Врач из будущего. Возвращение к свету

Это не было путешествием во времени. Это была ампутация. Одна жизнь — отсечена резким ударом абсурдной смерти ударом о столешницу в пьяной потасовке. Другая — пришита на живую, с грубыми швами, без анестезии. Ленинград, 1932 год. Тело двадцатилетнего студента Льва Борисова. Сознание сорокалетнего циника Ивана Горькова, врача из 2018 года, для которого советская медицина была музейным экспонатом, страшным и смешным.

Шок был не эмоциональным. Он был на клеточном уровне. Знания, которые он нёс в себе — пенициллин, антисептика, реаниматология, — были инородным телом в эпохе касторок и пиявок. Их предстояло не применить, а трансплантировать, рискуя смертельным отторжением системой, пахнущей карболкой и страхом.

Первый разрез сделали по совести. Михаил Булгаков умирал от нефросклероза. Спасти его могла только почка. В СССР таких операций не делали. Донора не было. Донором стал приговорённый к высшей мере. Лев Борисов пошёл на сделку с совестью, чтобы выторговать орган для писателя. Операция прошла успешно. Булгаков продолжил писать «Мастера и Маргариту». Лев Борисов понял, что его моральный иммунитет подавлен навсегда. Чтобы лечить, придётся пачкать руки. Не кровью, а тем, что липче и не отмывается никаким средством.

Полевые испытания прошли на Халхин-Голе. Он поехал добровольцем, проверяя свои наработки по военно-полевой медицине. Увидел не войну, а конвейер смерти. Сортировка раненых? Жетоны для опознания? Антисептики? Здесь не было даже этого.

Он построил «Ковчег». Не институт — крепость. Науки и человечности в осаждённой стране. Куйбышев, 1941-й. Гигантский научный город, выросший по его чертежам и его воле из болот и бараков. Его личный тыл, его лаборатория, его фронт. Сюда, под своды, спроектированные им, он свозил гениев, которых система не успела или не посмела сломать: Юдина, Бакулева, Ермольеву, Виноградова. Здесь рождались антибиотики, протезы, аппараты для спасения, названия которых ещё не знал мир.

Война проверяла «Ковчег» на прочность. Её проверял сыпной тиф, принесённый эвакуированными. Её проверяла зима 1942-го, когда уголь шёл только в операционные, а в кабинетах чернила замерзали. Её проверяла необходимость выбирать — кого оперировать, а кого отправить умирать в сторонку, потому что не хватало крови, времени, сил. Он, Лев Борисов, бывший Иван Горьков, учился быть не Богом, а диспетчером милосердия. Холодный расчёт становился самым гуманным инструментом.

Он заплатил за вход в эту эпоху всем, что имел. Прошлой жизнью, покоем, невинностью. Частью души, которую пришлось оставить на этическом посту, как жетон бойца.

Теперь, в тишине после бури, он должен был сделать свою новую историю — историю Льва Борисова, его команды, его «Ковчега» — достойной этой немыслимой цены.

Кончилась война за жизнь.
Начиналась война за качество этой жизни.
И он знал по опыту хирурга: восстановление часто бывает долгим и более болезненным, чем сама операция.

ГЛАВА 1. УДОЧКА

Лёгкий туман, сизый и прохладный, ещё расстилался над гладью Волги, но уже рвался под лучами поднимающегося солнца. Воздух пах водой, сырым песком и горьковатой полынью, растущей на обрывистом яру. Тишину нарушали только крики чаек да редкие всплески рыбы где-то на глубине.

Лев Борисов сидел на вывороченном корне огромной ивы. Он не ловил рыбу, он смотрел. Его удочка, самодельный «телескоп» довоенной работы, лежала на песке. Вместо этого он держал в руках кружку из потемневшего алюминия, из которой пил остывший чай, заваренный на углях с ивовой корой — с лёгкой, почти незаметной горчинкой, как и всё в этой жизни.

Его разглядывание было клиническим, привычным. Он ставил диагноз утру. Синдром поздней весны на Верхней Волге: температура воздуха +12, воды +8–9, слабый юго-западный ветер, достаточная прозрачность после паводка. Прогноз: умеренная активность хищника (щука, окунь) на границе водорослей и чистой воды. Лечение: болонская снасть с живцом, или донка. Пациенты — его семья — выбрали поплавочные удочки на плотву и краснопёрку. Ну что ж, и при таких условиях можно было надеяться на ремиссию скуки.

