Воскресение

Воздух густеет. И становится каким-то мрачным. С оттенком стылого холода. Хотя должен, наверное, пахнуть чем-то вроде могильной земли? Или сладковатого гнилья?

Я бы, наверное, рассмеялся собственному «остроумию», если бы всё не было так грустно.

В коридоре раздаются шуршащие, осторожные шаги. Будто они сами хотят скрыться и вообще, чтобы их здесь не было. Тем более им хочется, чтобы никто их не слышал. И я прилежно отворачиваюсь к окну, чтобы хотя бы сделать вид, что это так.

Там ничего не видно. Тёмное марево ночи размазано по ледяному стеклу. Хотя ещё совсем не поздно — где-то около восьми. Просто снаружи тёмная дыра, которая раззявила свой рот и так и ждёт, чтобы я вышел. Или хотя бы высунул руку. Чтобы смрад и холод смогли её переварить.

Ни единого звука с улицы. Даже кашля или матершинного ругательства. Просто пустота, отодвигающая что-то в голове. И отражающаяся в моей груди.

Может, мне всё-таки стоило выйти на улицу. Увидеть хоть отдалённый свет фонаря. Встретить хоть какого-то прохожего. Но не хочется обижать Женьку. Она сразу подумает, что я ушёл из-за неё. И будет права.

Я сжимаю руки на лаковой столешнице, когда её шаги всё-таки устремляются к моей комнате. И автоматически смотрю на защёлку, будто ожидаю, что силы моей мысли хватит, чтобы она защёлкнулась.

Но хватит. Баста. Хватит с меня этих «чудес».

Женька — а кто ещё это может быть? — скребётся с другой стороны двери. Я против воли представляю её длинные, почти звериные когти, разрывающие тонкую дверную поверхность. И, сглатывая отторжение, всё-таки говорю:

— Да, Жень, заходи.

Дверь открывается очень аккуратно. Боясь наткнуться на кошку или что-нибудь такое. И это раздражает, потому что никаких кошек у меня никогда не было. А она делает вид, что были. Или думает, что это я сам ползаю по полу под дверью?

Когда дверь окончательно выходит из стены, глаза она держит долу, и я очень хорошо вижу кончик длинноватого носа и отросшие чёрные корни среди выжженных волос. За этот нос я постоянно дразнил её в детстве. И его же совсем недавно собирал по кусочкам врач. Чтобы смотрелось нормально и не отпугивало пришедших.

Я уверен, что ноги она может ставить нормально. Но всё равно будто волочит их по полу. Понятно, что старается просто не шуметь. Но всё равно бесит.

— Можно? — спрашивает она, как если бы я мог ответить «нет». И я киваю.

Женька, подбирая несуществующую юбку, усаживается на диван. Против меня. И, наконец, рискует поднять лицо от пола.

Мне бы хотелось увидеть на нём следы разложения. Грубые стежки, которыми патологоанатом сшивает холодную плоть. Или хотя бы потусторонние зрачки типа бельма. Что-то, что хоть немного намекало бы на то, что моя сестра была мёртвой.

Но её лицо в точности такое, каким было всегда. И ни выражение, ни эмоциональная маска его нисколько не изменились.

А меж тем она две недели назад лежала в гробу. А я прикладывался к холодному, восковому лбу.

То, что Женька умерла — чистая случайность. У неё не было никаких опасных хобби. Проблемных знакомых или проблем с психикой. Просто банальная авария, и даже водитель не был пьян. Роковая случайность.

Мы не верили. Я не верил. Отказывался принимать, что в мире теперь нет Женьки. Пусть мы и не сказать, что были очень дружны, но в момент её смерти я осознал, что люблю её больше всех на свете. И меня рвало желанием кого-нибудь наказать и поквитаться. Даже не того водителя: он был таким белым, перепуганным и жалким, что хотеть квитаться с ним — просто низко.

Он выполнял чужую волю. И этого «чужого» я и возненавидел всей душой.

Я не смирился. Я хотел мщения и не знал, как. Пока однажды утром мне из коридора не вышла моя сестра.

Я всё понял. «Чужой» разозлился на меня и послал её меня уничтожить.

Я был готов это принять. Может даже был готов бороться. Но то, что ко мне вернулась совершенно обычная Женька, ни внешне, ни внутренне не изменённая — этого я понять не мог. Наверное, у кого-то жестокий план относительно меня. Которого я, возможно, не понимаю.

Она не боялась икон, не делала ничего странного и даже могла молиться. И это было хуже, чем начни она шипеть и плавиться.

Женька была совершенно обычной. И этого я принять никак не мог.

— Ты меня боишься? — грустным и тихим голосом спросила она.

— Нет, — ответил я.

— Тогда что?

Я помолчал. А потом всё-таки нехотя ответил:

— Это неправильно.

