Воронцов. Перезагрузка. Книга 11

Зеленоватое пламя в камине погасло, оставив после себя лишь едкий, химический запах горелого пластика — запах, которому не место в девятнадцатом веке. Этот запах щекотал ноздри, вызывая фантомные воспоминания о горящих свалках Подмосковья и плавящейся изоляции на перегруженных серверах.

Я стоял неподвижно, глядя на почерневший пепел, в который превратилось послание моего врага. Страх, сковавший меня в первые минуты, улетучился. Его место заняла холодная, звенящая пустота. Такое чувство бывает у хирурга, когда во время плановой операции открывается массивное кровотечение: эмоции отключаются, мир сужается до операционного поля, а мозг начинает работать с пугающей скоростью и четкостью.

«Идиот», — написал он.

И самое страшное было не в оскорблении. Самое страшное было в том, что он был прав.

Я закрыл глаза, вызывая в памяти справочники по материаловедению, которые когда-то листал в прошлой жизни. Льняное масло. Окисление. Полимеризация. Мой «резиноид» был хорош как временное решение, как заплатка. Но он действительно был хрупким. При минус тридцати — а русские зимы суровы — затвердевшая масса просто потрескается от температурного сжатия провода. В микротрещины попадёт влага, замерзнет, расширится, и изоляция осыплется, как старая штукатурка.

Вся линия, все эти шестьдесят вёрст триумфа, зимой превратятся в бесполезную гирлянду на гнилых столбах.

Я обернулся. Иван Дмитриевич всё ещё стоял у двери, застегивая плащ. Он внимательно наблюдал за мной, и в его прищуренных глазах я читал настороженность. Он ожидал увидеть панику, растерянность, может быть, отчаяние. Но он видел нечто иное, и это иное заставляло опытного интригана Тайной канцелярии нервничать.

— Вы сказали про серу и гуттаперчу, Егор Андреевич, — тихо напомнил он, нарушая тишину. — Это… контрмеры?

— Это работа над ошибками, Иван Дмитриевич, — жестко ответил я, подходя к столу и рывком выдвигая ящик с картами. — Наш невидимый друг указал мне на слабое место в броне. И за это я ему даже благодарен. Он думает, что напугал меня. Думает, что я забьюсь в щель и буду ждать его хода.

Я развернул на столе карту губернии. Палец с силой уперся в точку, обозначающую Тулу, и провел линию на север.

— Но он ошибся в оценке противника.

— Что мы будем делать? — Иван Дмитриевич подошел ближе. Его тон изменился. Теперь он говорил не с подопечным изобретателем, а с командиром перед боем.

— Мы меняем стратегию. Полностью, — я поднял на него взгляд. — До этого мы играли в песочнице. Строили куличики, радовались, что они не рассыпаются. Теперь начинается война.

— Линия до Москвы? — уточнил он.

— Да. Но не так, как планировали. Никаких «постепенных этапов». Никаких зимних каникул для строителей. Мы должны быть в Москве до первых серьезных морозов.

Иван Дмитриевич скептически покачал головой:

— Это невозможно, Егор Андреевич. Осень на носу. Дожди размоют дороги. Людей не хватит.

— Людей вы найдете, — отрезал я, и в моем голосе прозвучали металлические нотки, которых я сам от себя не ожидал. — Поднимите гарнизоны. Привлеките каторжан. Мне плевать. Но мне нужны тысячи рук. Прямо сейчас.

Я схватил перо, макнул его в чернильницу и начал быстро набрасывать список на чистом листе.

— Первое: гуттаперча. Это застывший сок деревьев, растут в Малайе, на островах. В Европе она уже известна как диковинка, из неё делают трости, посуду. У английских купцов в Петербурге она должна быть. Скупите всё. Любые партии, по любой цене. Золотом, векселями, угрозами — неважно. Мне нужно много. Очень много.

