Война в наследство. Часть 2.

Конде-Ан-Бри. 1569 год.

— Не отворачивайтесь, ваше высочество, — Жанна д’Альбре положила руку на плечо Анри, — вы должны увидеть все.

Он даже через ткань колета почувствовал, какие холодные у нее ладони. Его и без того била мелкая дрожь, то ли от того, что в часовне Валери стоял промозглый холод, то ли в ожидании того, что он увидит. Наваррская королева впилась в его плечо тонкими пальцами, как будто это могло заставить его держать открытыми глаза, если он не захочет смотреть.

Франсуа д’Андело взялся за крышку гроба, замешкался, тряхнул седеющей головой, с сомнением посмотрел на Анри, перевел взгляд на Жанну, потом посмотрел на Гаспара де Колиньи.

— Я был у стен Жарнака, мессир, — сухо проговорил Анри.

— Простите, ваше высочество, — с сомнением произнес младший брат Колиньи, — зрелище может быть…

— Я не девица. И в обморок я не упаду.

Д’Андело дернул плечами и отворил гроб. Хоть Анри и считал, что готов к тому, что увидит, он все же непроизвольно вздрогнул.

Тело Людовика де Бурбона, первого принца Конде в парадном облачении, кирасе, с выбитым на ней гербом, привели в надлежащий вид насколько это оказалось возможным. Его убили выстрелом с близкого расстояния, и половины лица просто не существовало. Вместо нее была одно сплошное месиво, которое, как смогли, прикрыли черным полотном. На руки надели перчатки, чтобы не было заметно отсутствие двух пальцев на левой руке. Шпагу, сломанную во время битвы, перековали.

Опасения д’Андело были напрасными. После того, как Анри видел труп своего отца, вывешенный на стене города, захваченного армией герцога Анжуйского, он был готов к гораздо более ужасающему зрелищу. Но он все же замер, скользя взглядом по траурному покрывалу, позолоченным чеканным лилиям, гербу на эфесе, половине лица, которую было видно.

— Вместе с телом вашего отца, король приказал вернуть и ваш фамильный рубин, — произнес Колиньи, протягивая завернутый в носовой платок перстень.

После некоторого колебания Анри взял его, развернул. Почему-то он ожидал, что кольцо все еще будет в запекшейся крови. Слава богу, ожидание не оправдалось. Он повертел перстень в руках. Что-то останавливало его от того, чтобы надеть его, неприятный холодок внутри, который появлялся, когда он представлял эту фамильную реликвию на своем пальце. Он даже перстень с гербовой печатью носил на цепочке на шее. А надеть этот он просто не мог себя заставить.

— Маркиз де Вильекье, — откашлявшись начал д’Андело.

Но Анри прервал его. Последнее о чем или о ком он хотел сейчас слушать, так это о фаворите Генриха Анжуйского:

— Я все знаю. Не надо. Прошу меня простить.

С этими словами, быть может излишне поспешно и немного грубо он освободился от вцепившихся в плечо пальцев Жанны д’Альбре.

— Ваше величество, — тут же постарался он сгладить свое поведение учтивым поклоном, адресованным наваррской королеве, и вежливым кивком Колиньи и д’Андело — господа.

Колиньи кивнул в ответ. Жанна попыталась его задержать, но столкнувшись взглядом с адмиралом, не стала этого делать.

Он вышел из часовни на промозглый мелкий совсем не мартовский дождь, сжав в руке фамильный перстень младшей ветви Бурбонов, стараясь не обращать внимания на бьющую его дрожь, и остановился, не зная, куда ему идти теперь. Покинуть сам зал и здание, не видеть ни гроба, ни лежащего в нем человека было желанием резким, настоящим и немедленным, но куда идти теперь?

Анри оглядел двор замка Конде-Ан-Бри. Он полновластный владелец этого всего, включая титул принца крови и положение, которое ему надлежит занять. За последние дни эти слова были сказаны бессчетное количество раз. Говорили это так часто, что одно напоминание уже вызывало отвращение.

