Ворон Лжедмитрия I

Какая же это ирония…

Дождь стихал, превращаясь из ливня в назойливую морось. Неон вывесок расплывался в лужах, словно масляная краска, превращая асфальт в пародию на звездное небо. Я стоял у окна на двадцать втором этаже, наблюдая, как далекие фары копошатся внизу, словно огненные муравьи. Этот вид всегда успокаивал. С высоты любая человеческая деятельность кажется нелепой и суетливой.

— Все… закончено? — Донесся из глубины кабинета хриплый шепот.

Я медленно, почти лениво развернулся. Он сидел в кожаном кресле, некогда дорогом и внушительном, а теперь казавшемся слишком большим для его ссутулившейся фигуры. Дорогой костюм, отутюженный до бритвенной остроты стрелок на брюках, часы, стоящие как хорошая иномарка, — весь этот антураж успеха теперь висел на нем, как на вешалке. Рука, сжимавшая хрустальный стакан, предательски мелко дрожала, угрожая пролить тридцатилетний виски на белый ковер.

Я не ответил. Вместо этого я медленно повернул к нему планшет. Экран светился холодным синим светом, освещая его побелевшее лицо. На нем была одна единственная цифра с шестью нулями. Долгий, красивый ряд чисел, который ставил жирную точку в нашем недолгом знакомстве.

— Закончено, — произнес я без всякой интонации. Мои слова были ровными и гладкими, как отполированный камень. — Ваша тайна в безопасности. А ваша бывшая возлюбленная и ваш общий внебрачный, но, судя по фотографиям, очень милый сын, теперь обеспечены лучше, чем вы сами. По-моему, справедливо. Даже трогательно.

В моем голосе не было ни злорадства, ни ненависти. Лишь легкая усталость, будто я только что решил сложное, но рутинное уравнение. Я смотрел на этого человека, на его дрожащие руки и взгляд полный животного страха, и чувствовал лишь циничное презрение. Весь их мир — мир сильных и власть имущих — был построен на таких же тонких махинациях, просто менее изящных. Они грабят казну, лгут с экранов, торгуют будущим страны, прячась за ширмой патриотизма и благочестия. Я не грабил систему. Я лишь брал свою комиссию за то, что видел ее изъяны.

Комиссию наличными.

— Вы… монстр, — выдохнул он, и в его глазах плескалась ненависть, смешанная с облегчением.

Уголок моих губ дрогнул в холодной, отстраненной усмешке. Она не дошла до глаз. Глаза оставались прежними — насмешливыми и пустыми.

— Нет, — поправил я мягко. — Я просто зеркало. И вам, судя по всему, категорически не понравилось ваше отражение. Не переживайте, оно скоро потускнеет. А сейчас уходите. Наслаждайтесь оставшейся карьерой. Пока она есть.

Я кивком указал на выход. Он поднялся с трудом, будто на него взвалили невидимый мешок с цементом, и, не глядя на меня, побрел к выходу. Дверь за ним закрылась с тихим щелчком.

Я снова повернулся к окну. Глупая пьеса закончилась. Антракт. Пора было готовиться к следующему акту. Я потянулся к своему стакану, где на дне золотился выдержанный скотч. Не его уровня, конечно. Мой вкус был проще, амбиций — меньше. Только деньги. Деньги и сладкое, соленое чувство власти над теми, кто считает себя непобедимым.

Сделка была безупречной. Чиновник, известный своими ультраконсервативными речами о семейных ценностях, много лет содержал молодую любовницу. А когда та родила ребенка, попытался от нее «избавиться» стандартными методами: давлением, угрозами, парой крепких ребят из охраны. Девушка оказалась не промах — успела собрать целое досье: переписки, аудиозаписи, фотографии. И в панике отдала все мне, зная мою репутацию «решателя проблем». Я лишь довел дело до логического, пусть и не самого законного, финала. Шантаж? Пусть. Я предпочитал термин «налог на лицемерие».

Я допил скотч, ощущая тепло, разливающееся по желудку. Пора было уходить. Ночной город манил своей фальшивой, но такой притягательной жизнью. Я накинул пальто, ощущая в кармане холодный брусок телефона и пачку денег — небольшой аванс на текущие расходы. Остальное уже уплыло в офшорные гавани, где цифры ведут тихую и спокойную жизнь.

Я закурил, вдохнув дым так, чтобы он выжег изнутри остатки кабинетной затхлости. Сигарета была крепкой, дешевой, не в стиле того скотча. Еще одно маленькое противоречие, которое я лелеял. Спуститься с двадцать второго этажа в лифте с зеркальными стенами — все равно что перейти в другое измерение. Из мира абстрактных цифр и тихой паники в мир бетона, гранита и равнодушного ночного города.

