Возвращение Никиты

Этот непогожий октябрьский день для Никиты Дюжина выдался неудачным. Проснулся ни свет ни заря, пена для бритья закончилась, пришлось использовать мыло, а он терпеть не мог бриться с мылом. На парковке новая неприятность: машина отказалась заводиться. На работу добирался на такси, но все равно опоздал, схлопотал выговор. В принтере закончился тонер, компьютер завис при сохранении файла, все пришлось делать заново. Домой вернулся поздно, ехал на троллейбусе. Устал зверски. Добравшись до любимого кресла, облегченно плюхнулся в приятную мягкую глубину, расслабился, уснул.

Очнулся Никита внезапно, как от удара током. Встал с необыкновенной легкостью, прошел на кухню, едва не столкнувшись с дочерью: та, словно не замечая отца, прошмыгнула в свою комнату с бутербродом и книгой в руках. Жена стряпала у плиты и болтала по телефону с подругой. Никита присел на табурет и не без интереса слушал, как благоверная перемывает его косточки, совершенно не стесняясь его присутствия.

– Маришка! Мариш! Зови папку ужинать, – выкрикнула жена, гляди прямо на Никиту.

– Людк, ты чего? Я уж минут пять слушаю твою трескотню с Оксанкой. Много интересного о себе узнал, – удивленно глядя на жену, сказал Никита.

– Маришка! Ну, скоро ты? Зови папку, я тебе сказала! – не дождавшись от дочери реакции, еще громче выкрикнула Людмила.

– Иду, – донесся недовольный голос Маришки.

Послышался щелчок двери и шарканье тапочек по полу: дочь пошла в комнату родителей.

– Лю-да, ку-ку! Ты что, салат из конопли готовила?! Вот он я! Вот!

Никита помахал рукой перед глазами жены. Та и ухом не повела.

– Мамочка! Мама! – дикий вопль дочери, густо замешанный с рыданиями, ворвался в кухню.

Людмила уронила ложку, с кухонным полотенцем в руках побежала на крик. Никита бросился вслед за женой, но то, что он увидел, заставило остановиться, замереть: в кресле, бледный до синевы на губах сидел он сам.

Дочь, прикрыв руками рот, забившись в угол, плакала навзрыд. Людмила подошла к креслу. Обронив полотенце, она упала на колени, ткнулась лицом в его, Никитины, ноги, и завыла, застонала, запричитала.

Никита не верил происходящему. Он осматривал себя, сидящего в кресле, трогал жену за плечи, говорил, что жив, что рядом. Подходил к дочери и уговаривал ее поверить в его реальность.

Маришка вдруг вскочила, побежала к телефону, проскочив сквозь Никиту, будто и нет его вовсе. Дочь ничего не заметила, а Никита почувствовал, что рассыпается на неисчислимое количество атомов и медленно, словно огромный пазл, собирается воедино. Но самое неприятное, что на метаморфозу ушла уйма времени, потому он совершенно потерялся, не видел, не слышал, не существовал.

В комнате пахло какой-то медициной, пожилой седовласый доктор заполнял бланк. Жена и соседка, вооруженные носовыми платками, плакали на диване.

– Примите мои соболезнования, – привычно сказал врач, бросая стетоскоп, словно спутанную веревку, в большой пластиковый чемодан.

– Да на кого ж ты нас покинул?! – запричитала Людмила, закрывая лицо руками.

Больше Никита ничего не слышал: сквозь него прошла медсестра.

Сознание вернулось, но ни уютной комнаты, ни родных людей не видно. Никита находился в просторном помещении. Ни столов, ни стульев. Только больничная каталка у закрытой двери, покрытая застиранной до серости простыней со штампом. Вместо стен, большие железные дверцы ящиков по всему периметру. Тускло светила одинокая лампа под эмалированным, в виде миски, абажуром. Основное освещение отключено, но ряды бактериальных ламп хорошо просматривались сквозь решетчатые, декоративные кожухи.

«Морг», – решил Никита.

Вспышка его догадки совпала со вспышкой ламп освещения. Щелкнул замок входной двери, в помещение вошли двое мужчин в халатах цвета простыни на каталке.