— Пап, а почему у меня не клюёт?

Андрей, его семилетний сын, сидел на складном стульчике в двух метрах от воды, ссутулившись над своей удочкой с сосредоточенностью академика. Его поплавок — гусиное перо, окрашенное в красный суриком — стоял неподвижно, как часовой на посту.

— Потому что ты хочешь слишком сильно, — не оборачиваясь, ответил Лев. — Рыба это чувствует. Надо расслабиться, думать о чём-то постороннем.

— О чём?

— Ну… о том, как устроен твой поплавок. Почему он не тонет.

Андрей обернулся, его лицо, загорелое и веснушчатое, осветилось интересом. Медицинская генетика была генетикой: мальчик обожал, когда отец раскладывал мир на винтики и пружинки.

— А почему?

— Закон Архимеда, — сказал Лев, отхлёбывая чай. — Тело, погружённое в жидкость… короче, перо легче воды, которую оно вытесняет. А грузило и крючок — тяжелее. Получается равновесие. Рыба тянет наживку — равновесие нарушается, поплавок это показывает. Всё гениальное просто, сынок.

— А если рыба большая и сразу потянет сильно?

— Тогда, сынок, будет мощный клинический признак под названием «поклёвка». И нам придётся проводить экстренное хирургическое вмешательство по извлечению инородного тела из водной среды.

С противоположной стороны от мальчика раздался сдержанный смешок. Наташа, дочь Сашки и Вари, ровесница Андрея, копала червей. У неё был свой, чисто практический подход к рыбалке.

— Дядя Лёва, а если щука? У неё зубы как иголки. Она леску перекусит?

— Для щуки, Наташ, есть стальной поводок, — из-за спины Льва раздался голос. Грубоватый, спокойный, с привычной лёгкой хрипотцой. — И брать её надо решительно, без сомнений. А то вывернется, травмируется и сойдёт. Правило как в хирургии: уверенность и чистота техники.

Сашка — Александр Михайлович Морозов, его друг, правая рука и зам по всем вопросам, который на этой рыбалке был просто дядей Сашей — возился с примусом. Его большие, сильные руки аккуратно чистили жиклер тонкой проволокой. Лицо его, с широкими скулами и спокойными глазами, было сосредоточено на простом деле. В этом и был главный признак улучшения. Последние полгода он мог часами сидеть, уставившись в стену. Теперь же он снова мог погрузиться в мелкую, конкретную работу. Это была хорошая реабилитация. Лучшая, пожалуй.

— Будет тебе, хирург несчастный, правила читать, — буркнул Лев, но в углу его рта дрогнула улыбка. — Лучше скажи, когда кипяток будет. Чайник остыл.

— Сейчас, товарищ главврач, сейчас. Не торопи события. Всё по протоколу. — усмехнулся Сашка.

Протокол. Это слово витало в воздухе «Ковчега» последние три года. Протокол сортировки. Протокол обработки ран. Протокол введения антибиотиков. А здесь, на песчаной косе, был свой, сакральный протокол: развести примус, вскипятить воду, поправить наживку, ждать. И Лев ловил себя на том, что эта простая последовательность действует на него лучше любого промедола. Он выдохнул. По-настоящему. Впервые, кажется, с того дня в 1932-м, когда открыл глаза в чужой комнате.

Война закончилась. Не в мае 45-го, как в той, другой истории, которую он носил в себе обрывками, а ровно на год раньше.

Иногда ему казалось, что он изменил лишь цифры в учебнике истории. Спасённые миллионы против миллионов погибших. Год, вычеркнутый из всенародного страдания. Но когда он видел, как по улицам Куйбышева идут первые шеренги с демобилизованными-раненые, как на вокзалах плачут от счастья жёны и матери, он понимал — изменилось нечто большее. Изменился масштаб надежды.

Изменился и он сам. Иван Горьков окончательно растворился где-то в подкорке, оставив после себя лишь багаж знаний да редкие, тусклые сны о другом мире. Лев Борисов был здесь. С усталостью, которая теперь была не острой, а глубокой, костной, но и с каким-то новым, тихим чувством права на эту жизнь.

— Пап, клюёт!

Андрей вскочил, удочка в его руках изогнулась. Поплавок исчез под водой, леска натянулась, разрезая гладь.

— Не дёргай! — почти хором сказали Лев и Сашка.