Выйдя на улицу, я вдохнул влажный, пропитанный бензином и надеждами воздух. Москва. Великий иллюзион. Я шел по мокрому тротуару, и моя тень, вытягиваясь и укорачиваясь под неоновыми всполохами, танцевала передо мной. Я чувствовал приятную пустоту после работы. Ни радости, ни сожаления. Просто пустота. Как после удачной шахматной партии.

Улица была темной, несмотря на неон. Фонари стояли далеко друг от друга, создавая островки света, между которыми растекались пугающие обывателей пятна мглы. Я шел именно по этим темным промежуткам, с удовольствием ощущая, как мокрый асфальт поглощает шаги. Иногда я намеренно замедлялся, чтобы позволить глазам привыкнуть к темноте, и только потом переходил в следующий ореол света, ядовитый и искусственный, от рекламы какой-то пиццерии или круглосуточного обменника.

И вот, в этих переходах из тьмы в свет и обратно, меня и настиг тот самый вопрос. Не как удар, а как холодная струйка воды, затекающая за воротник:

Как же я, собственно, докатился до жизни такой?

Я усмехнулся про себя, выпуская струйку дыма в сырой воздух. «Докатился» — прекрасное слово. Оно подразумевает падение, деградацию. А с какой высоты, интересно? С высоты студента-отличника филфака, цитирующего наизусть Бродского и спорящего о постмодернистской поэтике? Или с высоты младшего аналитика в солидной фирме, носившего дешевые костюмы и гревшегося у чужого огня?

Нет. Я не катился. Я шел. Целенаправленно и осознанно.

Просто путь мой пролегал не по солнечным проспектам, а по таким вот темным переулкам. Я не провалился сквозь социальное дно — я его аккуратно вскрыл, как хирург вскрывает гнойник, чтобы увидеть, как на самом деле устроен организм. И организм этот оказался больным, лицемерным и до смешного уязвимым.

Меня всегда забавляла эта система. Люди строят карьеры, создают репутации, обрастают связями, как ракушками. Целая броня из статусов, должностей, одобрений общества. Только под ней все тот же голый, дрожащий от страха человек, который боится потерять нажитое, боится разоблачения, боится, что его жалкая тайна станет достоянием общественности. И вся эта броня трескается от одного грамотно направленного удара. Моего удара.

Я щурился, глядя на размытые огни машин. Мне нравилось, как они превращаются в длинные цветные полосы, словно кто-то размазал акварель по мокрой бумаге. Это было красиво. Эстетично. В этом был свой порядок. В отличие от хаоса человеческих отношений, которые я использовал как инструмент.

«Докатился»?

Нет. Я поднялся.

До состояния силы. Силы, которая не в криках и угрозах, а в молчаливом знании. В умении нажать на нужную клавишу в чужой душе и сыграть на ней нужную мне мелодию. Чаще всего — похоронный марш для чьей-то репутации.

Мысль о том, что мой путь — это осознанный подъем, а не падение, грела меня изнутри лучше скотча…

Я свернул в переулок, где запах влажного асфальта смешивался со сладковатым душком из вентиляции кондитерской. Именно там, в самом его конце, как раз и была та самая кофейня, «Кофе и Бумаги», крошечная, с потрескавшейся краской на ставнях и теплым светом в окне. Убежище для тех, кому некуда спешить, или кто, как я, уже всю свою спешку потратил в суете дня.

Дверь отворилась с мелодичного звонкого колокольчика. Внутри пахло молотыми зернами, свежей выпечкой и старой древесиной. Было пусто, если не считать девушку за стойкой — баристу. Она что-то увлеченно слушала на своем телефоне, который лежал на аппарате для взбивания молока. И не в наушниках.

Я подошел к стойке, скрип половиц под ногами казался неприлично громким в этой тишине. Девушка подняла на меня отсутствующий взгляд, одним пальцем приглушив звук.

— Двойной эспрессо, пожалуйста, — сказал я тихо.

— Момент, — кивнула она и, не выключая запись, принялась готовить кофе.