– Бабка Катя, дай бог ей здоровья, яблоками снабдила, так что мы сегодня с закусоном, – сказал сухопарый мужичок, доставая из кармана халата три маленьких яблочка. – Смотри, Иваныч, макинтош.

– Червивые небось, – махнув рукой, сказал второй.

– Ну, с мясом маленько, так ведь хороших она не даст, - отозвался сухопарый, доставая из второго кармана пузырек.

– Вздрогнем, Василий, – как тост произнес Иваныч, успевший отвинтить пробку от своего флакончика.

– Вздрогнем, Иваныч, – ответил коллега, выливая в рот содержимое.

– Эх, туды его в качель, хорошо пошел! – откусывая от яблока, сморщив не бритую физиономию, прокряхтел Иваныч. – Открывай двадцать третий, студенты сегодня потрошить будут, – добавил он, занюхивая еще и рукавом.

– А ты видел, как эта, стриженная, с ногами от зубов, блевала! Юбчонка коротенькая… стала раком… караул! – скалился Василий, открывая холодильник.

– Это бабка Катя не видела, она б ей живо тряпку вручила, – вставил Иваныч, смеясь. – А мужичок-то молодым дуба дал, лет сорок поди.

Никита с ужасом смотрел на свое тело. Это его, Никиту, сейчас повезут на вскрытие. Это его тело будут вспарывать студентки. Это от вида его внутренностей убежит блевать очередная практикантка или практикант. Никите стало не по себе.

Василий подкатил каталку, труп, словно бревно перекантовали и повезли в операционную. Никита послушно шагал вслед за собственным телом.

В операционной собралось человек двадцать: молоденькие юноши и девушки в белоснежных халатах, патологоанатом в зеленом комбинезоне и клеенчатом фартуке, пожилая женщина в белом халате и шапочке, как у продавцов супермаркета: наверное, преподаватель. И ещё какие-то странные люди у стен, в разной одежде. Один в трусах и майке. И это Никиту насторожило.

– Что, приятель, пришел взглянуть, как тебя резать будут? – послышался голос сзади.

Никита оглянулся и увидел болтающиеся на уровне головы босые ноги. Босоногий сидел на шкафу с инструментарием и выглядел совершенно счастливым.

– Это вы мне? – удивленно спросил Никита.

Мысль о том, что его кто-то видит, обрадовала его. Он еще не задумывался над своим новым положением, но невозможность общения, даже за это короткое время, угнетала. Никита понял, что его больше тяготило одиночество, нежели осознание смерти. Да и смерти ли? Он живой: видит, слышит, перемешается. Ему было жаль жену и дочь. Они оплакивали потерю, считая, что его больше нет. Но как им объяснить, как дать знать, что это не так?

– Тебе, тебе. Твое ж мясо разделывать привезли.

– Ты чего человека стращаешь? Ему и так не по себе, – вступил в разговор, стоящий неподалеку старичок в спортивном костюме. – Ты, парень, не бойся, процедура эта только вид неприятная, а сам ничегошеньки не почувствуешь. Меня вчера вскрывали, так я тоже страху натерпелся. И этот еще настращал. Не слушай его, самоубийца он. С крыши дома сиганул, умом еще при жизни повредился. – Старичок говорил и поглядывал на босоногого, крутя пальцем у виска.

– Сам дурак, – отмахнулся босоногий. – Залезай, кореш, сюда. А то слабонервный какой-нибудь не выдержит, отскочить не успеешь.

Никита понял, почему босоногий забрался на шкаф, но соседствовать с ним не хотелось. Спортсмен-старичок показался более предпочтительным собеседником.

– Ну и хрен с тобой, – обиделся босоногий.

– Не обращай внимания, – подбодрил старичок. – А от прохода подальше держись, здесь, говорят, частенько выбегают… Сезон пошел, студенты вереницей прут. Ну, и вылетают пулей: выворачивает молодежь от зрелища и смрада. Ты, небось, и сам уже знаешь каково это – с живим столкнуться?

– Да уж, – выдавил из себя Никита, не прекращая смотреть на подготовку к вскрытию.