— Тяни плавно! Подматывай! — скомандовал Сашка, отодвигая примус.

Лев встал, но не стал вмешиваться. Пусть учится. Андрей, красный от напряжения, начал вращать катушку. Старая, видавшая виды «невская» затрещала, выдёргивая из воды мокрую леску.

— Ой, тяжело!

— Так это же хорошо! — засмеялась Наташа, бросив червяков и подбежав с сачком. — Значит, большая!

Из воды показалась серебристая боковина. Не щука, плотва. Но хорошая, ладная, граммов на четыреста.

— Тащи, тащи, уже видно! — подбадривала Наташа.

Андрей сделал последнее усилие, и рыба, блеснув на утреннем солнце, шлёпнулась на влажный песок. Мальчик торжествующе вскинул кулак.

— Ура! Первая!

— Молодец, — похвалил Лев, подходя и аккуратно снимая с крючка трепещущую плотву. — Видишь, стоило расслабиться. Теперь уж точно трофейный экземпляр. Отпустим или на уху?

— На уху! — решительно заявил Андрей. — Мама сказала, что без собственно пойманной рыбы уха — не уха, а так, похлёбка.

— Мама права, — усмехнулся Лев, опуская плотву в ведро с водой. — Продолжаем наблюдение. Следующий пациент в очереди.

Они ловили ещё час. Попалась ещё одна плотвичка, два окунька-недомерка, которых тут же отпустили, и краснопёрка с яркими, будто лакированными, плавниками. Сашка наконец наладил примус, вскипятил воду, и они пили свежий чай, заедая его чёрным хлебом с салом. Разговоры были такими же простыми и важными, как эта еда.

— Дядя Лёва, а правда, что в Москве в Кремле полы из мрамора? — спросила Наташа, размазывая каплю сала по хлебной корке.

— Правда, — кивнул Лев. — И не только полы. И стены тоже.

— А мы когда-нибудь поедем? Я хочу увидеть.

— Обязательно поедем. Как только… как только всё окончательно устаканится.

Он поймал на себе взгляд Сашки. Тот понимающе подмигнул. «Устаканится». Это было их кодовое слово для всей послевоенной кутерьмы — демобилизация, перестройка экономики, распределение ресурсов, бесконечные совещания в наркоматах. Но уже без того сжатого, как пружина, ужаса, который висел в воздухе все предвоенные и военные годы.

— А я знаю, зачем нас позовут в Кремль, — важно сказал Андрей, откусывая хлеб. — Награждать. Вы же списки подавали. Мама говорила.

Лев вздохнул. Да, списки он подал ещё после первого звонка из Кремля. Огромный, тщательно выверенный список сотрудников «Ковчега» — от академиков до санитарок. Ордена, медали, звания. Они это заслужили. Кровью, потом, бессонными ночами у операционного стола. Катя, его жена и по совместительству зам по лечебной части, просидела над этим списком три дня, выверяя каждую фамилию.

— Возможно, — осторожно сказал Лев. — Но это не главное.

— А что главное? — не отставал Андрей.

— Главное, что мы можем вот так сидеть. Ловить рыбу, пить чай, и знать, что нигде не грохочет. — Он посмотрел на Сашку. — Верно, Александр Михайлович?

Сашка медленно кивнул, глядя на Волгу. Его лицо было спокойным.

— Верно. Тишина — она, знаешь ли, после всех этих лет… звенит по-особенному. Вначале вообще спать не мог. Слишком тихо. А теперь… теперь привык. Даже нравится.

В его голосе не было ни тени той сдавленной паники, которая душила его прошлой осенью, когда он просыпался по ночам от кошмаров, в которых смешивался стоны раненых и лязг хирургических инструментов. Психиатр Сухарева, которая консультировала его, говорила о «стойкой ремиссии». Лев видел в этом простое человеческое чудо. Друг выздоравливал.

— А дядя Лёша тоже будет награду получать? — вдруг спросила Наташа.

Над костром повисла короткая, но ощутимая пауза. Леша. Алексей Морозов, их друг, их однокурсник, который в первый день войны убыл в войска НКВД на Белостокский выступ и пропал. Пропал — но не для них. Через свои каналы, через того же Громова, Лев выяснил, что с ним все в порядке. Конкретики не было, но и похоронки не было. А в их мире, где смерть была самым частым гостем, отсутствие извещения было равно надежде.