Я отвернулся, делая вид, что разглядываю полки с чаем и сиропами, но мое внимание целиком захватил голос из динамика. Это была лекция. Четкий, академический голос, с расстановкой произносивший:

«…и здесь мы видим парадокс. Самозванец, авантюрист, чья истинная сущность, вероятно, была раскрыта еще до венчания на царство, сумел удерживать власть куда дольше, чем следовало ожидать. Почему? Не потому, что он был гениальным обманщиком. Все потому, что в нем — в этом Лжедмитрии — очень хотели увидеть настоящего сына Грозного. Боярская верхушка — инструмент для борьбы с Годуновыми, народ — надежду на избавление от тягот. Он был пустой оболочкой, которую каждый наполнял своим собственным страхом или своим собственным желанием».

Я невольно усмехнулся. Тихо, про себя. Усмешка была горьковатой, как тот эспрессо, что мне только что поставили на стойку.

«Н-да», — подумал я. — «Лжедмитрий первый. Какая-то древняя, пыльная история».

Я заплатил, взял горячий стаканчик и пристроился у высокого столика у окна, за которым все так же моросил противный дождь. И попытался понять, с какой вообще стати этот исторический момент тронул меня еще в школе на уроке, который вела наша вечно взволнованная историчка (и истеричка в том числе), Лидия Петровна. Почему именно эта история застряла в памяти, тогда как войны, реформы, даты правлений — все это благополучно выветрилось?

Помнилось, как я сидел за партой, уткнувшись в учебник. Гравюра с бледным, испуганным лицом человека, которого волокли к позору и смерти. И чувство… странного, непонятного сопричастия. Не жалости. Скорее — узнавания. Как будто я смотрел не на портрет давно умершего авантюриста, а на свое собственное будущее отражение в кривом зеркале.

Бариста снова включила запись погроме, и голос лектора зазвучал в тишине кофейни внятнее:

«Он был зеркалом, поставленным перед целой страной. И стране не понравилось в нем свое отражение. Оттого его и уничтожили с такой яростью. Уничтожили не человека — уничтожили доказательство собственного легковерия, собственного цинизма, собственной готовности поверить в любую ложь, если она сулит выгоду».

Я замер с поднесенным ко рту стаканчиком. Слово «зеркало» прозвучало как эхо моего недавнего разговора. Того, что был на двадцать втором этаже. Там я назвал себя зеркалом. Здесь, спустя полчаса, какая-то случайная лекция в пустой кофейне вторила моей мысли, но применительно к фигуре из далекого прошлого.

И тут до меня дошло.

Щемящее, иррациональное чувство из детства обрело форму…

Лжедмитрий был неудачливым предшественником. Таким же «решателем проблем», только его проблемой был целый трон. Он воспользовался системными изъянами — смутой, ненавистью к Годунову, всеобщим страхом и лицемерием. Он попытался взять свою «комиссию» в виде власти. Но он был плохим профессионалом. Он не рассчитал риски, переоценил свою неуязвимость, позволил эмоциям — той самой любви к Марине Мнишек — взять верх над холодным расчетом.

Я же… я был лучше. Я не претендовал на трон. Я не хотел, чтобы в меня верили. Мои клиенты не верили — они платили. И я никогда не забывал, что я всего лишь инструмент. Отражение. А тому, кто отражается, редко нравится то, что он видит.

Я допил эспрессо залпом. Горечь разлилась по языку, прогоняя последние следы сладковатой слабости от скотча. Да, я вспомнил, почему та история меня тронула. Потому что даже тогда, в школе, я интуитивно понимал механизм. Понимал, что сила — не в титулах и не в силе оружия, а в умении играть на слабостях. Лжедмитрий был дилетантом. Я стал специалистом.

Я поднялся, кивнул бариста. Та улыбнулась в ответ, выключив наконец лекцию. Колокольчик снова прозвенел, выпуская меня обратно в ночь.

На улице я посмотрел на свое отражение в мокром витринном стекле. Оно было размытым, нечетким, как та гравюра в учебнике. Но теперь я знал, что между нами была лишь разница в мастерстве. Он — плохая копия. Я — качественное зеркало. И в этом был весь смысл.

Дождь окончательно перешел в назойливую водяную пыль, застилавшую свет фонарей грязноватым маревом. Я свернул с относительно оживленной улицы в сеть переулков, что были короче и безлюднее. Здесь пахло мокрым камнем, прокисшим пивом из мусорных баков и той особой, вековой грязью, которую не смыть даже недельным ливнем. Я всегда выбирал такие пути — они были прямее, а главное, давали ощущение некой приватности, будто ты движешься по задворкам чужого сна.

