-то тронулась, речей человеческих не понимает совсем, ровно ребёночек двухлетний.

– Это её проблемы, – холодно бросила матушка, залезла в карету, кучер аккуратно закрыл дверцу.

Сволочь!

Быть битой мне не хотелось. Однажды, когда я была ребёнком, я притащила в дом лягушку, малахитово-зелёную, восхитительно-красивую. Зверюшка сбежала от моей назойливости, и, по несчастью, спряталась у матушки в будуаре. И к ещё большему прискорбию обнаружила её не я, а маменька. Лягушке повезло – она всего лишь вылетела в окно, а мне дали десять хлёстких розог. И папенька, как всегда, принял сторону жены, а не дочери.

Я позволила посадить себя на облучок позади кареты, туда, где обычно крепились дорожные сундуки. Кучер крепко-накрепко меня привязал. Ногой откинул несчастного Гарма (тот отлетел в сугроб), прошёл вперёд. Карета дёрнулась. Свистнул кнут.

Пёсик выскочил из снега. Тявкнул и бросился вдогонку.

– Иди домой, – прошептала я.

Но он мчал, ветер развевал висячие ушки. Носик чернел среди светлой шерсти моего болона (я принципиально никогда не называла Гарма болонкой). О Боже, нет! Нет, малыш, беги назад!

– Домой! – крикнула я в ужасе, когда мы уже мчались по сельской дороге.

Только бы матушка не услышала, только бы стук колёс заглушил!

Ну куда ты?! Куда? Ты же не догонишь! У тебя же такие короткие ножки… Гарм! Нет!

Он и правда отставал, всё сильнее и сильнее, но по решимости на его мордашке я понимала: Гарм так и продолжит бежать, даже когда мы уедем далеко-далеко, и где-то по дороге замёрзнет, упадёт на снег и… Слёзы побежали по моим щекам.

– Гарм! Фу! Гарм, нельзя!

Я орала, как сумасшедшая. Попыталась спрыгнуть, но верёвки не дали. Принялась биться в путах, заколотила в стенку кареты затылком. Экипаж замедлился, а потом остановился.

– Мадам?

Кучер неспешно подошёл, открыл дверцу.

– Посмотри, что там идиотка делает, – недовольно проговорила маменька. – Если дурит, дай ей попробовать кнута. Послал же Бог на мою голову…

Мужик захлопнул дверцу и прошёл ко мне.

– Не дури, слышь, ты!

Внимательно оглядел мои верёвки. Я задыхалась. Надо сказать, надо признаться. Да, они сейчас поймут, что я не немая идиотка, могу говорить, и всё равно я должна сказать, что… просить, если надо – умолять. Но горло внезапно пересохло, я захрипела, закашлялась морозным воздухом.

– Из-за тебя вон мадам гневается, – недовольно проворчал кучер. – Смотри у меня, будешь шалить… Я-те пошалю!

Дёрнувшись, я попыталась схватить его за руку, привлечь внимание, но тот вдруг размахнулся и ударил кнутом. Я вскрикнула. Больно не было: удар притушили шерстяные платки и шуба, только кончик кнута рассёк подбородок, но...

– Вот и не шали, – изрёк мужчина и пошёл вперёд.

Я открыла рот, чтобы окликнуть его, как вдруг кто-то маленький и пушистый прыгнул и ткнулся в меня чёрным носиком, а затем зарылся в мои бесчисленные тёплые платки, нырнул взмокшим дрожащим тельцем под шубу и свернулся на животе, дрожа.

Всё же догнал…

Мы ехали долго, несколько часов, и, мне кажется, я бы околела от холода, если бы горячий пёсик не согревал мой живот. Лес закончился и начались заснеженные горы. Их было видно хорошо даже тогда, когда землю укутал мрак ночи, упав с неба, словно занавес в театре. Но благодаря полной луне и снежному покрову было довольно светло. Вскоре я перестала чувствовать ноги, а вот верёвки с каждым часом ощущались всё сильнее, и это несмотря на свитер, шубу и шерстяной платок. Руки тоже занемели. От тряски меня начало тошнить.

Когда карета, наконец, остановилась, и кучер, развязав, снял меня и поставил на ноги, я упала, и меня тотчас вывернуло наизнанку. Ноги не держали совсем.

– Отдай её Маргарет, – велела маменька выходя. – Пусть умоют её и там… причешут, что ли. Не хочу опозориться завтра. Конечно, свадьба — дело решённое, но всё же… Что о нас подумают соседи? И гости?