— Обязательно будет, — твёрдо сказал Сашка, первым нарушив молчание. — Как закончит свои дела, так сразу. Уж мы ему такую медаль подберём, что позавидует сам Жуков.

В его голосе звучала не бравада, а уверенность. Та самая уверенность, которая держала их всех эти годы: свои не бросают. И Леша был свой до самого конца.

Разговор перешёл на мирные, бытовые рельсы. Обсуждали, как достроить баню на дачном участке, который выделили сотрудникам «Ковчега». Какую лодку лучше купить или сделать самим. Куда поехать летом, может, на юг, к морю. Лев слушал, кивал, и внутри него разливалось странное, почти забытое чувство — чувство будущего. Не того, что нужно срочно спасать, подпирать, латать. А того, которое можно просто планировать. Как отпуск.

— Щука! — внезапно, резко и тихо сказал Сашка.

Лев мгновенно перевёл взгляд. Сашка не сводил глаз с своего поплавка — большого, из пробки, окрашенного в белый цвет. Поплавок не дрожал. Он просто медленно, неуклонно пошёл в сторону, оставляя за собой на воде расходящийся клин.

— Берёт уверенно, — констатировал Лев, отставляя кружку. — На живца?

— На пучок червей, представляешь? — Сашка уже взял удочку в руки, пальцы легли на катушку. — Наглец.

Он дал щуке время, чтобы как следует заглотить наживку. Пауза длилась несколько секунд, которые показались вечностью. Андрей и Наташа замерли, широко раскрыв глаза.

Сашка сделал резкую, но короткую подсечку. Удилище согнулось в дугу. Катушка завизжала, сдавая леску.

— Вот это да! — выдохнул Андрей.

— Молчи, — шепотом сказала Наташа. — Мешаешь!

Сашка встал. Вся его поза, каждое движение говорили о сосредоточенном профессионализме. Он не боролся с рыбой. Он управлял процессом. Сдавал леску, когда щука рвалась в глубину. Подматывал, когда чувствовал ослабление. Лев, взяв наготове большой сачок на длинной рукояти, зашёл сбоку.

— Не торопи её, — тихо сказал Лев. — Пусть устанет.

— Так я и не тороплю, — сквозь зубы ответил Сашка, но в уголке его рта играла усмешка. — Знаю я этих пациентов, истерички. Надо дать возможность эмоции выплеснуть.

Щука сделала ещё два мощных рывка, показав на поверхности широкий, мускулистый хвост. Но сила её была конечна. Ещё несколько минут — и Сашка подвёл её к самому берегу, к тому месту, где вода была мутной от песка.

— Теперь, — сказал Лев.

Он ловко завёл сачок под рыбу и одним движением вынес её на берег. Щука, пятнистая, мощная, с пастью, усеянной мелкими, острыми как бритва зубами, забилась на песке.

— Ух ты! — восторженно закричали дети.

— Килограмма на полтора, не меньше, — оценил Сашка, с довольным видом вытирая лоб. — Вот это завтрак.

Лев прижал щуку коленом и быстрым, точным ударом рукоятки ножа по голове усыпил её. Судороги прекратились. Дети на секунду притихли, наблюдая за этим древним, простым актом перехода жизни в пищу. Но восторг от победы был сильнее.

— Молодец, дядя Саш! — Андрей прыгал вокруг него. — Это же трофей!

— Не я молодец, а снасть не подвела, — скромничал Сашка, но глаза его сияли. Он снова был тем самым Сашкой — удачливым, сильным, надёжным. Лев видел, как с его плеч окончательно спала невидимая тяжесть. Рыбалка удалась не только из-за щуки.

Они просидели на берегу до самого полудня, пока солнце не начало припекать по-настоящему. Сварили на костре простую, на скорую руку, ушицу из плотвы и окуньков, бросив туда картошку, припасённую Сашкой. Бульон получился прозрачным, с золотистой жиринкой, пахший дымком и речной свежестью. Ели прямо из котелка, черпая жестяными кружками.

— Вот это да, — с чувством сказал Андрей, облизывая ложку. — Лучше маминого супа.

— Только не говори ей этого, — засмеялся Лев. — А то в следующий раз не отпустит.

— Отпустит, — уверенно сказал Наташа. — Мама всегда говорит: мужчины должны иногда уезжать. Чтобы потом было приятнее возвращаться.

— Мудрая у тебя мама, — улыбнулся Сашка, доедая свою порцию. — Хотя, по правде говоря, возвращаться и так приятно. Особенно с таким уловом.