Патологоанатом, обильно жестикулирую, рассказывал практикантам последовательность предстоящей операции. В рукепоблескивало жало скальпеля. Никита видел только прыгающее над родным телом отсветы стали, и казалось, слышал легкий шум разрезаемого безжалостным лезвием воздуха. Никита весь сжался в ожидании неизбежной и непоправимой ошибки: он жив, но его тело разрежут, сделают непригодным. И некуда будет вернуться.

Лезвие скользнуло по груди. Никита ничего не почувствовал. Доктор, точно мясник, влез руками в образовавшуюся прореху и с отвратительным хрустом раздвинул ребра. Девчушка из первых рядов, зажимая рот руками, расталкивая сокурсников, побежала прочь. Один из юношей побелел лицом, глаза его закатились, сделав два шага к выходу, он рухнул на пол.

– Слабаки! Первый курс, – махнув рукой, определил босоногий.

Упавшего быстро привели в чувство, и сразу трое вызвались проводить парня на свежий воздух. Четвертый разрывался между желанием легально покинуть операционную и пониманием, что и так уже явный перебор помощников, – разочаровано махнув рукой, остался. Нашелся студент и с крепкими нервами. Вернее – студентка. Девушка без доли сомнения ткнула в труп авторучкой, указывая на внутренности, что-то спросила на своем, медицинском диалекте, ответ доктора тут же законспектировала.

– Вот теперь я умер, – произнес Никита одними губами. – Пойду я отсюда, – добавил, обращаясь к старику.

– И не пытайся, метров на сто, максимум, дальше не сможешь. Говорят, только после сорока дней тело отпустит.

– Ну не хочу я это видеть, претит мне, – пояснил Никита.

– Лучший вариант – рассыпаться, –предложил старик.

– Что значит, рассыпаться?

Никита непонимающе взглянул на советчика.

– Столкнуться с живым, – пояснил тот.

Никита, глядя в пол, пошел к выходу, дверь оказалась прикрыта. Он оглянулся.

– Это не помеха, ступай, – кивнул старик. – Ты пройдешь сквозь любой предмет, только человек – непреодолимая преграда. Души не могут пройти сквозь друг друга. У них ведь они тоже есть, там, в телах, - ностальгически добавил он.

Никита шагнул, но пройти не смог. Он вопросительно посмотрел на старика.

– Ты должен хотеть этого, иначе мы давно провалились бы сквозь землю, – объяснил тот.

Никита посмотрел на закрытую дверь, вытянул руки и…

– Похоже на воду, – прокомментировал он свои ощущения.

Старик лишь пожал плечами.

На улице громко орали вороны. Ветерок гонял листву по пустой дороге. В сквере на скамейке пыхтели сигаретами четверо студентов. Сотрудники морга, Василий и Иваныч, стояли у угла здания, граничившего с увядающим кустарником, шепотом переговаривались и посмеивались. Никита подошел ближе и увидел выбегающую из-за угла студентку. Похоже, она справилась с тошнотой и теперь торопилась назад, в помещение, на практику. Студентка проскочила сквозь Никиту.

Метаморфоза завершилась к вечеру, уже дома. Людмила сидела у гроба, тихо шептала, то и дело вытирая слезу платком. Она разговаривала с трупом. Никита присел напротив жены, слушал и понимал, что она, не смотря на все его прегрешения, искренне любила. Всю ночь, до самого утра, Людмила вспоминала их совместную жизнь. Иногда, даже смеялась, но, поминая, что разговаривает с усопшим, грустнела и терла лицо носовым платком. Никита слушал, поддакивал, смеялся и горевал вместе с ней. Ему было хорошо в эту ночь, он чувствовал тепло, исходящее от жены: душевное тепло.

Маришка не спала. Ежечасно она приходила к гробу, просила мать прилечь отдохнуть. Людмила успокаивала и выпроваживала дочь. Спустя час, или около того, все повторялось.

Утром началась похоронная суета. Соседка, Татьяна Ивановна, стряпала у плиты. Людмила съездила на кладбище для разрешения ритуальных вопросов, на обратном пути прикупила спиртного. Маришка помогала на кухне и отвечала на бесконечные телефонные звонки.

Никита, как ни старался увертываться от живых, но все же наскочил на завсегдатая подобных мероприятий, любителя халявы соседа снизу, деда Матвея.

