Вражье племя

Вся наша страна, от малого до старого,
ждет и требует одного:
изменников и шпионов, продавших врагу нашу Родину,
расстрелять как поганых псов!

— … о чем я неоднократно сообщал в Губком! — секретарь уже оправдывался. А десятью минутами раньше в точности те же слова он выкрикивал с вызовом. Он даже имел смелость пристукнуть по столешнице сигарным ящиком. Впрочем, нынче это был уже просто — ящик.

–… и товарищ Васильев обвинил меня в паникерстве! Я говорю: «Но послушайте, есть факты!» А он: «Нет, это вы послушайте. И устыдитесь! Где ваша революционная пролетарская воля? Где ваша сознательность?» Где тут было настаивать? — оправдательный тон явно готовился уступить место плаксивому. Комиссар, все эти долгие двадцать минут неотрывно глядевший на остатки заварки в своем пустом стакане, вдруг уперся руками в столешницу и резко поднялся. Проскрипел ножками и с грохотом опрокинулся стул.

Вмиг побледневший секретарь тут же соскочил, прижался спиной к стене аккурат под портретами вождей, левой рукой скомкал пиджак на груди. Он вроде бы хотел что-то сказать, но получалось только дышать открытым ртом и, не мигая, смотреть на комиссара.

Который неторопливо повернулся, поднял и приставил к столу опрокинутый стул. За полы одернул вниз кожаный френч. Неторопливо выудил затрепанную книгу из офицерского планшета, раскрыл наугад, прочел назидательно: «И виды, правда, изменчивы, но не в такой чрезмерной степени, чтобы они могли выйти за пределы всеобщего рода, за границы естественного». Многозначительно поднял бровь, убрал книгу в планшет. Сказал бесцветным голосом:

— Понял вас, товарищ Погудло. Немедля займуся дознанием по вашенским оказиям. Не смею мешаться работе райкома. — Развернулся и, легонько прихрамывая, подался в двери.

Минутами позже под окном завелся и взголосил, а потом мерно забурчал мотоцикл. Звук стал удаляться, и, примерно в это же время, секретарь райкома Погудло пришел в себя и отлепился от стены. Сел. Достал из ящика беломорину, но не смог закурить. С третьего раза овладел голосом и смог крикнуть:

— Кл… Кла… Клава!

Тут же в дверь просунулось румяное девичье лицо.

— Вадим Северьяныч?

— Ку… Кур… Курякина позови!

Личико исчезло, и тут же в дверь вломился высоченный усатый мужичина.

— Тута, Северьяныч! Давно тута!

— За… Заходь!

Каланча шикнул куда-то за дверь, потом плотно ее притворил, встал за дальним концом стола, вполголоса затараторил:

— Пошто молчишь? По нас комиссар явилси? Чего делать бум? Северьяныч, я ж говорил: заметют! А ты одно свое! Подвел под монастырь! А у меня младший — пионер, а старший — в комсомоле! Загремим, Вадима! Погубил нас…

— Да заткнись ты! — Секретарь сморщился. — Запричитал, как баба!

Он снова попытался подкурить беломорину. На этот раз удачно. Затянулся глубоко, выпустил, закашлявшись, едкое клубковатое облако.

— Чекист это. Из особых. Не по нас он. Покаместь.

Усатый детина сначала нахмурился, потом расцвел. Уселся на край стола.

— Прислали-таки!

— Угу. Падеж в Подгузово расследовать. И малокровых в Падерихе.

— Так ето ж хорошо!

Секретарь помолчал, задумчиво распуская ноздрями дымные пряди.

— Кому можа и хорошо… Ты сторожней будь. Ухо востро держи и нашим передай… Кажись, шибко почуткой он, комиссар этот. Кабы не раскопал тут, чаво не надо.

— Понял, Северьяныч. А как хоть звать того комиссара?

Погудло бросил недокуренную папиросу в стакан с испитым чаем, подпер подбородок ладонью и, глядя куда-то мимо Курякина, процедил сквозь зубы:

— Луженый. Степан Федосович.

Дальний рев мотоцикла всполошил Подгузовскую ребятню. Стайка босоногих недорослей сыпанула на дорогу. Дети, как сурки, вертели бритыми головами. Но, стоило по-стрекозьи стремительному ИЖ-Меркадеру показаться на пригорке, беспризорные разбежались, хоронясь за кривыми заборами и в дремучих зарослях конопляника. Последним в калитку ближнего дома вломился рахитичный карапуз, на кривеньких ножках не поспевший за остальными. Тут и там в щелях заборов заблестели любопытные глазенки. На дороге в гордом одиночестве остался разбойного вида малолетка в синих сатинетовых штанах. Сжимая по камню в каждой руке, он с вызовом поглядывал на приближающегося мотоциклиста. Комиссар затормозил в шаге от пацаненка, нарочно крутанул рукоять акселератора, взъярив Меркадера. Шалопай не дрогнул, наоборот — замахнулся каменюкой.

— А ну, отставить! — Крикнул комиссар, глуша мотор.

Но пострел уже метнул камень куда-то в сторону. Степан Федосович проследил траекторию. Камень врезался в покосившуюся воротину соседнего подворья. На той воротине сидел потасканный одноглазый котище и умывался, нисколько не испуганный.