После еды, сытые и немного сонные от солнца и свежего воздуха, они стали собираться. Процесс был неспешным, ритуальным. Сашка аккуратно промыл котелок и кружки в реке, потушил и засыпал песком костёр. Лев помог детям смотать удочки, ещё раз проверил, не забыли ли они какую-нибудь мелочь. Наташа несла ведро с оставшейся рыбой, Андрей — сачок и складные стульчики.

Обратная дорога до того места на просёлочной дороге, где они оставили машину — старенький, видавший виды «ГАЗ-М1», — заняла минут двадцать. Дети болтали о рыбе, о том, как будут хвастаться в школе. Сашка и Лев шли чуть сзади, молча, но это молчание было комфортным, заполненным усталостью и удовлетворением.

Машина завелась не с первой попытки, с характерным для «эмки» сухим кашлем карбюратора, но потом мурлыкающе затарахтела. Они поехали по пыльной дороге обратно к Куйбышеву, обгоняя редкие телеги и грузовики. Лев смотрел в окно на проплывающие поля, на уже зеленевшие озимые, на стайки грачей, деловито расхаживающих по обочине. Страна потихоньку залечивала раны. Это было видно даже здесь, в глубоком тылу.

Въехав в город, они попали в обычную послевоенную суету. На улицах было многолюдно: женщины с сумками, мужчины в гимнастёрках без погон, ребятишки, гоняющие мяч. Витрины магазинов по-прежнему были пусты, но уже не заколочены досками, как в войну. Из открытых окон доносилось радио — не сводки Совинформбюро, а музыка. Лёгкая, бодрая. Лев почувствовал, как что-то внутри окончательно разжимается.

«Ковчег» встретил их привычным гулом. Даже в мирное время институт не засыпал. У подъезда главного корпуса стояли машины, разгружали какое-то оборудование. Сашка, взглянув на это, сразу переключился.

— Пойду, гляну, что там. А ты в кабинет?

— Да, дела ждут. Отведешь детей? И скажи нашим что бы рыбу к ужину запекли по моему рецепту, с морковью и луком в майонезе.

— Без проблем Лев.

Лев вышел из машины, потянулся, чувствуя, как приятно ноют мышцы спины от непривычного сидения на коряге. Он неспешно прошёл через главный вход, кивнув дежурному у проходной, зашел в лифт. В коридоре пахло привычной смесью дезинфекции и чистоты. Звук его шагов по паркету был твёрдым, уверенным.

В приёмной его кабинета за столом сидела Мария Семёновна, секретарша. Женщина лет пятидесяти, с строгой причёской и неизменным пиджаком поверх платья. Увидев его, она отложила в сторону папку и подняла на него взгляд через очки.

— Лев Борисович, добрый день. Хорошо отдохнули?

— Неплохо, Мария Семёновна, неплохо. Даже щуку поймали. Были звонки?

— Были. Из наркомата здравоохранения подтвердили получение отчёта по полиглюкину. И звонили из приёмной товарища Ворошилова.

Лев остановился, снимая лёгкую ветровку. Ворошилов Климент Ефремович, тот самый, кого Лев лечил в начале войны. Заместитель председателя Совнаркома. Человек, курировавший, среди прочего, и снабжение, и лёгкую промышленность, а в последнее время — и вопросы распределения ресурсов для здравоохранения.

— И что сказали?

— Передали, что списки рассмотрены и в целом одобрены. Приём для вручения наград предварительно назначен на двадцать восьмое мая. То есть через две недели. Просят подтвердить явку вас и основных сотрудников из списка. И прислать уточнённые данные по количеству человек для организации.

Лев кивнул, чувствуя лёгкую, странную смесь облегчения и чего-то ещё. Облегчение — потому что всё шло по плану, бюрократическая машина, наконец, перемалывала их бумаги в нужном направлении. А что-то ещё… возможно, остаточное напряжение, ожидание подвоха. Но нет, война же кончилась.

— Хорошо. Передайте, что мы подтверждаем. Список уточним завтра, после оперативного совещания. И подготовьте, пожалуйста, проект служебной записки о командировочных расходах. Поедем, скорее всего, спецвагоном, но всё нужно оформить.

— Сделаю, Лев Борисович. Ещё, — Мария Семёновна немного запнулась, — звонил Иван Петрович Громов.

— И что?