— Гуттаперча… — Иван Дмитриевич пробовал слово на вкус. — Запишу. А сера?

— Сера есть на уральских заводах, у Строганова. Напишите ему от моего имени, пусть шлёт обозы немедленно. Срочно. Мне нужно «вулканизировать» изоляцию. Сделать её эластичной, как кожа, и прочной, как камень. Только так мы переживем зиму.

Я швырнул перо на стол. Чернильная клякса расплылась по бумаге, как черная кровь.

— Он думает, что я буду защищаться, Иван Дмитриевич. Что я буду перекладывать изоляцию на уже построенном участке и топтаться на месте. Но мы пойдем вперед. Мы потянем линию на новой изоляции сразу к Москве. А старый участок… старый участок мы переделаем по ходу дела, не останавливая движения.

Иван Дмитриевич смотрел на меня с нескрываемым удивлением.

— Вы изменились, Егор Андреевич. За последние десять минут.

— Я просто снял розовые очки, — мрачно усмехнулся я. — Знаете, Иван Дмитриевич, я ведь до последнего надеялся, что мои знания здесь — это дар. Что я смогу просто улучшать жизнь, лечить людей, строить машины. Но этот «Инженер»… он прав в одном. Это шахматная доска. И если ты не бьешь фигуру противника, он бьет твою.

Я подошел к нему вплотную.

— Усильте охрану на линии. Максимально. Каждый столб, каждая верста провода должны быть под присмотром. Введите военное положение в зоне строительства. Любой, кто подойдет к линии без пропуска — шпион или диверсант.

— Это жестко, — заметил глава Тайной канцелярии, но в его глазах я видел одобрение.

— Это необходимо. Наш враг — не Наполеон. Наполеон — это танк, прущий напролом. А «Инженер» — это снайпер. Он знает химию, знает физику, знает историю. Он будет бить по технологиям. Он попытается дискредитировать нас перед Императрицей, устроив аварию в самый нужный момент. Мы не дадим ему этого шанса.

Иван Дмитриевич кивнул, надевая шляпу.

— Я отправлю курьеров в Петербург и на Урал сегодня же ночью. Казаки будут подняты по тревоге. Но, Егор Андреевич… — он задержался на пороге, его рука замерла на дверной ручке. — Вы уверены, что справитесь? Знать, что где-то там есть кто-то равный вам… или даже превосходящий… это тяжелая ноша.

Я посмотрел на пустой камин.

— Он назвал меня «идиотом», Иван Дмитриевич. В моем мире за такие слова принято отвечать. Он хочет встретиться в Москве? Я приду туда. Но я приду не как проситель и не как жертва. Я приду туда по своим проводам, со своей связью и со своей правдой.

— Доброй ночи, Егор Андреевич, — Иван Дмитриевич чуть поклонился, чего раньше никогда не делал, и вышел в дождливую ночь.

Я остался один. Адреналин бурлил в крови, прогоняя сон. Спать было нельзя. Нужно было пересчитать формулы, составить новые чертежи для студентов, способных работать с гуттаперчей, продумать логистику.

Я сел за стол, придвинул к себе стопку чистой бумаги и новую лампу. Свет упал на мои руки. Они не дрожали.

«Проект Перелом», говоришь? Ну что ж, коллега. Посмотрим, чьи кости хрустнут первыми.

Я обмакнул перо в чернила и вывел заголовок: «План ускоренного строительства линии Тула-Москва. Особой секретности».

Работа началась.

Сон не шёл. Да и какой может быть сон, когда у тебя под ногами разверзлась бездна, а ты только что понял, что стоял на её краю с завязанными глазами? Я мерил шагами кабинет — от погасшего камина до окна, за которым бесновалась непогода, и обратно. Письмо «Инженера», не давало сидеть на месте. Оно требовало действий. Немедленного, прямого, грубого действия.

Я резко дёрнул шнур звонка. Где-то в глубине дома звякнул колокольчик.