Кроме того, никто не стремился ему пояснить, а что там собственно с надлежащим положением? Это положение принца крови при французском королевском дворе? После того, что случилось при Жарнаке он слабо представлял себе вообще, что сможет когда-нибудь переступить порог Лувра. Положение в протестантской партии? В его семнадцать лет кто его будет воспринимать всерьез? А отец, четырежды изменив вероисповедание, постоянно устраивая то одну авантюру, то другую, спокойно сдаваясь в плен, чтобы сохранить себе жизнь, успел приобрести в этой самой партии весьма своеобразную репутацию. Как бы не пытался Колиньи скрыть досаду в отношении действий Людовика Конде, как не прятала Жанна д’Альбре недовольство и недоверие, Анри все прекрасно понимал.

Так он и простоял минут, наверное, пятнадцать оглядываясь то на вход в часовню, то на донжон и башни замка, то рассматривая на ладонифамильный перстень и собирая воедино разбегающиеся мысли, пока откуда не возьмись явившийся Генрих не увел его со словами:

— Что за дурацкий способ скорбеть ты себе придумал? Какой прок мертвым от того, что ты сам замерзнешь до смерти?

Анри был скорее, растерян от того, что одни люди внезапно стали возлагать на него слишком много ожиданий, о которых он имел очень примерное представление, а другие — постоянно напоминали ему о том, что по рождению он так или иначе принадлежит не только к протестантской партии, но и к королевскому дому, с которым ему на самом деле не хотелось иметь ничего общего.

Интересно, как относится к этому кузен, которому твердят о том же самом с рождения все от матери и Колиньи до гувернера и камердинера.

В огромной трапезной замка Конде-ан-Бри было почти так же холодно, как снаружи. И к тому же стояла полутьма. Здесь берегли и дрова и свечи. Людовик Конде, тративший на содержание армии и свои авантюры все денежные средства, которые попадали в его руки, не слишком заботился о своем родовом замке да и посещал-то его нечасто.

Генрих сунул в руки Конде откупоренную бутылку, стоило им занять пыльные кресла в дальнем углу зала. Вино оказалось на удивление даже чуть теплым.

— Пей, будет легче.

И Анри пил. Но легче не становилось. Он пьянел, кружилась голова, но мысли его продолжали возвращаться к человеку, которого сегодня похоронят в часовне Валери, к самой часовне и к каменному саркофагу, на котором уже выбито и его имя… На всякий случай… Заранее.

— Д’Анжу со своими людьми, конечно, варвар и язычник, — Генрих поморщился, — но созерцание последствий его победы…

— Наши люди не намного лучше, мы тоже режем, сжигаем, вешаем… — Анри пожал плечами.

— Это война.

— Так говорит твоя матушка?

— И адмирал.

— Да, конечно.

Анри взглянул в окно, забранное когда-то цветным витражом. Сейчас все краски на нем выцвели, изображение почти стерлось. Зато было видно как на фоне темного низкого неба кружат крупные, белесые снежинки.

— Уже конец марта, — пробормотал он — и снег…

— Да, братец, здесь тебе не Нерак. Ты так долго прожил с нами, что забыл, как бывает в твоей родной Пикардии.

— В Нераке уже цветут деревья. А тут идет снег, — задумчиво повторил Анри. — Католики говорят, что приближается окончание времен и Страшный Суд. Поэтому из года в год становится все холоднее.

Генрих рассмеялся. И его смех, звонкий, юношеский, гулко разлетелся по всему залу.

— Ты пей, станет теплее.

Анри отпил еще. Крепленое вино на вкус было немного терпким, но приятным. Теплее и правда становилось. Но ненадолго. Он делал глоток, проходила всего пара минут, и, чтобы почувствовать тепло, снова требовалось выпить.

— Святоши говорят, что в аду жарко, пылают огненные озера… Мне кажется, в аду должно быть холодно. Смертельно холодно. Как ты думаешь?

— Да ну тебя! — беззлобно отмахнулся кузен, — вели разжечь камины и протопить этот склеп. Что у тебя на уме все Страшный Суд и холод в аду? Я буду пить! За то, чтобы мы прожили до середины следующего столетия!

— До середины? Папа Римский обещает судный день через двадцать четыре года.

— Интересно, святошам об этом ангелы напели? — он допил то, что оставалось в бутылке и дернул кузена за рукав — вставай. Надо найти место потеплее. Если умрешь от пневмонии, не дождешься Страшного Суда. Будет обидно.