Возрождение

Сознание возвращалось обрывками. Не мысли, а смутные ощущения. Где-то на периферии давила тишина, но сквозь нее пробивалось мерное, навязчивое пиканье. Пиканье приборов. И ритмичный стук. Нет, не стук — это билось чье-то сердце. Громко, оглушительно. Мое сердце.

Первая мысль, острая и холодная, как лезвие: «Кто я?»
Вторая: «Где я?»
Память была девственно чиста, словно кто-то взял и аккуратно вырезал из моего черепа все содержимое, оставив лишь голый, ничем не заполненный череп.

Я попыталась открыть глаза. Веки были свинцовыми, но поддались. Темнота. Непроглядная, бархатная. От этого становилось только страшнее. Я скомандовала телу сесть — и ничего не произошло. Мышцы не отреагировали. Они не были парализованы, нет. Они были... чужими. Как будто мозг посылал сигналы по оборванным проводам, и импульсы терялись где-то в пути, доходя до цели с крошечной, но заметной задержкой.

Страх, острый и животный, заставил сконцентрироваться. Я приказала пальцам сжаться в кулак. Сначала ничего, а потом — медленное, ленивое движение. Длинные, незнакомые пальцы послушно сомкнулись. Это было не мое тело. Или это было мое тело, но побывавшее в руках какого-то безумного скульптора.

С невероятным усилием, упираясь ладонями в прохладную, гладкую поверхность под собой, я смогла приподняться и сесть. Голова закружилась, в висках застучал тот самый метроном-сердце. Я свесила ноги с края... ложа? Саркофага?

Передо мной, уходя в непроглядную тьму, стояли бесконечные ряды таких же гнезд. Сотни. Тысячи. Молчаливые, покрытые толстым слоем пыли саркофаги, сливавшиеся в причудливые геометрические узоры. Воздух был густым, затхлым и имел вкус — вкус времени, выдохнутого тысячелетием забвения. Я была единственным, кто дышал в этом царстве вечного сна.

И тут я поняла, что знаю. Я не помнила своего имени, но слово «криокапсула» всплыло в сознании само собой. Я не знала, где я, но понимала, что это «пещера-убежище». Знания были там, под слоем амнезии, как готовые файлы, к которым нет доступа. Это безумие — чувствовать себя пустой и переполненной одновременно.

Своды пещеры кое-где слабо освещались тусклыми светильниками, которые едва пробивались сквозь вековые наслоения пыли. Но что-то было не так с тенями. Они ложились под неправильными, пляшущими углами. Я зажмурилась, снова открыла. Нет, это не галлюцинация. Где-то в глубине зала, в самом сердце этого некрополя, ритмично мигала тусклая рубиновая точка. Как циферблат часов на руке умирающего великана.

И тогда боль обрушилась на меня. Не головная боль, а ощущение, будто в мой череп влили раскаленный свинец. Он растекался, выжигая извилины, заполняя пустоту огненной лавой. Я с глухим стоном откинулась назад, врезаясь головой в прохладную подушку капсулы.

Хорошо, что я не успела встать. Лежала бы сейчас на пыльном полу, без сознания, захлебнувшись болью и этой пылью. Я вжалась в ложемент, пытаясь сбежать от кошмарной боли, но всё было тщетным. И именно в этот момент плотину прорвало.

Мне семнадцать. Плакала в подушку, потому что отчим, единственный мужчина, которого я считала отцом, больше не придет. Мама смотрела в стену пустыми глазами. А потом ей начали сниться сны...

Воспоминания хлынули потоком, смывая амнезию. Имя — Любовь. Мать — гениальный ученый, провидица. Комета. Сдвиг орбиты. Гибель всего. Пятнадцать лет на подготовку.

Картины сменяли друг друга, как кадры старой кинопленки:
...Мы с братьями сортируем бесчисленные пробирки и контейнеры. Не просто семена пшеницы или кукурузы. Здесь всё: от гигантских секвой до арктических мхов, от банальных подорожников до орхидей, чьи названия я едва выучила. Каждый вид — запечатанный в вакуумную оболочку, помеченный биркой с ДНК-кодом. "Мы не можем позволить Земле возродиться в виде безжизненной пустыни, даже красивой", — говорила мама, и в ее глазах горела одержимость. "Нужно всё. Вся биосфера. Каждый кирпичик."

