Воскресение

Воскресенье. В этот день у людей выходной, но не у меня. Последние полгода, а то и год я не вижу белого света. Ухожу на работу с первыми лучами солнца, пробивающимися сквозь вечную пелену низких облаков, и возвращаюсь, когда начинает смеркаться.

Все вокруг давным-давно выцвело, покрылось слоем вечной пыли и стало однотонно-серым.

Серым, как облезлая штукатурка на панельных девятиэтажках, где вечно сыро, а на лестничных клетках висит амбре дешевого табака и чего-то затхлого.

Серым, как потрескавшийся асфальт дворов, усыпанный окурками и осколками бутылочного стекла, тускло поблескивающего под редкими фонарями.

Серым, как ржавые качели на заброшенной детской площадке, чей скрип – единственное, что нарушает утреннюю тишину.

Серым, как фасады бесконечных «Пятерочек» и ларьков с тусклыми вывесками, где вечеру начинают кучковаться такие же серые от усталости (или чего покрепче) фигуры.

Серым, как заляпанные грязью маршрутки и старые трамваи, грохочущие по рельсам, увозящие таких же, как я, в бесконечную рабочую петлю.

Этот цвет – не просто оттенок, это состояние. Фильтр, через который я вижу мир уже который месяц, или год... черт, да какая разница.

Когда я вышел из подъезда и сделал пару шагов, позади что-то глухо громыхнуло. Я успел повернуться – и не до конца осознав, что происходит, инстинктивно рванулся назад. Резко попятился, споткнулся о бордюр и грохнулся на асфальт, ударившись затылком. Из глаз полетели искры, в висках загудел тяжелый колокол.

Над тем местом, где я только что стоял, клубилось густое облако удушающей серой пыли, смешанной с осколками бетона и ржавой арматуры. Упал козырек. Тот самый, с которого зимой свисали сосульки размером с теленка. Он мог меня убить. Расплющить в лепешку на этом самом месте.

Но я живой. Просто лежу на холодной, неровной поверхности, дышу пылью, и в затылке пульсирует адская боль. А потом... потом я поднял глаза. И замер. Какое же... невероятное, ослепительно красивое небо открылось надо мной! Кристально-голубое. Изумительно чистое, пронзительно-яркое, словно вымытое ливнем и отполированное солнцем.

Небо было бездонным, бескрайним – настоящий купол лазурного сапфира, под которым вдруг показался таким мелким и жалким весь этот мир ржавчины и бетона. Пуховые облака плыли по нему с царственным спокойствием. Солнце, уже поднявшееся выше, лило на лицо теплый свет, заставляя щуриться после вечной серости. Казалось, я вижу его впервые. Вижу настоящие цвета. Я просто лежал, забыв про боль, про пыль, про рухнувший козырек, и впитывал этот невозможный, забытый голубой свет.

Пока я лежал, очарованный бездонной лазурью, сквозь звон в ушах и туман в голове до меня донесся торопливый цокот каблуков. Ко мне спешила встревоженная девушка.

На ходу она лихорадочно распахнула свою простую холщовую сумку, и оттуда выпала пластиковая бутылка с водой и что-то еще. Но она, кажется, даже не заметила потери, все ее внимание было приковано ко мне. Выдернув из сумки пачку салфеток в яркой упаковке, она подскочила ко мне, захлебываясь словами: «Господи! Вам больно? Скорая... надо вызвать скорую!». Ее голос звенел, как колокольчик, тревожный и чистый, но слова сливались в непонятный поток, будто доносились сквозь толстое стекло.

Она ловко подхватила меня под локоть, помогая встать, и бережно подвела к покосившейся лавочке у подъезда. Судорожно сунула мне пачку салфеток в руки: «Держите! Приложите!». Но я лишь тупо смотрел на белые прямоугольники, пальцы не слушались.

