Воздушна кавалерия. Том 1

Сознание возвращалось не плавно, а рывками, словно криворукий монтажер склеивал на живую нитку два совершенно разных фильма.

Вот он я, Кирилл Строганов, тридцати семи лет от роду, ведущий инженер-программист оборонного НИИ. Сижу в тесной кабине экспериментального стратегического беспилотника, вцепившись в ручку управления, которую по протоколу вообще трогать не должен. На лобовом стекле трещина, в ушах вой сирены и отчаянный мат моего напарника из центра управления. Перед глазами ослепительная, беззвучная вспышка, когда вражеская ракета все-таки достает наш новенький реактор на кристаллах Морозова. Вспышка, которая должна была стать моей точкой. Концом.

А вот следующий кадр.

Я лежу щекой на шершавых, просмоленных досках, от которых несет дегтем и еще чем-то едким, похожим на озон. В нос бьет резкий запах пороха, а в небе, чужом, незнакомом, с неестественно-яркими звездами, висит огромная, щербатая луна. Холодный ветер треплет волосы, и они, черт побери, слишком длинные. Мои всегда были подстрижены коротко ёжиком.

— Кирюха, мать твою, держись! — орет кто-то совсем рядом, и этот крик тонет в грохоте выстрелов.

Звук неправильный. Не сухой щелчок современного автомата, а гулкий, басовитый грохот, словно палят из чего-то допотопного.

Кто такой, к черту, Кирюха?

Я пытаюсь поднять голову, но тело не слушается. Нет, не так. Оно слушается, но не меня. Я зритель в партере собственного черепа, вынужденный наблюдать, как чужие руки, худые и молодые, скребут по доскам, пытаясь отползти за какую-то бочку. Мозг, привыкший к двоичному коду и четким алгоритмам, захлебывается в этом аналоговом хаосе. Фантомный запах горящего авиационного керосина из моего последнего воспоминания смешивается с реальной вонью пороховой гари, и от этого коктейля к горлу подкатывает тошнота.

— С правого борта обходят, стервецы! Огонь!

Голоса… Они говорят по-русски, но с какими-то странными, архаичными оборотами. Так, наверное, разговаривали в фильмах про Гражданскую войну. Вокруг бегают люди в странной одежде, какие-то потертые кожаные куртки, матросские тельняшки, и все вооружены чем-то громоздким и неуклюжим.

Палуба, на которой я лежу, слегка покачивается. Но это не качка корабля в море. Это плавное, ленивое покачивание чего-то огромного, плывущего по воздуху. Я вижу это, когда тело, в котором я заперт, наконец-то приподнимает голову. Мы на палубе гигантского дирижабля. Внизу, в тысяче метров под нами, проплывает темный ковер леса.

Дирижабль. Настоящий, мать его, дирижабль, как из моих детских грез! Только сейчас он больше похож на арену для кровавой бойни. На нас напали с другого, более мелкого и хищного на вид, воздушного судна, пришвартовавшегося к нашему борту абордажными крюками, спрыгивают все новые и новые фигуры.

И тут мой мозг, мой собственный, 37-летний мозг инженера, наконец, выдает первую осмысленную реакцию на происходящее. Не страх. Не панику. А холодное, отстраненное недоумение.

Это невозможно. Этого не может быть. Я умер. Детонация реактора не оставляет шансов. Значит, это агония? Предсмертный бред, сгенерированный угасающим мозгом?

Но боль, когда шальная пуля вспарывает деревянную обшивку рядом с головой и в щеку впиваются острые щепки, слишком реальна. Слишком.

— Кирюха, в укрытие! — кричит бородатый мужик в капитанской фуражке, паля из огромного револьвера в сторону нападавших.

Он смотрит прямо на меня. На это тело. И в его глазах неподдельный страх. Страх за своего… сына?

Осознание бьет под дых, вышибая остатки воздуха из легких, которые почему-то не мои.

Я не умер. Или умер, но это не конец. Я в чужом теле. В чужой, мать его, жизни. И прямо сейчас эту жизнь пытаются оборвать. Снова.

Эта дикая, абсурдная, невозможная мысль оказалась страшнее любой вспышки реактора. Страшнее любой физической боли. Я заперт. Заперт в теле какого-то Кирюхи, посреди бандитской разборки в небесах альтернативной, мать ее, реальности. И я ничего, абсолютно ничего не могу с этим поделать.

Хаотичная перестрелка, в которой я до этого был лишь пассивным наблюдателем, оборвалась так же внезапно, как и началась. Крики и беспорядочная пальба стихли, сменившись напряженной, звенящей тишиной, в которой слышался лишь свист ветра и гул двигателей нашего дирижабля.

А затем из абордажного судна, присосавшегося к нашему борту, на палубу спрыгнула фигура.

Не выпрыгнула, не вывалилась, а именно спрыгнула, с хищной, выверенной грацией, приземлившись на доски без единого лишнего звука. В этом движении не было суеты или ярости пиратской атаки. В нем была холодная, смертоносная эффективность.