Сва… что?

Кучер грубо сграбастал меня за шиворот и потащил в помещение, я едва успела подхватить под шубой Гарма.

Дом моего батюшки находился в славном городе, который назывался Маленьким замком. По сути, это был пригород Бремена, столицы Родопсии. Здесь были узкие улочки с затхлым воздухом, иногда разгоняемым ветром с гор, двухэтажные или даже трёхэтажные дома, порой ужасно узкие, в два-три окна и дверь шириной. Они смыкались стенами и кровлями нависали над брусчаткой (или просто утрамбованной каменистой землёй). В иных местах балки крыш соприкасались друг с другом. Но мой отец служил комендантом города, и наш дом фасадом выходил на круглую рыночную площадь. Он был сложен из разноцветного кирпича, и красивый ступенчатый щипец гордо вздымался над окрестными домами, словно ступенька на небо. Год назад мой отец был таким же: гордым, вельможным, разноцветным. А потом… Потом в город приехал принц Дезирэ с отрядом подонков. Младший сын короля устроил ночную облаву. Не знаю уж, кого он искал и о чём разговаривал с моим отцом, только после той беседы папа спал с лица, стал вянуть и заболел настолько сильно, что почти не выходил из комнаты. Новый король – Гильом – не лишил его звания коменданта, но… оно стало скорее почётным, чем реальным.

Меня протащили сразу в ванную комнату флигеля, с чёрного хода, через внутренний двор. Тут же располагалась и постирочная. Это был просторный зал, пол которого устлан каменными плитами, стены покрыты кафелем, а в низкие полукруглые окна даже днём с трудом попадал свет. Меня посадили на скамью вдоль стены и забыли почти на час. Очень быстро меня начало клонить в сон. Гарм выскользнул из-под шубы и куда-то убежал, а я сидела и таращилась, стараясь только держать глаза закрытыми и не уснуть. Мимо бегали служанки с вёдрами, наливали воду в баки на низкой печи, она дымилась, нагреваясь. От пара я кашляла. Было холодно, сыро и зябко. Наконец, когда всё было готово, и из баков воду перелили во вместительный деревянный таз, служанки вспомнили и обо мне.

Две из них – тощая Рози и крупная великанша Маргарет – подошли ко мне и принялись раздевать, не очень-то аккуратно. А я ведь помнила их такими, какие они были десять лет назад: добрыми и весёлыми. Мне было двенадцать, и комнатные девушки любили играть со мной в куклы, с удовольствием слушали, как я читаю сказки, заплетали мои волосы в косы, и даже покупали мне леденцы и ленточки. Но едва в доме появилась мачеха, всё изменилось. С каждым годом – да что там! – с каждым днём служанки становились всё злее и грубее. Я пыталась снова вызвать их любовь подарками и лакомствами, но они забирали их и продолжали зло подшучивать надо мной, дёргать волосы, расчёсывая, доносить обо всех моих оплошностях и резко огрызаться.

Вот и сейчас это были две незнакомые мне женщины. Они буквально срывали с меня одежду. Ногой отбросили шубку, сорвали платья, штаны, блузу и принялись расплетать косу, безжалостно дёргая волосы. Я терпела молча, зажмурившись, чтобы не заплакать.

– Да она облёваная! – вдруг взвизгнула Рози. – Фу, какая гадость! И за что нам такое наказание!

– Скажи спасибо, хоть не обоссанная, – густо расхохоталась Маргарет.

Она как раз стянула с меня кальсоны и грубо пихнула в плечо:

– Давай, забирайся, идиотка. Будем тебя мыть.

Вода была очень горячей, я невольно вскрикнула и отдёрнулась. Маргарет пихнула меня, нажала на голову, заставив погрузиться. Я забарахталась, вынырнула, закашляла.

– А вот бы и совсем утопла.

– Рози, ты чё несёшь?!

Действительно. Я почувствовала невольную благодарность к великанше.

– Потом поди докажи, что не ты утопила. Нет уж. Пусть её женишок себе забирает и там хошь што, хошь топит, хошь душит.

Грязь с меня буквально отдирали мочалками. Хотя я и была почти чистой, но они всё равно тёрли с усилием. Потом кое-как вытерли, натянули длинную рубаху, замотали волосы в полотенце. Маргарет обула меня в деревянные башмаки, Рози схватила за руку и потащила через грязный двор, прямо по холоду в дом. Помоечная находилась во внутреннем флигеле, а моя комната – в главном здании. Но я почти не успела замёрзнуть – наш дворик не был велик.