Сознание вернулось на кладбище. Народу набралось много, явно за сотню душ. Никита научился отличать покойных:они, если присмотреться, на вид пористые, не плотные. Живых же пришло человек двадцать.

– Привет, парень, – услышал Никита знакомый голос, и обернулся.

Позади стоял тот самый старичок в спортивном костюме.

– А мои уже разъехались по домам, – продолжил он. – Вон та могилка, в двух шагах от твоей, – он указал на свежий холмик, заваленный венками. На черных ленточках хорошо просматривалось имя Кирилл. – Соседями будем.

– Значит, вы Кирилл? – спросил Никита.

– А ты, значит, Никита? – прочитав такую же надпись, спросил старик.

– Вот и познакомились, – Никита протянул руку, старик отстранился.

– А вот этого не надо. Ты, сдается мне, с мертвым еще не сталкивался. Если живого можно по плечу похлопать, у него твердая оболочка есть, то к мертвому вообще прикасаться нельзя: оба рассыплемся.

Вдвоем они встали поодаль от процессии, опершись спинами о еще свежие гранитные памятники, дабы ненароком зазевавшись, не стать одухотворенной пылью в такой неповторимый момент. Усопшие молча слушали траурные речи живых. Никита искренне удивлялся своим, по словам сослуживцам, выдающимся достижениям в работе и широтой собственной души. При жизни он как-то не особенно замечал расположенности к нему выступавших. Теперь же выяснилось, что начальник сожалеет, коллеги преисполнены печалью, а министерство телеграммировало о скорби. Но, когда Маришка, бросив горсть земли в могилу, тихо произнесла «Прощай папочка», у Никиты замерло сердце: защемило там, где оно прежде находилось. Никита готов был расплакаться, но слез не было. Он, раскрыв объятия, бросился к дочери и…

– Я спокойнее пережил прощание, – услышал Никита, едва обретя сознание. – Наверное, был готов к смерти. Возраст, сам понимаешь.

Кирилл сидел на надгробье собственной могилы, уперев локоть в колено и подложив ладонь под подбородок.

Вечерело. Движение живых на кладбище прекращалось, а среди покойников наметилось беспокойство. Маленький мальчик, похороненный рядом с Никитой, горько плакал, пытаясь покинуть кладбище, но никак не получалось. Он, словно привязанный незримой нитью, доходя до определенного места, останавливался, удерживаемый неведомой силой. Его мать, просидевшая у могилки до сумерек, медленно удалялась, поддерживаемая подростком и мужчиной. Мальчик неистово рвался к ней, кричал, плакал.

– Я не могу на это смотреть, и слушать, – сказал Никита.

Он нервничал, метался из стороны в сторону, позабыв о собственной смерти и скорби близких.

– Мне тоже тяжело за этим наблюдать, но что мы можем сделать? Смерть одинаково беспощадна ко всем. И старым, и малым, – пожав плечами, ответил Кирилл.

– Надо с ним поговорить, успокоить. Он же совсем еще ребенок, ему страшно. Как ему без мамы? Я не могу! Это выше моих сил!

Никита побежал к мальчику, но его собственная нить оказалась недостаточна длинна. Их разделяло около десяти метров. Мальчуган рыдал, рвался вперед. Он падал, колотил руками по земле, пытался ползти, обессиленный опускал голову, царапал асфальт, впивался в него зубами. Столько горечи и безысходности Никите видеть еще не доводилось.

– Она вернется, – выкрикнул Никита.

Мальчик оглянулся и на мгновенье притих.

– Она обязательно вернется, – повторил Никита тише.

Мальчишка встал и смотрел на него, безвольно опустив руки.

– Дядя, я хочу домой, к маме, – сказал он горько, готовый зареветь с новой силой.

– Она придет, – пообещал Никита. – Мы подождем ее. Иди сюда малыш, – позвал он, протянув руку.

– Она, правда, придет? – недоверчиво спросил мальчик.

– Мамы всегда приходят к своим детям, – уверенно ответил Никита.

– Даже к мертвым детям? – спросил мальчик.

Никита не ожидал этого вопроса, ему стало больно от осознания трагедии. Он вдруг подумал, что таких мальчиков очень много, и таких мам тоже. В эту минуту он увидел истинное лицо смерти, ее безжалостную гримасу.