— Ничего конкретного. Сказал, что «дело по лесным заготовкам движется» и что он, возможно, заглянет на днях. И чтоб вы были готовы к разговору «о перспективах добывающей промышленности». Так и сказал.

Лев медленно сел на стул рядом с её столом, взял со стола карандаш, покрутил его в пальцах. «Лесные заготовки» и «добывающая промышленность» были их с Громовым кодовыми обозначениями для темы немецких физиков и урановой проблемы. Значит, Громов что-то начал двигать. После того их ночного разговора. Но это не было срочностью. Это было делом, поставленным на поток. И это было правильно. Спешка здесь только навредила бы.

— Понял. Когда заглянет — пропустите сразу. Спасибо, Мария Семёновна.

Он вошёл в свой кабинет. Вечернее солнце косыми лучами падало на письменный стол, заваленный бумагами, на стеллажи с книгами и журналами, на карту страны, где уже не было отмечено линий фронта. Он подошёл к окну. Отсюда был виден почти весь институтский городок: корпуса, жилые дома, теплицы, даже ту самую, знаменитую «грибную ферму» на крыше одного из зданий. Его творение. Его «Ковчег».

Через две недели ехать в Москву получать награды. Видеться с большим начальством. Отстаивать свои планы по реорганизации здравоохранения уже не на бумаге, а в личных разговорах. Это была работа. Важная, но уже не смертельная. Не та, где цена ошибки — десятки жизней сегодня же.

Он снял пиджак, повесил его на спинку стула, сел за стол. Взял первую же папку — отчёт из отдела кардиохирургии о послеоперационных осложнениях. Начал читать. Мысли ещё возвращались к рыбалке: к довольному лицу Андрея, к сияющим глазам Сашки, выуживающего щуку, к вкусу той простой ухи на берегу. Но постепенно они отступали, вытесняемые привычным, глубоким погружением в дело. В мирное дело.

Он делал пометки на полях карандашом, звонил по внутреннему телефону, чтобы уточнить детали. За окном медленно сгущались сумерки. В кабинет вошла Катя, постучав предварительно, но не дожидаясь ответа. В её руках была папка и кружка с чаем, которую она поставила перед ним.

— Ну что, герои-рыболовы, молодцы. Щука действительно приличная. Наташа всем уже рассказала, как дядя Саша с ней сражался.

— Не щука, а пациент с острым приступом сопротивления, — не отрываясь от отчёта, пробормотал Лев. — Успешно прооперирован. Как списки, уточняем?

— Сижу, сверяю. Два человека в инфекционном отделении заболели, не смогут ехать. Заменю на других. Ты уверен, что нам всем нужно ехать именно 28-го? Могли бы и попозже, когда отчётность за квартал сдадим.

— Чем раньше, тем лучше, — Лев отложил карандаш, потянулся. — Пока наша работа у всех на слуху, пока помнят, что мы сделали. Через полгода начнутся новые герои, новые проекты. Надо ловить момент. Как щука.

— На червя? — Катя усмехнулась.

— На что придётся, — он ответил ей той же улыбкой. — Закажи, пожалуйста, билеты. Весь основной состав — спецвагоном, чтобы вместе. И подготовь краткие тезисы по каждому направлению: антибиотики, хирургия, реабилитация, организация. Могут спросить.

— Уже готовлю. Собирать будем в понедельник на планерке. А сейчас иди домой, Андрей тебя ждет.

Лев взглянул на часы. Действительно, уже вечер.

— Сейчас, только этот отчёт допишу. Иди, скажи, что к ужину буду.

Катя ушла, а он ещё минут двадцать сидел, дописывая резолюции. Потом встал, погасил настольную лампу, подошёл к окну. Город зажигал огни. Не черноту, как во время войны, а именно огни — жёлтые, тёплые, из окон. Где-то вдалеке, над Волгой, загоралась первая звезда.

Двадцать восьмого мая. Кремль. Это был не конец пути. Это была просто следующая станция. И ехать туда можно было без лихорадочной спешки, с чувством выполненного долга и с простой, выстраданной уверенностью, что впереди — не пропасть, а просто дорога. Длинная, сложная, но дорога.

Он надел пиджак, вышел из кабинета, щёлкнул замком. В квартире его ждали семья, запечённая рыба в компании семьи и друзей, мирный вечер. А завтра будет работа. Всегда будет работа. Но теперь это была работа не на страх, а на совесть. И в этом была вся разница.