Тогда она, с легким вздохом обреченности, сама опустилась рядом на холодную лавку. Ее движения вдруг стали удивительно точными. Она аккуратно оторвала несколько салфеток и осторожно, но твердо прижала их к моему затылку, где пульсировала боль и сочилось что-то теплое и липкое.

И в этот момент я почувствовал его. Легкий, почти неуловимый, но невероятно приятный аромат – её парфюм. Нежный, цветочно-фруктовый шлейф, напоминающий о первой весенней сирени, смешанной с каплей спелого персика и чем-то теплым, ванильно-древесным. Нежный запах казался глотком чистого воздуха после серости и бетонной пыли. Он пробился сквозь туман в голове, заставив меня, наконец, сфокусировать взгляд на ее лице, на испуганных, добрых глазах цвета лесной тени.

Я плохо соображал, но мои губы сами разомкнулись, и хриплый, сдавленный и непривычный голос спросил: «Что за духи?.. Очень приятный запах...». Девушка замерла на мгновение. Легкий румянец залил ее щеки, расплывшись по скулам. Уголки ее губ дрогнули в смущенной улыбке. Она опустила взгляд, уставившись на свои туфли, будто внезапно нашла на них нечто невероятно интересное, стараясь спрятать и улыбку, и смущение.

Где-то слева, словно взъерошенная наседка, обнаружившая пропажу цыпленка, причитала какая-то старушка. Она металась на месте, вздымая к небу то костлявые руки, то свой древний, в вязаном чехле телефон, и выдавала в пространство поток тревожного бормотания: «Ой, батюшки-святы!.. Молодой человек!.. Скорую, скорую надо!..». Казалось, ее трясло не только от волнения, но и от самой энергии этой суеты. Телефон в ее руках был, к моему удивлению, довольно современным смартфоном.

И вот тут-то глаз зацепился за диковинку: на задней крышке ярко выделялся большой, глянцевый стикер. На нем была изображена знакомая любому интернет-обитателю, но абсолютно немыслимая в руках этой бабушки фигурка – Лабубу.

Пухленький, сине-розовый анимешный персонаж с огромными глазами и глуповатой улыбкой. Контраст был убийственно комичным. Эта женщина, чей облик и речь дышали глубоким, почти музейным прошлым, держала в руках символ современной поп-культуры. Вряд ли она вообще знала, кто это такой. Скорее всего, стикер прилепила внучка «для красоты» или чтобы бабуська могла отличить свой кирпич от других. От этой мысли, от этого несоответствия образа и атрибута, деталь казалась еще забавнее.

Скорая приехала, к удивлению, довольно быстро. Рыча двигателем и мигая синим, она втиснулась во двор. Из кабины бодро выпрыгнула молодая женщина, взвалив на плечо тот самый «стандартный сундук» врачей скорой помощи – увесистый, потертый чемоданчик, битком набитый спасительным барахлом. Она деловито зашагала ко мне. Подойдя ближе, она быстро, профессионально затараторила: «Что случилось? Удар? Потеря сознания? Тошнота есть?» Ее слова стучали, как дробь по барабану, но доносились до меня сквозь вату – я лишь мотал головой, не в силах разобрать.

Взгляд мой, еще не до конца сфокусированный, скользнул по ее неожиданно пестрому медицинскому халату. Он был настоящим полотнищем хаоса! По ткани пестрели, прыгали, лезли друг на друга какие-то совершенно непонятные на первый взгляд каляки-маляки. Я щурился, пытаясь разгадать этот ребус, пока вдруг картинка не сложилась. И я невольно расплылся в самой широкой, безмятежной и искренней улыбке.

На халате, словно нарисованные рукой пятиклассника, резвились смешные зеленые человечки – явно инопланетяне с тремя глазами и щупальцами вместо рук. Рядом с ними болтались неуклюжие человечки-космонавты в скафандрах, но не в обычных, а с дико раздутыми, шарообразными головешками, которые делали их похожими на муравьев, пытающихся стибрить арбуз. Абсурдность и детская непосредственность рисунка были невероятны.