– Мамы всегда приходят к своим детям, – повторил Никита с надеждой. – И к живым, и к мертвым, – добавил, едва выговорив страшное, несовместимое со здравым смыслом сочетание.

Мальчик посмотрел на уже пустынную дорогу, на Никиту, обвел взглядом огромную площадь, усеянную крестами и памятными плитами, тихо заплакал и, опустив голову, поплелся к своей могиле. Он прошел мимо остолбеневшего Никиты и совершенно по-взрослому произнес:

– В том мире я не мог ходить. Я смотрел в окошко, как во дворе играют в футбол мальчишки и думал, что между мной и ними – стена. Здесь я хожу, но стена стала еще крепче. И здесь нет мамы, – добавил он, еще ниже опуская голову.

Плечи мальчишки вздрагивали, он плакал. Плакал без слез, потому что у духов не бывает слез, но у них есть душа – обнаженная, чувственная, живая.

Мальчик присел на свежий холмик собственной могилы. Никита подошел и сел рядом. Пришел и Кирилл. Они сидели молча, как многие из усопших.

После полуночи, разрывая кромешную темноту, послышались протяжные песни подвыпившего сторожа, а час спустя вопли усопшего, которого не отпустило тело и на сорок третий день. Он кричал, проклиная унылое кладбищенское существование, потому что остался в одиночестве на своей стороне погоста. Последний его собеседник вознесся несколько часов назад: причем точно на сорок первые сутки.

– Ты чего орешь? – послышалось из-за ограды.

– Как не орать, вознестись не могу, – заскулил в ответ, задержавшийся.

– Твоя, парень, беда – не беда. Ты-то дождешься, а мне какого: тело отпустило, а небеса не принимают.

– Как это? – настороженно спросил первый.

– А вот так, про привидения слыхал?

Тишина. Оравший ни то переваривал сказанное, ни то струхнул по привычке.

– Ну, коли ты привидение, так пугани певца этого забулдыжного. Вымучил своими камышами да быстрыми танками, – послышался другой, более близкий к Никите мужской голос.

– Ты про сторожа? Бесполезно. Он обниматься лезет, и подпевать заставляет. Ему сам черт приятель.

– А ты вовремя от тела оторвался? – наконец спросил задержавшийся.

– На сорок второй день узнал. Все прыгал, взлететь, вознестись хотел, а потом как-то забылся и пошел, а оно не держит. Хожу теперь где вздумается, а вверх никак, прыгай, ни прыгай.

– И давно?

– Третий месяц пошел…

– Ура! – раздался радостный чей-то крик. – Держит!

– Тебе, парень, не угодишь. То орешь оттого, что держит, то радуешься этому же, – прокомментировал ближний голос.

– Так ведь не привидение же я, вот и радуюсь.

– Дурак ты крепкий, – определил ближний.

– Сам дурак, – донеслось издали.

Кладбище на некоторое время притихло.

– Можно к вам? – послышался совсем рядом уже знакомый голос привидения.

– Располагайся, чай не квартира, разрешение не требуется, – уныло ответил ему Кирилл.

– Егор я, – представился он, присаживаясь. – Одна у меня радость осталась – на кладбище прийти поговорить, а то хоть волком вой, – пояснил Егор.

– Дядя, – вдруг заговорил давно умолкший мальчик. – Я к маме хочу, помогите мне, – жалобно попросил он.

– Извини, малыш, рад бы помочь, да нет такой возможности. Мир живых от мира мертвых непроницаемым занавесом отгорожен, нет нам возврата, – сочувственно ответил Егор.

Мальчик заплакал так жалобно, что Никита заворочался, за плечи пацана по-отцовски взять захотел, утешить, но вовремя опомнился: рассыплются ведь оба. А подумав, объявил:

– Знаю, как горе твое облегчить.

– Ты чего удумал? – настороженно поглядывая, спросил Кирилл, видно поняв, о чем речь.

– Малыш, что для тебя лучше – рассыпаться или о маме думать? – спросил мальчика Никита.

– Рассыпаться, – не задумываясь, ответил тот.

Сорок дней прошло в постоянных метаморфозах.