Через минуту в дверь просунулась заспанная физиономия Матрёны. Платок сбился набок, глаза слипались.

— Барин? Случилось чего? Ночь на дворе, петухи ещё не пели…

— Разбуди Захара, — приказал я, не оборачиваясь. — Пусть немедленно пошлёт людей за Николаем Фёдоровым и Александром Зайцевым. Экипаж пусть возьмут, дождь льёт как из ведра.

Матрёна охнула, прикрыв рот ладонью:

— Да окститесь, Егор Андреевич! Они поди спят давно, время — третий час пошёл! Заболела матушка-барыня, не дай Бог?

— Все здоровы, Матрёна. Делай, что говорю. Скажи — вопрос жизни и смерти. Пусть одеваются и едут сюда. Срочно. И самовар поставь. Крепкого чаю нам, самого чёрного, какой найдёшь.

Она исчезла, бормоча что-то про «окаянные дела» и «нечистую силу», что не даёт покоя добрым людям.

Я вернулся к столу. Смёл в сторону чертежи консервного цеха — сейчас это казалось таким мелким, таким незначительным. Передо мной лежал чистый лист ватмана. Я взял карандаш.

«Гуттаперча».

Странное, смешное слово. Сок деревьев рода Palaquium. В моём времени из неё делали мячи для гольфа и изоляцию для подводных кабелей, пока не придумали полиэтилен. Здесь, в девятнадцатом веке, это пока экзотика. Сувениры, трости, какие-то поделки. Но она есть. Она точно есть в Европе, а значит, есть и в портовых складах Петербурга.

Дверь распахнулась через сорок минут. Первым влетел Зайцев — мокрый, с растрёпанными волосами, в наспех накинутом сюртуке. За ним, более степенно, но с явной тревогой на лице, вошёл Николай Фёдоров.

— Егор Андреевич? — Николай шагнул к свету лампы. — Захар сказал… Что стряслось? Авария на линии? Пожар?

— Садитесь, — я кивнул на стулья у стола. Голос мой звучал сухо и жёстко, как треск сухого дерева. — Аварии пока нет. Но если мы будем спать, она случится. И такая, что похоронит нас всех.

Они переглянулись. Александр сел на край стула, нервно комкая в руках мокрую шляпу. Матрёна, беззвучно ступая, внесла поднос с дымящимся чаем и тут же исчезла, чувствуя, что разговор предстоит тяжёлый.

— Мы меняем планы, господа, — начал я без предисловий. — Полностью.

— В каком смысле? — осторожно спросил Николай, принимая чашку. — Мы ведь утвердили график. Завершаем участок до Помахово, консервируем стройку на зиму, занимаемся подготовкой материалов, а весной…

— К чёрту весну, — оборвал я его. — Никакой консервации. Никаких зимних каникул. Мы идём на Москву. Прямо сейчас.

В кабинете повисла тишина, перекрываемая только шумом дождя за окном.

— Егор Андреевич, — голос Николая дрогнул, но он попытался сохранить рассудительность учёного. — Вы шутите? На дворе август, скоро сентябрь. Дороги развезёт так, что телега не проедет. А потом ударят морозы. Строить в таких условиях… это безумие. Люди не выдержат, техника встанет.

— Люди выдержат, если им хорошо заплатить и обеспечить горячей едой, — отрезал я. — А техника… технику мы заставим работать. Слушайте меня внимательно. У нас нет времени до весны. Ситуация изменилась. Появились обстоятельства… стратегического характера. Линия должна быть в Москве до первых серьёзных снегопадов.

Зайцев подался вперёд, его глаза горели лихорадочным блеском — смесью страха и азарта:

— Это сто сорок вёрст, Егор Андреевич. По болотам, лесам и оврагам. Даже если мы бросим все силы…

— Мы бросим больше, чем все силы, — я подошёл к карте, висевшей на стене, и ударил по ней ладонью. — Но главная проблема не в грязи и не в расстоянии. Главная проблема — в проводе.