Докторица, уловив мою дурацкую улыбку и взгляд, замерла. Потом ее карие глаза над медицинской маской вдруг сузились в узнаваемых веселых полумесяцах. Улыбка! Ее не было видно под слоем ткани, но она была так очевидна. «Халат? – будто спросили ее глаза. – Да, он у меня особенный. Поднимает настроение пациентам». И она кивнула, подтверждая немой диалог.

Пока она ловко обрабатывала мою рану холодным антисептиком и накладывала тугую повязку на голову, я огляделся. Девушка с салфетками и запах ее парфюма – испарились, словно мираж. А следом, кряхтя и опираясь на палочку, в сторону своего подъезда ушкандыбала и Лабубу-бабуська, унося с собой свой смешной смартфон и оставляя двор наедине с желтой «скорой», доктором в халате с пришельцами и мной – улыбающимся идиотом с перебинтованной башкой.

Я решил остаться на покосившейся лавочке еще немного. Я ведь уже никуда не спешу. Мир вокруг, еще недавно казавшийся выцветшей фотографией, вдруг наполнился непривычной пестротой и каким-то забавным, хаотичным движением. Я просто сидел, прислонившись к холодной спинке, и лениво разглядывал свой двор, который внезапно оказался полон микро-драм и абсурда.

У домового магазина с лаконичным названием «Роза», пристроившегося в углу двора, разыгралась забавная сцена. Хитровыделанный бутуз, лет десяти, в кричаще-желтой футболке футбольного клуба «Аль-Наср» и с гигантской, горделиво выгнутой фамилией RONALDO во всю спину, азартно торговался со своим приятелем, который будто нарочно носил футболку Месси, правда, еще времен «Барселоны». Объектом вожделения была половинка «Твикса», которую приятель сжимал в кулаке.

«Миша!» – голос бутуза звенел, как сигнал велосипеда, полный неподдельной страсти и деловой хватки. «У тебя «Твикс», там две шоколадки! Поделись со мной, а? Ну пожалуйста!»

Миша, явно чувствуя свою временную власть, важно надул щеки: «А у тебя «Сникерс»!»

«Но он же оди-и-ин!» – заныл Роналду, драматично разводя руки, будто объясняя очевидное неразумному. «А у тебя – две! Дай мне одну, ну пожа-а-алуйста!» Глаза его округлились до размера пятирублевых монет, излучая максимум убедительности.

Миша поколебался, почесал затылок. «Хорошо!» – наконец выдал он, словно делая величайшее одолжение. «А ты тогда... половинку «Сникерса»!»

Лицо Роналду мгновенно помрачнело. «Я уже половину съел!» – завопил он, демонстрируя явно надкусанный и немного помятый батончик. «Как тут делить? Смотри, тут вот мои зубы!» – ткнул он пальцем в неровный край шоколадки.

Миша сжал губы в тонкую ниточку, пряча половинку «сладкой парочки» за спину. «Ну тогда... и я не дам тебе «Твикс»!» – заявил он с каменным лицом.

«Ой, ну и не надо!» – фыркнул Роналду, вскинув подбородок с королевским презрением. «Жадина-говядина!» – добавил он для солидности, разворачиваясь на пятках. Договаривал он эту тираду уже садясь на свой видавший виды велик, раму которого была украшена не только сколами краски, но и парой наклеек с монстр-траками.

Он швырнул ногу через раму, отчаянно крутанул педаль и помчался в сторону соседнего двора. Округа наполнилась знакомым, оглушительно-радостным стрекотом. На раме у заднего колеса была надежно закреплена обычная игральная карта – она била по спицам, как пулемет, превращая каждый метр пути в маленький звуковой фейерверк.