...Дальше — уровень с животными. Ряды капсул, здесь не только коровы и волки. Здесь крошечные летучие мыши-шмели и могучие слоны, стаи перелетных птиц в специальных групповых криокамерах и одинокие орлы. Потом пришла очередь "малых сил". Целые боксы, густо уставленные капсулами с насекомыми-опылителями: пчелы, шмели, бабочки. Отдельно — почвенные обитатели: дождевые черви, ногохвостки, мокрицы. "Без них почва будет мертвой, — наставляла мама. — Они — великие невидимые архитекторы жизни." Даже часть видов жуков, самых живучих и важных для экосистемы, удостоилась места в этом Ноевом ковчеге.

...И наконец, самый сложный уровень — водный. Огромные акриловые цилиндры, где в анабиозной мути застыли обитатели рек, озер и морей. От микроскопического планктона, основы пищевой цепочки, до косяков сельди и нескольких пар акул. Сложнейшие системы поддерживали жизнь коралловых полипов, замороженных в момент роста. "Океан был колыбелью, — сказала мама как-то раз, глядя на гигантскую капсулу с молодой акулой. — И он ею снова станет."

Последние воспоминания обрушились на меня, самые горькие и ясные.

...Мастерская. Пахнет озоном и расплавленным металлом. Мама, исхудавшая, с темными кругами под глазами, но с прежним неугасимым огнем внутри, дни и ночи колдует над одной-единственной капсулой. Своей. Я вижу, как дрожат ее руки, когда она калибрует сенсоры. Слышу сдавленный кашель, который она пытается заглушить.

— Мам, ты должна отдохнуть! — умоляю я, поднося ей чашку с чаем, который она уже третий раз забывает выпить.
— Успею, Любавушка, успею. Мне нужно только доработать стабилизатор... — ее голос хриплый, но упрямый. — Я не могу оставить вас одних. Не могу.

Но ничего не выходило. Капсула, послушная для молодого организма, для нее становилась орудием пытки. Тестовые запуски заканчивались сбоями, кристаллизацией жидкостей, мучительными мышечными спазмами. Ей было пятьдесят пять. На двадцать лет больше того рубежа, за которым организм не выдерживал перестройки и либо умирал, либо мутировал в нечто чудовищное. Ее гений мог обмануть законы биологии для миллионов, но оказался бессилен перед ее собственным истощенным телом.

Она отдала проекту всё. Каждую каплю здоровья, каждую секунду времени.

В тот день, когда мы, дети, легли в свои капсулы, она подошла к каждому из нас. Ее рука на моей щеке была холодной и легкой, как осенний лист.
— Прости, что не могу последовать за тобой, моя девочка, — прошептала она, и в ее глазах стояла не печаль, а бесконечная, тихая любовь. — Но вы... вы будете жить. Это главное.

Крышка капсулы плавно закрылась, отделяя меня от нее. Последнее, что я видела перед погружением в тысячелетний сон — ее улыбку. Усталую, измученную, но самую ласковую на свете.

Я лежала в капсуле, смотря в черноту сводов, и по моим щекам текли соленые слезы. Я помнила всё. Весь этот титанический труд, всю эту надежду, запечатанную в сталь и лед, и ее последний дар — ее собственную жизнь, отданную за наше будущее.

Теперь я понимала. Это знание не было просто тяжестью ответственности. Оно было долгом. Живым, дышащим долгом перед той, что осталась там, в прошлом, чтобы мы могли быть здесь.

Я была первая. Я — одна. А вокруг — лишь безмолвные ряды спящих и мигающий красный глаз компьютера, словно спрашивающий: «Вот оно, всё, что она спасла ценой себя. И что ты теперь будешь делать?»

Стиснув зубы, я медленно, преодолевая слабость и головокружение, снова поднялась и повернулась к краю капсулы. Пора было искать ответ.