Я обернулся к ним, опираясь спиной о карту.

— Наши последние изыскания… — я сделал паузу, подбирая слова так, чтобы не выдать истинный источник, — показали критическую уязвимость текущей изоляции. Тот состав из льняного масла и малахитовой крошки, которым мы так гордились… он не выдержит русской зимы.

Николай нахмурился, его лоб прорезала глубокая складка:

— Почему? Мы же тестировали образцы. В ледниках со льдом…

— Минус пять или минус десять — это не тест, Николай, — жёстко сказал я. — При минус двадцати пяти структура полимеризованного масла начнёт меняться. Оно станет хрупким, как стекло. Малейшая вибрация от ветра, натяжение провода — и изоляция пойдёт микротрещинами. В них попадёт влага. Потом она замёрзнет, расширится и разорвёт покрытие. К январю у нас будет сто сорок вёрст голого провода, коротящего на каждом мокром столбе.

Николай снял пенсне, начал протирать его снова, хотя оно и так было сухим. Я видел, как в его голове крутятся формулы и свойства материалов. Он был умным человеком. Ему не нужно было объяснять дважды.

— Кристаллизация… — пробормотал он. — Да. При глубокой заморозке наша изоляция действительно может терять эластичность. Боже мой, Егор Андреевич… Если это так, то вся работа насмарку?

— Не вся, — я вернулся к столу. — Мы успеем переиграть. Но нам нужен новый состав. Радикально новый.

Я взял лист, на котором написал одно слово, и развернул его к ним.

— Гуттаперча.

— Это… смола? — неуверенно спросил Александр. — Из неё ещё трости делают гнутые?

— Это сок тропических деревьев. Похож на каучук, но твёрже и устойчивее к воде. Это лучший диэлектрик, который нам доступен. Но сама по себе она тоже затвердеет на холоде. — Я обвёл взглядом своих соратников. — Поэтому мы добавим в неё серу. И нагреем.

— Серу? — удивился Николай. — Но зачем?

— Чтобы изменить молекулярную структуру, — я импровизировал на ходу, вспоминая школьный курс химии. — Сера свяжет цепочки вещества, сделает его не просто твёрдым, а упругим. Эластичным. Оно не будет трескаться на морозе и не потечёт на жаре. Этот процесс… назовём его «сшивкой».

Я видел, что Николай хочет поспорить, задать вопросы, потребовать теоретического обоснования. Но он видел и моё лицо. Он понял: спорить бесполезно.

— Где мы возьмём столько гуттаперчи? — спросил он вместо спора. — Это же заморский товар.

— Иван Дмитриевич уже пишет депеши в Петербург и Ригу. Скупят всё, что есть на складах. Хоть трости переплавляйте, мне всё равно. Сера придёт с уральских заводов Строганова. Ваша задача, Николай — подготовить лабораторию. Как только привезут сырьё, мы должны немедленно начать опыты с пропорциями и температурой. У нас будет, может быть, неделя, чтобы найти идеальный рецепт.

— А я? — спросил Александр. — Что делать мне?

— А на тебе, Саша, самое грязное и самое важное, — я подошёл к нему. — Карта.

Я развернул перед ними подробную карту губернии, которую принёс Иван Дмитриевич ещё в прошлый раз.

— Мы строили линию до Помахово почти вслепую. Шли вдоль тракта, ставили столбы, где удобнее. Больше так нельзя. — Я провёл пальцем от Помахово на север. — Там начинаются леса, овраги, реки. Местность сложная. Но страшны не овраги. Страшны люди.

— Разбойники? — уточнил Зайцев. — Но казаки…

— Не разбойники, — я понизил голос. — Диверсанты. У нас есть враги, Саша. Враги умные, технически грамотные и очень злые. Они знают, что телеграф — это наше преимущество. И они попытаются его уничтожить. Не украсть провод ради меди, а именно уничтожить. Свалить столбы в болото, перерезать линию в труднодоступном месте, устроить пожар.