Моя комната встретила меня холодом – никто заранее не растопил круглую изразцовую печку в углу, никто не просушил постель, не налил в кувшин воды, даже окно не вымыл.

– Спи и никому не мешай, – прошипела Рози.

– Мэ-э? – печально уточнила я.

«Дура, я целый день ничего не ела!» – значило грустное мычание.

– Стала совсем идиоткой, – фыркнула девица и захлопнула дверь.

Понятно. Поесть мне не дадут.

Я подошла к печке, положила на её округлый кирпичный бок ладони. Она только-только начинала нагреваться, и вскоре меня начала колотить дрожь. Я оглянулась на кровать. Интересно, если сейчас зарыться в одеяла, то станет теплее? Или, наоборот, мокрые волосы намочат постель, и потом… А ещё Гарм. Он сможет пробраться ко мне в комнату? И вообще, помнит ли мой дружок, где она? Ко мне малыш попал, когда был ещё совсем кутёнком, только-только открывшим глазки. Это было почти полтора года назад, а год назад я уже оставила отчий дом. Помнит ли Гарм где моя комната?

Вдруг не найдёт?

Часы на ратуше пробили полночь. Должно быть, все в доме спят уже, и все двери закрыты. А вдруг Гарм остался на улице? Нет, малыша надо спасать.

Я решительно распахнула дверь и двинулась к лестнице парадного хода, с надеждой вслушиваясь в тишину. И внезапно услышала звуки клавесина и чей-то смех. И приглушённое пение. У нас гости? Так поздно?

– Гарм, – тихонько позвала я.

Но вряд ли пёсик был здесь. Вероятнее, он остался в хозяйственном флигеле, а то и вообще мёрз во дворе. Сердце сжалось от страха. Я спустилась на первый этаж, где находились парадные комнаты: зал для танцев, гостиная с клавесином и трапезная. Тут же была и оружейная – предмет гордости моих деда и отца. Раньше зала для танцев не было: если маме очень хотелось потанцевать, слуги просто расставляли мебель по краям трапезной, и гости танцевали прямо так, а старинные доспехи, мечи, алебарды, арбалеты и плюмбаты занимали обе залы. Но с появлением мачехи всё изменилось.

Сейчас из гостиной до меня доносился весёлый женский смех, чей-то низкий голос, музыка и какой-то топот. Танцуют? Но ведь далеко за полночь. И потом… отец же очень болен, ему же нельзя ложиться поздно.

Я осторожно подошла к неплотно закрытым дверям и тихонько заглянула в щель.

Зал был ярко освещён множеством свечей. Я увидела какую-то даму, которая активно прыгала вокруг невидимого мне кавалера и тонко, немного визгливо смеялась. Услышала голос маменьки, но не поняла, что та говорила. Всё это было странно, очень-очень странно. Но вряд ли там был Гарм.

Я попятилась, встав на цыпочки, чтобы меня точно не услышали. Напрасно вообще я сюда спустилась. А затем бросилась к чёрной лестнице. И с размаху вмазалась во что-то твёрдое. В кого-то. Твёрдого.

Меня придержали. А полотенце на моей голове – нет. И оно свалилось, выпуская мокрые пряди волос.

Ой, мамочки! Я врезалась в мужчину. Высокого, сильного, в какой-то странной одежде: в чёрном парчовом камзоле, сверкающем серебром, с широким поясом, зашнурованным на боку серебристыми лентами. В тёмных штанах, не шоссах. Неширокие, но и не узкие штанины, ничем не подвязанные, были без буфов. В сапогах, плотно обнимающих ногу, словно кожаные носки.

И тут я сообразила, что смотрю куда-то не туда, и подняла взгляд.

Сероватое в полутьме лицо, скуластое, с раскосыми глазами. Восточными глазами, словно приподнятыми к вискам. Тонкая полоска усов над резко очерченными губами, похожими на клюв. Тонкий прямой нос, словно сломанный горбинкой у самой переносицы. Широкие брови, похожие крылья лука. И волосы. Чёрные и длинные, до плеч.

Кочевник!

Я попятилась. Откуда в Родопсии кочевники из восточных степей? И вот этот конкретный… Полотенце предательски развязалось, но я успела схватить его края обеими руками и прижать к груди, с трудом удерживая в ней рвущийся наружу визг.

Гарм великолепный, отважный, злой и могучий, настоящий волчара