Правильно парить Никита еще не умел, потому что только что вознесся, и по обыкновению перебирал ногами, словно ступая по твердой поверхности. Душ на небесах оказалось много. И все они медленно двигались семью шеренгами, больше походившими на длинные змейки живой очереди.

– Здравствуйте, – раболепно преклоняя голову перед отдельно парившим мужчиной в белой тунике, приняв того за херувима, просвистел Никита. – Мне куда дальше-то?

– Ты о чем, дух любезный? – добродушно отозвался херувим.

– Дальше-то что?

– В канцелярии был?

– Нет, – сказал Никита. – А что, таки она есть – небесная канцелярия?!

– На общественных началах. Ни ты один с прижизненными привычками прибыл. И как это они тебя не заметили?.. Да ладно, раз уж самочинную бюрократию обойти умудрился, смотри, видишь неподвижное облако с прорехой?

– Вижу, – ответил Никита и мотнул головой.

– Это вход, пари туда.

– Там канцелярия? – спросил Никита.

– Там новый мир, – пояснил мужик в белом.

– Что, прям вот так, без очереди?! – поглядывая, как от начала каждой длинной змейки из душ, после отмашки стоящих там серых образований, видимо уже утративших человеческий облик, духи отправлялись к облаку.

– Очередь – суть штамп и привычка, как и здешняя канцелярия. Пари смело, там о тебе все известно. Войдя во врата. Ступай.

– А что как остановят, что сказать? – недоверчиво косясь на серый сгусток у начала очереди, спросил Никита.

– А что в таких случаях всегда говорил?

– Говорил, что мне только спросить…

– Иди с миром, дух любезный. Ты знаешь, что делать.

– Премного благодарен, – поклонившись, поблагодарил Никита, и отправился к облаку.

«И здесь блатные имеются. Нигде порядка нет. Ну вот, еще один без очереди. Куда Бог смотрит?», - тихо перешептывались духи, но никто не остановил, никто, ни о чем не спросил. Никита просто проплыл мимо «серого», решившего, что он «по блату от самого херувима», и с легким сердцем направился к прорехе.

Из дыры веяло прохладой и свежестью, как от свежевыстиранного белья. Страха не было, словно это неприятное чувство осталось там, на земле, с телом. Или атрофировалось после вознесения. А, может, потерял. Ведь вознесся во время очередной метаморфозы, и заметить не успел как.

Никита нырнул в прореху. Его закружило, завертело в узком, напоминающем трубу, пространстве. Чувство полета овладело им – чудесное, непередаваемое, сладостное. Вереницей потянулись воспоминания: на руках у мамы, в парке на паровозике, в саду, катает большой пластмассовый грузовик. После с ранцем и букетом спешит в первый класс…

– Где ты взял этот велосипед? – строго спросила мама, когда Никита въехал во двор.

– Э-э, э-э, это я взял… прокатиться, – запинаясь, пряча глаза, ответил он.

Он не задумывался над тем, что мама может его спросить. Он не думал, что будет так совестно сказать ей правду. Ему не приходило в голову, что радость от обладания велосипедом омрачится внезапным осознанием низости совершенного им поступка. Он украл велосипед в соседнем дворе. Никита лихо гонял на нем по улицам, распугивая голубей, он врезался в столб, и на переднем колесе появилась «восьмерка». Он испугал старушку, та уронила пакет с яйцами и кудахтала как курица, а он смеялся весело и заразительно…

Теперь стало совсем не смешно. В маминых глазах читался стыд. Стыд за него, Никиту, за себя, что не сумела объяснить сыну простую истину – воровать нельзя. Конечно, все уже знают, потому и смотрят как на волчонка… и стыдно, стыдно, ой как стыдно!

Чувство полета усиливалось, но приятные ощущения сменила невыносимая боль яркого воспоминания.

«Он украл», - страшным эхом повторялись слова соседки.

«Вор», - словно нависший над головой молот, заставлял втянуть голову злобный выкрик того-самого мальчика, чей велосипед украл Никита.

Никита плакал так же, как тогда. Только теперь без слез, а чувства, овладевшие им сейчас, терзали так, как тысячи игл не способны причинить боль телу. Никита выл, издавал такие звуки, от которых защемило бы сердце самого отъявленного из живых мерзавцев.