«Неужели кто-то до сих пор так делает?» – пронеслось у меня в голове, и уголки губ сами собой поползли вверх. Этот дикий, бессмысленный, совершенно чудесный треск был такой же машиной времени, как запах сирени или вкус «Хубба-Буббы» из детства. Он мгновенно переносил куда-то туда, где самым главным вопросом было как поделить сладости. Я сидел на лавочке с перебинтованной головой, слушая, как этот стрекот таял вдали, и чувствовал, как что-то давно забытое и очень теплое шевелится в груди.

Со стороны недалекой реки потянуло прохладным дыханием. И не просто ветерком, а настоящим, полновесным, влажным потоком воздуха, насыщенным забытым ароматом. Это был запах большой воды – свежий, чуть йодистый, с едва уловимыми нотами мокрого песка, ивняка с берега и далекой, зовущей свободы. Он окутал меня прохладной вуалью, врываясь в легкие, смывая остатки серости, страха и больничного антисептика. Очарование было полным и безоговорочным. Раз уж сегодня я никуда не спешу... – мелькнула ясная, освобождающая мысль, – ...то и домой сразу не пойду. Сердце легко екнуло от этой внезапной дерзости. Я решил подарить себе прогулку по набережной. Просто посидеть на лавочке у воды. Вдохнуть этот простор полной грудью.

Добравшись до ближайшей приличной лавочки, я опустился на прохладное сиденье. И замер, покоренный открывшимся видом. Передо мной расстилалась речная гладь, превращенная низким солнцем в гигантское, жидкое зеркало из расплавленного золота. Солнечный диск заливал все вокруг апельсиново-медовым сиянием: бескрайние луга и перелески за рекой купались в этом небесном свете.

Лучи, пробиваясь сквозь кружевную завесу ветвей ивы над моей головой, рисовали на земле, на моих руках, на самой воде движущиеся, дрожащие узоры. Они ласкали кожу бархатистым теплом, а величественную тишину нарушало лишь едва слышное плескание воды о берег.

Глядя на эти залитые солнцем дали, на эту золотую дорожку, ведущую прямо к огненному шару, на бескрайние, дышащие покоем поля, во мне вдруг созрела и вырвалась наружу мысль, будто жемчужина, долго зревшая в раковине души: «Никакой я не мерчендайзер. Совершенно нет. Я... Я романтик! Я мечтатель! Я исследователь этой дивной, нелепой, но чертовски прекрасной жизни!» Эти слова прозвучали внутри с такой силой и очевидностью, что даже затылок перестал ныть. Они были смешными, пафосными, но абсолютно, до мурашек, истинными.

И с этой новой, невероятно легкой мыслью я тихонько поднялся. Поковылял домой. Не спеша. Замечая, как солнечные лучи целуют верхушки деревьев, как тень от скамейки становится длиннее, как в воздухе кружит бабочка. Мир больше не был серым. Он был наполнен цветом, светом, запахами и тихим, ликующим шепотом открытия.

***

На следующий день с первыми лучами солнца я уже ехал по знакомому маршруту, твердо держа курс к тому самому серому зданию на окраине, которое в приложении такси значилось словом «Работа». Раньше это слово давило грузом, сегодня же оно вызывало лишь усмешку на губах. Благополучно добравшись, я миновал турникет – этот символический порог в клетку – и направился прямиком в кадры. Замшелая бухгалтерша за стеклом подняла на меня усталые глаза, услышав короткую, как выстрел, фразу: «Подпишите заявление. Я увольняюсь». Брови ее поползли вверх, но возражений не последовало. Бумаги были оформлены с какой-то невероятной легкостью.

Выходя из этого безымянного офисного муравейника, я расправил плечи, глубоко вдохнул – и это был не тот спертый воздух подъездов или выхлопных газов. Это было дыхание. Настоящее, глубокое, свободное. Как вчера на набережной. Оно заполнило легкие, вытеснив годами копившуюся усталость и серость.