— Почему? — с внезапной мольбой в голосе она потянулась ближе ко мне.

И я опять замолчал. Потому что слишком сложно объяснить то, что вроде и так должно быть понятно. Что смерть — это навсегда. И из мёртвых не возвращаются.

— Это всё его воля, — одними губами произнесла Женька. — Лазарь… Его ведь тоже вернули.

И я опять замолчал. Чтобы не спросить: «А за что вернули именно тебя?»

Мама с папой, конечно, не знают. Я не знаю, как им что-то сказать, а кроткая Женька даже не поднимает эту тему.

Она не призрак. И спокойно выходит из дома. Другие люди её видят и с ней взаимодействуют. Просто обычный человек. За исключением того, что две недели назад её в гробу закопали в мёрзлую землю. Я всё думаю сходить на кладбище, но мне страшно.

Женька мнётся, хочет ещё что-то сказать. Но так и не решается. И, склонив голову, тихо выходит из комнаты.

Мне стыдно. Но я не могу заставить себя хоть что-то с ней обсудить. Или даже спросить, как «там». Могу только сидеть в вакууме мыслей и мучиться. Опасаюсь даже загуглить.

Я хожу на работу. И на работе думаю, что это всего лишь сон. Или реакция моей психики. Что я приду домой, и её там не будет. Тогда я убедю себя в том, что мне просто показалось. Может, даже схожу к психологу, который скажет, что это нормально: просто слишком острый стресс, который вызвал временное изменение сознания. Или что-нибудь такое.

Но Женька всё время дома. Вроде старается быть полезной — убирается, готовит. Самую обычную еду, в которой не копошатся черви. И она тоже знает, что умерла. И теперь — воскресла.

Пытается о чём-то со мной говорить. То делает вид, что ничего не случилось. То пытается как-то оправдаться. И всё у неё получается плохо. И мне тоже плохо. Я подумываю о том, чтобы просто сбежать. Уйти на работу и не вернуться. Снять какую-нибудь койку и спать в комнате с двадцатью живыми, храпящими и воняющими людьми. Но мне жалко Женьку. Она ведь не виновата…

Каждую ночь я жду, что что-нибудь начнётся. Даже, наверное, хочу этого. Потому что так мне станет что-нибудь ясно, пусть даже это будет похоже на фильм ужасов. Да, я этого хочу. Как действовать, если тебя пытается убить нежить — я знаю. А как жить с просто умершей — нет.

Мне всё время неспокойно. Я всё время жду. И сам не знаю, чего жду. Сердце постоянно в тонусе, и бьётся очень быстро. Как если бы я весь день бегал. И мозг не расслабляется. Очень ненадолго забываясь тревожным сном, чтобы потом отозваться головной болью и неубиваемой сонливостью. Которая в горизонтальном положении будто разливается по телу и образует вокруг меня пустоту.

Мне приходится вставать. Тихо-тихо включать телевизор, чтобы его бубнёж хоть немного запустил в голову мысли. И вывел из неё больную, звенящую пустоту. Я ограничен периметром комнаты. Потому что другой мир мне страшен. Он непонятен, и там творится то, что я не могу объяснить.

Так может я просто лишний?

С улицы послышалось уханье. Как если бы гигантская сова была крайне мною недовольна. Я поспешил выключить телевизор. Но зверь, кажется, совсем не успокоился. Я его не вижу. Но он здесь. Обнимает своими невидимыми крыльями дом. И смотрит только на меня. В его глазах — бессильное осуждение. Он ничего другого не ждал. Я опять всё испортил.

Он должен меня простить! Я этого хочу!

Распахиваю настежь окно. Оказывается, уже совсем не холодно! Да и как может быть холодно в тридцать девятом разряде? Время — пластилин. Мегахитово скучно. Она просто хотела синевы и клетчатого лета. В экономике необходим. И бухгалтер работает по другой линии.

Нет, я живу не на пятом этаже. Я живу в колхозе. Надо только перелезть через окно. До двери идти долго, а голова может убежать.

Подоконник — высокий. Как ступень. Надо только успеть перешагнуть. Но почему о…

***

У меня больше нет жизни. Семьи нет — я не могу показаться им на глаза после того, что случилось с Андреем. У меня больше нет смысла. От меня будто отрезали всех людей, которых я знала. Даже не любила, просто знала и даже ненавидела. Меня для них больше нет. А они для меня… Тени прошлого, тянущие из сердца обратно.

Я — чужая. Меня больше нет. Но я не могу упокоиться. И тенью брожу по миру, шугаясь световых пятен.

Я — обычный человек. Которому дали второй шанс. И который не смог с ним ничего сделать.

Выходит, мне и первого шанса давать не следовало?

Но я всё равно уеду. Я начну новую жизнь с чистого листа.

Теперь я — Анастасия.