Война за Вчера.

Месиво из грязи, крови, пота и слез была не просто под ногами. Она была повсюду: липла к тем немногим остаткам одежды, намертво впитывалась в тело, в душу, забивала рот и нос сладковатым, трупным привкусом. Она стала второй кожей, средой обитания, саваном, в который еще не успели завернуть. Иконы, затоптанные в грязь, лежали по углам. Окоп глубиной в человеческий рост был братской могилой, где одни лежали молча и навсегда, а другие — ненадолго присели, чтобы скоро присоединиться к первым.

Артём сидел, прижавшись спиной к сырой земляной стене. Ему было холодно, но это был не холод снаружи, а холод изнутри, ледяная пустота, которая начиналась где-то в глубине грудной клетки и медленно расползалась по всему телу. Ему было двадцать четыре, но он чувствовал себя дряхлым, полумертвым стариком. Девять лет. Девять долгих, ужасных лет, которые у него своровала война.

Его взгляд упал на фигуру рядом. Это был не просто сослуживец. Это был Саша. Его старший брат. Всего на три года старше, но в детстве эта разница казалась пропастью. Саша, всегда сильный, всегда уверенный, всегда знавший, как выкрутиться. Теперь он лежал на холодной земле, лицом к серому, мрачному небу. Пуля снайпера вошла аккуратно над левым глазом, и теперь его лицо было застывшей маской не столько ужаса, сколько удивления. Саша, наверное, до последнего не верил, что это может случиться именно с ним.

Артём не плакал. Слезы высохли много лет назад, вместе с его юностью где-то под развалинами родного города, где немцы зачистили их квартал. Он помнил крики родителей, приглушенные автоматные очереди, и потом — тишину. Он и Саша прятались в погребе, и Артём, тогда пятнадцатилетний тщедушный мальчишка, дрожал так, что звенели зубы. А Саша сжал его руку так, что кости хрустели, и прошептал: «Молчи, Выживем».

И они выжили. Тогда. Саша стал ему и отцом, и матерью, и единственным другом. Он прикрывал Артёма в боях, делился теми скудными кусками еды которыее называли пайком, учил, как не подставляться под пули, как притворяться мертвым, как находить съедобные коренья в лесу. Артём же платил своей смекалкой и хитростью. Именно он находил самые глубокие и безопасные щели в земле, именно он догадался мастерить «кошки» из проволоки, чтобы бесшумно снимать с убитых часовых оружие и боеприпасы. Он был гением выживания, трусом по необходимости и гением по расчету.

А теперь Саша лежал мертвый, его остаток от правого глаза даже не был закрыт, он умер мгновенно. Артём, не мог поверить то что это случилось с Сашей, но войне были безразличны смерти, война идет, идет за большими жертвами.

Где-то впереди, за линией фронта, с ревом металлических чревищ заверещали гусеницы. «Тигры». Земля под ногами начала мелко вибрировать. Послышались первые, пока еще далекие, разрывы артиллерийских снарядов. Немцы начинали новую атаку. Последнюю для этого участка фронта. Все понимали — Ленинград долго не продержится.

-СОЛДАТЫ! СТОЯТЬ НАСМЕРТЬ!- Громким голосом сказал старлей через нарастающий гул пуль.

Артём не шелохнулся. Он смотрел стеклянными глазами на окровавленное лицо брата. Эта пустота в глазах Саши была отражением пустоты в его собственной душе. Сражаться за этих людей?! Умирать за жалкий клочок той грязной земли, который через час все равно будет захвачен?! Нет. Его война окончилась здесь, в этом окопе, вместе с братом.

Мысль родилась внезапно, холодная и четкая, как лезвие финки. Он должен выжить. Не ради жизни. Ради отмщения. Он быстро, почти машинально, обыскал карманы брата. Нашел потрепанную фотографию их семьи, несколько патронов, и лимонку. Саша всегда носил ее с собой, на крайний случай. Артем сунул гранату и фотографию за пазуху.

Артиллерийский обстрел усиливался. Снаряды начали рваться совсем рядом, осыпая окоп комьями мерзлой земли. Кто-то кричал, кто-то молился. Артем видел, как молодой солдат, лет семнадцати, рыдал, прижавшись к стенке окопа. Артем отвернулся. Он не испытывал ничего. Ни страха, ни жалости. Только всепоглощающую, леденящую решимость.

Когда первая волна немецкой пехоты, пригибаясь, побежала к их позициям, начался Ад на земле. Пулеметы строчили, выкашивая ряды серых шинелей. Но танки были неумолимы. Они подходили к самому краю окопа, давя пулеметные гнезда гусеницами, поливая бегущих в панике солдат огнем из автоматов. Артём действовал на опережение. Еще до того, как первый немец спрыгнул в окоп, он отполз в боковую нишу — старый, заброшенный ход, который он заметил еще днем. Он забился в самый его конец, в лужу ледяной воды, и натянул на себя тело уже начавшего разлагаться убитого солдата. Артем чувствовал запах гнилой плоти, крови и грязи, но он выжил. Артем лежал неподвижно, слушая звуки ада: хрипы, выстрелы в упор, немецкие команды, бесхребетный смех. Чей-то сапог наступил ему на руку, ему было очень больно, но стиснув зубы, он не издал ни звука. Артем пролежал так несколько часов, пока бой не стих, и немцы не пошли дальше, оставив зачистку следующим волнам.

Когда стемнело, он выполз из своего укрытия, весь в крови и земле. Окоп был завален трупами. Он был единственным, кто двигался. Используя свою старую тактику, он обобрал несколько трупов, нашел немного сухарей и почти полную флягу воды. Потом, под покровом ночи, как тень, он покинул позицию и растворился в прилегающем лесу.

Памятка №1: Остатки внешности.

Артём (в окопе, 1950 год):

Ему 24, но выглядит он на все 35. Рост средний, телосложение тощее, жилистое, без грамма жира — результат долгого недоедания. Лицо вытянутое, осунувшееся, с резко очерченными скулами, на которых плотно натянута бледная, землистая кожа. Глаза — самый главный признак его трансформации. Когда-то серые и, возможно, даже живые, теперь они стали цвета мокрого асфальта, потухшие и непроницаемые. В них не читалось ни страха, ни ярости, лишь холодная, отстраненная концентрация. Волосы, грязные и сальные, цвета мышиной шерсти, выбивались из-под пилотки. Руки, несмотря на худобу, сильные, с длинными пальцами — руки человека, который девять лет копал, цеплялся, прятал и мастерил. На левой щеке — старый шрам от осколка, тонкая белая полоска, пересекающая щеку до самого подбородка.

Саша (в окопе, в памяти Артёма):

Он был полной противоположностью брату. Широкий в плечах, крепкий, с румяными от мороза и здоровья щеками, которые теперь быстро покрывались мертвенной бледностью. Его волны густых темных волен всегда вызывали зависть у Артёма. Лицо открытое, с большими, добрыми руками карими глазами, в которых теперь застыло вечное удивление. Даже в потрепанной шинели он выглядел богатырем, опорой. Его руки, грубые и сильные, лежали ладонями вверх, словно он просил что-то у неба. Именно таким он и останется в памяти Артёма — сильным, добрым и навсегда удивленным собственной смерти.