Человек был закован в тяжелую, подогнанную по фигуре броню из тусклого, вороненого металла, без единого опознавательного знака. Шлем полностью скрывал лицо, превращая его в безликую машину для убийства. Мой мозг, привыкший анализировать все, что видит, тут же отметил качество подгонки пластин, сложную кинематику суставов. Это была не кустарная поделка, а высокотехнологичное изделие.

— Что это за хрень?! — выдохнул кто-то из наших, и в его голосе прозвучал не страх, а скорее недоумение.

«Стальной Волк», как я мысленно окрестил его, не ответил. Он медленно повернул голову, и я почувствовал его взгляд даже сквозь глухой шлем. Он не искал цель. Он выбирал ее.

И выбор пал на здоровенного матроса, который пытался перезарядить свою допотопную винтовку, укрывшись за лебедкой. Бронированный ублюдок не стал стрелять. Он просто вытянул вперед руку ладонью вверх.

Я увидел, как воздух перед его ладонью пошел рябью, словно над раскаленным асфальтом. Секундное искажение, а затем глухой, утробный удар, который я скорее почувствовал грудной клеткой, чем услышал. Матроса, весившего добрый центнер, просто впечатало в стальную переборку с такой силой, что металл прогнулся, а звук ломающихся костей был слышен даже на моем конце палубы.

Наступила гробовая тишина. Все, и наши, и пираты, замерли, глядя на это нечеловеческое проявление силы.

— Огонь по нему! Все разом! — опомнившись, взревел бородатый капитан, мой новый «отец».

Палуба взорвалась грохотом выстрелов. Десяток стволов ударили по фигуре в броне, но пули даже не высекали снопы искр, отскакивая от невидимого барьера, который на мгновение вспыхивал вокруг «Стального Волка» слабым голубоватым мерцанием.

Силовое поле? Локальное искажение плотности? Мой разум лихорадочно перебирал варианты, пытаясь найти хоть какое-то научное объяснение этому чуду, но все они казались бредом.

А «Стальной Волк» тем временем сделал шаг вперед. Затем еще один. Он шел неторопливо, под градом пуль, словно прогуливался по парку. Он снова поднял руку, но на этот раз сжал ее в кулак. Воздух перед ним снова исказился, но теперь он собрался в плотный, вибрирующий жгут, который ударил в палубу перед двумя нашими стрелками.

Просмоленные доски толщиной в ладонь разлетелись в щепки, словно были сделаны из трухлявой бумаги. Ударная волна подбросила людей в воздух, швырнув их о мачту. Один затих сразу, второй, судя по неестественно вывернутой шее, присоединился к нему через секунду.

Это была уже не перестрелка. Это было методичное, хладнокровное истребление.

Я лежал за бочкой, и мое новое тело дрожало от ужаса, который я ощущал как свой собственный. Я, Кирилл Строганов, видевший войну через экраны мониторов, управлявший дронами за тысячи километров от поля боя, оказался в самом ее эпицентре. И эта война не подчинялась ни одному известному мне закону физики. Это было все равно что пытаться объяснить работу квантового компьютера обезьяне с калькулятором. Я был этой обезьяной.

«Стальной Волк» остановился в центре палубы. Оставшиеся в живых члены экипажа «Удачи», закаленные мужики, прошедшие не один рейд, пятились, их лица были искажены страхом. Они столкнулись с чем-то, что не могли победить при любом раскладе. И я, запертый в чужом теле, беспомощный свидетель этого кошмара, понял с абсолютной, леденящей душу ясностью: мы были обречены.

Моя новая реальность была простым уравнением с одним-единственным, неизбежным решением: ноль. Game over. Экипаж сломлен, их воля раздавлена демонстрацией силы, которую они не могли ни осмыслить, ни пережить. Мужики пятились, спотыкаясь о тела своих товарищей, их лица были белыми от ужаса. Еще пара минут, и «Стальной Волк» закончит свою работу, не встретив больше сопротивления.

Но именно в этот момент, когда надежда испарилась окончательно, произошло нечто, не укладывающееся в логику выживания.

— Семёныч, Валера, ко мне! — рявкнул Андрей Ильич, и в его голосе не было паники, только лязг стали. — Вспомним молодость!

Из толпы отступающих матросов, вышли двое. Один пожилой, седой механик Семёныч, второй молодой парень Валера. Воздух вокруг их рук слабо замерцал. Кинетики. Судя по дрожащим щитам, едва дотягивающие до уровня Эпсилон. Слабаки. Но они вышли.

А затем я увидел, как изменился мой новый отец. Купеческая мягкость слетела с него, как шелуха, обнажив выправку человека, для которого бой привычная работа. Движения стали резкими, экономными. Бывший морпех. Он с сожалением отбросил бесполезный револьвер, но тут же выхватил из-за пазухи другой, более компактный, и с пояса старый абордажный палаш. Щелкнув барабаном, он выбросил обычные патроны и быстро зарядил его другими, из отдельного подсумка. Гильзы тускло светились зеленоватым светом.

— Работаем по схеме «Трезубец»! — скомандовал он, беря револьвер в левую руку, а палаш в правую. — Вы двое фланги, держите его внимание. Я по центру. Команда, твою мать! Держать рубеж!