Постепенно чувство полета исчезло. Никита безвольно весел в тёмной трубе. Только он и серая бесконечная полость страшной трубы.

Со временем становилось легче. Никита распрямился, попытался двинуться вперед, но странное дело – дальше хода не было. Словно прозрачная стена возникла перед ним, не пускала, но и не отталкивала. Никита бросился назад, и мгновенно нахлынули воспоминания: «вор; украл; такой маленький, а уже ворует», - слышалось отовсюду. Никита, спасаясь от болезненных ощущений, ринулся к прозрачной стене. Голоса стихли, но муки совести продолжали жечь душу. Вновь и вновь он переживал тягостные моменты своего позора, куда бы он ни взглянул, всюду виделись укоризненные взгляды соседей и заплаканные глаза мамы.

– Простите меня! – упав на колени, рыдая, закричал Никита. – Простите!

«Он осознал, он просит прощения, мне его жалко, пусть идет дальше», – донеслись чьи-то голоса. Никита почувствовал тепло, ласковые мамины руки. Она больше не плакала, а смотрела нежным взглядом.

– Ступай, сынок, – услышал он мамин голос.

Никита протянул руку вперед. Стена, преграждающая путь, исчезла. Он плыл по трубе и мгновение за мгновением, перед ним возникали образы давно забытых людей. Вся его жизнь повторялась здесь, а чувства, переживаемые когда-то, усиливались многократно, и полная ясность ситуаций позволяла все переосмыслить, заметить свои ошибки, понять причины поведения окружающих. Порой становилось настолько горько и неприятно от понимания того, что он своими словами или поступками причинил кому-то боль. Тогда Никита останавливался и искренне молил о прощении.

Постепенно труба становилась теснее, но светлее. Сквозь стену проникали неясные звуки, веяло теплом и уютом. Неприятные воспоминания больше не посещали Никиту. Ему хотелось спать, и он уснул. Сквозь сон он слышал голоса, но о чем они говорили, не понимал. Он чувствовал материнскую любовь и ласку, он свернулся клубком, как котёнок, и нежился, окруженный заботой и теплом. Иногда Никита потягивался, сладко зевая. Тогда он ощущал приятную упругость трубы, укрывшую его словно мягким одеялом. Он поворачивался на другой бок и засыпал снова.

Проснулся он оттого, что приятная легкость сменилась грубой теснотой. Стенки трубы перестали быть мягким одеялом и давили, угнетали. Никита пытался выбраться из сдавливающей неприятной и склизкой пленки. Он полз туда, где видел свет. Сил не хватало, это испугало Никиту. Он еще активней принялся выбираться на свет. Вот он рядом, рукой подать… но было очень тяжело… Он пыхтел и дулся изо всех сил, он слышал как стонет мама, до него доносились подбадривающие слова незнакомых людей: «ну, давай, давай!», «тужься!», «еще чуть-чуть!». Вдруг неведомая сила подхватила его, и яркий свет ударил по глазам. Спустя мгновение он оказался на мягкой и теплой поверхности. Он смотрел вперед и сквозь пелену различал измученное, но улыбающееся лицо Маришки! Маришки – его дочери! Он смотрел на нее, с изумлением понимая, что он маленькое новорожденное дитя, а она молодая счастливая мама, его мама! Тишина и ощущение ожидания чего-то важного витало в воздухе. Вокруг люди в нежно-зеленых комбинезонах напряженно смотрели на Никиту, словно ожидая от него явления чуда. Никите стало холодно и неуютно от внимания этих людей, а когда чья-то огромная и тяжелая рука принялась хлопать его по спине, Никита не выдержал и решился высказать свое возмущение.

Крик новорожденного заполнил операционную, люди улыбались. Маришка, такая повзрослевшая и красивая, светилась счастьем и нежностью.

– Как назовете? – услышал Никита гулкий мужской голос, который подбадривал его, когда он выбирался наружу.

– Как деда – Никитой, – едва слышно ответила мама-Маришка.

– С рождением тебя, Никита! – загромыхал голос.

«Вот я и вернулся», – подумал Никита и, зажмурившись, закричал «Ура!», но получился пронзительный детский плач.

(с) М.Ера 2006г.