Александр побледнел.

— Поэтому, — продолжил я, — мне нужна не просто карта строительства. Мне нужна карта боевых действий. Ты берёшь лучших студентов, берёшь охрану от Ивана Дмитриевича — он выделит егерей, не просто казаков — и проходишь весь маршрут до самой Москвы.

Я начал тыкать карандашом в карту, оставляя жирные точки:

— Ты должен найти каждое уязвимое место. Где лес подходит слишком близко к просеке? Вырубить на пятьдесят саженей. Где болото, в котором можно спрятаться? Обойти или поставить посты. Где мосты? Под мостами — круглосуточная охрана. Ты должен думать не как строитель, а как преступник. Где бы ты ударил, чтобы остановить нас?

— Понял, — кивнул Александр, и в его голосе появилась твёрдость. Юношеский восторг исчез, сменившись взрослой решимостью. — Я составлю план защиты. Каждый верстовой столб будет под присмотром.

— И ещё, — я посмотрел на Николая. — Ретрансляторы. Нам понадобится не один, а три или четыре до Москвы. Их нужно не просто построить. Их нужно превратить в крепости. Каменные фундаменты, железные двери, решётки на окнах. Гарнизон на каждой станции. Аппаратуру — дублировать. Если сломается один комплект, второй должен включаться мгновенно.

Николай снял пенсне и устало потёр переносицу:

— Это огромные деньги, Егор Андреевич. Камень, железо, гарнизоны… Смета вырастет втрое.

— Плевать на смету, — тихо сказал я. — Казна заплатит. А если не хватит казны — я вложу свои. Всё, что есть. Доход с завода, от консервов, всё.

Я снова прошёлся по кабинету.

— Мы вступаем в гонку, друзья мои. И приз в этой гонке — не деньги и не ордена. Приз — это будущее России. Если мы опоздаем, если позволим погоде или врагам остановить нас… мы проиграем войну, которая ещё даже не началась.

Я остановился перед ними.

— Завтра на рассвете начинаем. Николай — ты готовишь цех для работы с новым составом. Ищи экструдеры, прессы, всё, что может давить густую массу на провод. Александр — ты собираешь экспедицию. Карты, геодезические инструменты, оружие. Хоть спите в сёдлах, но то, что я сказал — сделайте.

— Есть, — коротко ответил Зайцев, вставая.

Николай тоже поднялся. Он посмотрел на меня долгим, внимательным взглядом.

— Вы что-то знаете, Егор Андреевич, — сказал он не вопросительно, а утвердительно. — Что-то такое, о чём не говорите. Эта «гуттаперча», эта уверенность в диверсиях…

— Знаю, Коля, — я положил руку ему на плечо. — Я знаю, что мы не одни в этом мире умные. И что наши конкуренты не дремлют. Этого достаточно?

— Достаточно, — вздохнул он. — Если вы говорите, что надо — значит, надо. Мы сделаем.

Они ушли. Я слышал, как внизу хлопнула тяжёлая входная дверь, как зацокали копыта по мокрой брусчатке.

Я остался один в тишине кабинета. Дождь всё так же барабанил в стекло, выбивая свой бесконечный ритм. Но теперь этот ритм не казался мне похоронным маршем. Это была дробь барабанов перед атакой.

Я подошёл к столу, взял перо и придвинул к себе чистый лист. Нужно было набросать чертёж установки для нанесения горячей гуттаперчи на провод. «Инженер» советовал использовать температуру 140 градусов. Что ж, спасибо за совет, ублюдок. Я им воспользуюсь.

Но я добавлю кое-что от себя. Я придумаю, как армировать эту изоляцию. Как сделать так, чтобы твой хвалёный «Проект Перелом» сломал об неё зубы.

Работа предстояла адская.