И началось. Семёныч и Валера, трясясь от страха, выставили свои хлипкие щиты и начали швырять в «Стального Волка» мелкие сгустки сжатого воздуха «плевки», которые тот даже не замечал. Но это отвлекало. А в это время Андрей Ильич открыл огонь.

Каждый выстрел из его револьвера бил не просто пулей. Зеленоватый снаряд при попадании в силовой барьер пирата не отскакивал, а словно «вяз», заставляя щит мерцать и трещать. «Стальной Волк» впервые проявил что-то похожее на интерес, фокусируя защиту на отражении именно этих атак. А отец, прикрываясь огнем, уже сокращал дистанцию, работая палашом.

Это был танец смерти. Двое слабаков создавали помехи, бывший морпех давил по центру, а остальная команда, воодушевленная этим безумным примером, опомнилась. Они перестали отступать и организовали плотный заградительный огонь, не давая новым пиратам, прыгающим с абордажного судна, поддержать своего лидера.

Втроем они теснили его. Медленно, шаг за шагом, заставляя бронированного ублюдка отступать под градом ударов и специальных боеприпасов. Я смотрел на это, и мой мозг аналитика восхищался этой отчаянной, но идеально исполненной тактикой.

Но профессионал на то и профессионал, что умеет использовать любую ошибку врага. Момент настал, когда у отца закончились патроны в барабане.

— Перезаряжаю! — выкрикнул он, отступая за мачту.

Этой секунды хватило. «Стальной Волк» проигнорировал Валеру и нанес один, молниеносный и точный удар в сторону Семёныча. Невидимый клинок из сжатого воздуха пробил хлипкий щит механика и распорол его от плеча до пояса. Старик захрипел и рухнул на палубу.

Пока Валера в ужасе смотрел на тело товарища, а отец лихорадочно вставлял новые патроны, пират сделал свой ход. Он резко ушел в сторону, прикрываясь телами своих же набегающих подельников, сделал неуловимый перекат и оказался на фланге, в мертвой зоне.

Мы все увидели его слишком поздно. Он стоял у борта, но смотрел не на нас, а наверх, на массивный стеллаж с тяжелыми ящиками, закрепленный под потолком трюма.

Один жест рукой, и я услышал визг рвущегося металла. Крепления, державшие тонны груза, лопнули.

Последнее, что я увидел, Андрей Ильич и Валера поднимают головы, и на их лицах отражается понимание неизбежного. А затем на них обрушилась лавина из стали и дерева.

— Жандармы! Сторожевик по левому борту! — раздался отчаянный крик с абордажного судна пиратов.

Эти слова подействовали, как удар хлыста. Пиратская вольница, еще минуту назад предвкушавшая богатую добычу, мгновенно рассыпалась. Началась паника. Бандиты, бросая раненых, кинулись обратно к своему кораблю, толкаясь и ругаясь. Их слаженность испарилась, остался лишь животный страх перед силой, которая была страшнее даже «Стального Волка», перед силой имперского закона.

Только он один не паниковал. Но он не был бы собой, если бы ушел просто так.

Уже стоя на краю палубы, готовясь спрыгнуть в люк своего корабля, он на мгновение обернулся. Его шлем повернулся в мою сторону, и я почувствовал, как по спине пробежал холод. Он не мог меня видеть за бочкой, но я ощущал его внимание, как физическое давление. Это был не взгляд, а прицеливание.

— Прощальный подарок, псы, — донесся из-под шлема искаженный, металлический голос.

Его рука метнулась к поясу, и на палубу, прямо в центр нашей импровизированной обороны, покатилась маленькая, иссиня-черная сфера, размером не больше яблока. Она не тикала. Она тихо, зловеще шипела, испуская струйки черного дыма, который не рассеивался, а вился вокруг нее, словно живой.

— Граната! Ложись! — взревел отец, бросаясь на палубу.

Я, или вернее, тело, в котором я был заперт, инстинктивно попыталось вжаться в спасительную бочку еще сильнее. Но было поздно.

Взрыва, как я его знал, не было. Не было огня и оглушительного грохота. Вместо этого сфера лопнула с тихим, сосущим звуком, и мир на мгновение потерял все краски, став черно-белым. А затем ударила невидимая, неслышимая волна чудовищного давления.

Меня не отбросило. Меня швырнуло.

Тело, ставшее невесомой тряпичной куклой, пролетело через всю палубу. Мир завертелся в безумном калейдоскопе из досок, неба и летящих обломков. Я успел увидеть искаженное ужасом лицо отца, а в следующую секунду спина этого тела встретилась со стальной балкой ограждения.

Я не почувствовал боли. Я ее «услышал».

Сухой, отвратительный, влажный треск, который, казалось, раздался прямо у меня в голове. Звук ломающейся кости. Звук, с которым перерубают толстый силовой кабель под напряжением.

Мой позвоночник.

На одно бесконечное мгновение мир замер. А затем на смену шоку пришла боль, ослепительная, белая, всепоглощающая, которая сожгла все мысли, все воспоминания, и о прошлой жизни, и об этой.

А потом… ничего.