Шаги мои были легкими, почти неслышными. В голове крутился обрывок той лекции про Лжедмитрия: «Пустая оболочка, которую каждый наполнял своим страхом…». Ирония судьбы — всего час назад я сравнивал себя с зеркалом, а теперь ловил себя на том, что иду по темному переулку, абсолютно пустой, выпотрошенный до чувства легкой усталости и удовлетворения от хорошо выполненной работы. Ни страха, ни желаний. Только тишина.

Ее и нарушил скрип шагов.

Не одиночный, а перекрывающийся, ритмичный. Я не обернулся, лишь замедлил ход, позволяя звуку приблизиться. Сердце не заколотилось, дыхание не сбилось. Просто включился холодный, аналитический модуль где-то в глубине сознания. Двое. Идут уверенно, без попыток скрыть свое присутствие.

Из тумана, как по сцене, вышли две тени. Молодые, поджарые, в темных спортивных костюмах и без зонтов. Капюшоны скрывали лица, но я почувствовал на себе их взгляды — тяжелые как свинец. Они перегородили узкий проход между кирпичными стенами складов.

Я остановился, достав пачку сигарет. Рука не дрогнула. Зажигалка чиркнула с оглушительным треском внезапно в наступившей тишине.

— Мальчики, — сказал я, выпуская струйку дыма. — Вы либо не туда шли, либо адресат у вас очень неприятный. Могу посоветовать свернуть налево, там пиццерия, куда лучше, чем этот промозглый угол.

Один из них, тот, что был поближе, сделал шаг вперед. Из кармана куртки выглядывала рукоятка чего-то твердого. Нож.

Дилетанты всегда лезут с ножами.

У профессионалов либо голые руки, либо оружие, которое они не показывают до последнего.

— Дмитрий, — произнес второй, и его голос был плоским, лишенным интонаций, как голос автомата. — вам нужно пройти с нами.

Я усмехнулся. Та самая, холодная, отстраненная усмешка, что не доходила до глаз.

— Знаете, у меня как раз планов не было. Но прогулка в столь милой компании — не лучшая из них. Передайте тому, кто вас послал, что аудиенция окончена. Кассу закрыли.

Я попытался поймать его взгляд, найти ту самую щель, куда можно вставить клин слова, сыграть на неуверенности, на жадности, на страхе. Но его глаза были пусты. Он был инструментом. Таким же, как я. Только менее точным.

— Не пойдешь по-хорошему, тогда потащим по-плохому, — сказал первый, и в его голосе прозвучала тупая агрессия. Вот она, слабина. Непрофессионализм.

— «По-плохому»? — Я поднял бровь, делая вид, что рассматриваю его с интересом. — Сильно сказано. Прямо как в плохом боевике. Уверен, что ваш работодатель оценит такой подход к…

Я не договорил.

Тот, что был сзади, двинулся резко и тихо, как змея. Я успел отскочить, мое тело, давно отвыкшее от драк, сработало на мышечной памяти. Проблема в другом — их было двое. Первый врезал мне в корпус коротким, сильным ударом, выбивая воздух. Я почувствовал тупую боль, кашлянул. Мир на секунду поплыл.

Это была не схватка.

Это был разгром. Короткий, жестокий и без шансов.

Я отбивался, как мог, пытаясь использовать их импульс, толкнуть одного о стену, но удары сыпались градом: по ребрам, по лицу… Я почувствовал вкус крови на губах. Ирония ситуации достигла апогея: я, только что разбивший жизнь человеку с высокого кабинета, сейчас беспомощно месил грязь в темном переулке с двумя громилами.

И тогда пришел тот самый, точный удар…

Не грубый и размашистый, а короткий и острый. Ледяной укол высоко в грудь, чуть левее центра. Сначала не было боли, лишь ощущение глубокого, пронзительного холода, будто мне вогнали под кожу сосульку.

Я замер. Перестал двигаться. Глядя на того, кто нанес удар. Его глаза по-прежнему ничего не выражали.

Затем холод сменился жгучим огнем, разливающимся по всему телу. Ноги подкосились сами собой, и я осел на колени, по-детски неуклюже, в лужу. Дождь мелкой моросью застилал глаза. Я поднял голову, и та самая язвительная усмешка снова исказила мое окровавленное лицо. Ум и удача… мой щит. Они привели меня сюда. На обочину. К бесславному концу наемного зеркала, в которое кто-то посмел слишком пристально взглянуть.

Боль отступала, уступая место накатывающей волне странного спокойствия. Мир сужался до пятна света от далекого фонаря на мокром асфальте.

«Какая пошлая развязка», — успел подумать я.

… и тьма, наконец, накрыла меня с головой.

Беззвучная и абсолютная.