— Смазал. — Констатировал комиссар.

— Зуб даю, я иво, тварюку, ишшо зашибу! — процедил обладатель сатинетовых штанов. — Тот раз глазюку выбил, другой раз совсем прибью. Нна, падла! — Второй камень пролетел над головой зевающего кота.

— Перелет. — Констатировал комиссар. — Как тя звать, пионер?

— А ты кто таков? Шпиен поди, али беляк. Щас дядьям крикну — запытают тебя.

— Комиссар я. Из ГубЧК. Степан Федосыч. — Луженый пошарил в нагрудном кармане кожанки. — Вот. Документ имеется.

— Грамоте не учен. — Буркнул котобой. — Звать Макаркой.

— Ну, здорово, Макарка. — Комиссар стянул краги и протянул ладонь.

Пионер с размаху вложил в нее свою грязную сухую ладошку. Тут же с прищуром наклонил голову на бок.

— Левольверт есть? Дай пострелять.

— Можа и дам. Коли председателеву избу покажешь.

— Не знаю никаких плед-седателей. Старосту спрашивай.

— Ну покажь, где староста тута.

— Покажу, коли покаташь.

— Прокачу. Подь сюды. — Комиссар потянулся к мальчишке. Тот сперва отпрянул, потом, нахмурившись, приподнял руки. Степан Федосыч бережно подхватил тощее тельце. Из оттопыренных карманов сатинетовых штанов посыпались камни. Комиссар усадил провожатого перед собой. Тот немедленно вцепился в руль и стал подражать звуку мотора, разбрызгивая слюни.

— Бррррр!

Комиссар ухмыльнулся, топнул ногой по рычагу стартера, крутанул акселератор. ИЖ-Меркадер с ревом сорвался с места, унося восторженного мальчишку. Четное число детских глаз смотрели ему вслед с завистью. Один нечетный — кошачий, смотрел с презрением.

Степан Федосович осадил Меркадера напротив бревенчатой избы под мшистой дощатой кровлей. Заглушил мотор и стал щупать обстановку хмурым зацепистым взглядом. Избенка смотрела подслеповатыми окнами от самой земли. Вместо забора подворье охранял ростовой бурьян. Впрочем, память о некогда имевшихся надворных постройках хранили лишь персты горелых столбов. На завалинке под полумертвой сиренью дневал неопрятный костистый мужик. Склоненная голова мужика слепила яркой белизной. Одна его нога кончалась сероватой деревяшкой, другая — широченной ступней с исковерканными артрозом кривыми пальцами. Инвалид сосредоточенно орудовал шилом и дратвой, починяя порядком разношенный сапожище.

— Пошто сидишь? — Заерзал непоседливый провожатый. — Вона Дед Парфен!

— Вижу. Слезай покамест. — Комиссар взял слабо упирающегося пионера под мышки и ссадил на конотопную обочину.

Пионер тут же выхватил по камню из каждого кармана и стал недобро зыркать по сторонам. Комиссар пожевал губу, слез. Поставил мотоцикл на подножку. Обмахнул снятыми крагами пыль с голенищ. Вынул из кожаного планшета затрепанную книгу, открыл, не глядя. Прочитал себе под нос: «Трезвым объектом их исследования сделался физический, человеческий дух». Кивнул, убрал книгу в планшет, и только потом зашагал под сирень к старосте.

— Здорово, товарищ!

— Здорово ночевали. — Седой не поднял глаз от работы.

— Дай хлебца, дед Парфен! — крикнул вертлявый Макарка.

— Ужо тебе хлебца! — Нахмурился одноногий. — Хлеб нонче хомяки схарчили.

— Не ври, дед! — Макарка замахнулся камнем. — Каки таки хомяки?

Парфен наконец отложил сапог и поглядел с укоризной. Глаза у него были бледно-голубые, простоквашные.

— А таки, коих ранеча коты ловили. А теперя некому ловить. Почто котов изводишь, варнак?

Макарка утер мокро под носом грязным кулаком, затараторил, выпячивая впалую грудь:

— Дар-мо-еды коты твои! И эти… Подсудобники! Советской власти оне не сподручные, а враги вовсе! — Повернулся к цветущему улыбкой комиссару. — Скажи, дядька!

— Эвоно как! — Степан Федосович пригладил пионера по бритой макушке. — Парнишка-то с пониманием. Заприметил, стало быть, классового врага в котовьем племени…

— А вот я поймаю щас и уши выдеру! — Парфен стал угрожающе приподниматься.

Макарка живо прскнул вдоль улицы, отбежал шагов на двадцать, повернулся, подтянул спадающие штаны и заголосил:

— Кляча хромая! Другой раз втору ногу отломаю! Дед Парфешка — сраная гавешка! — Не глядя, метнул камень, погрозил кулачишком и припустил вдоль деревни.

— Ишь, ярится, безотцовщина. — Беззлобно проскрипел Парфен. Потом снизу вверх смерил выцветшими глазами комиссара. — Ты-то чьих будешь, офицер?

— Луженый Степан Федосыч, ГубЧК.

— Качалин Парфен Петрович, староста тутошний. — Хлопнул мясистой ладонью по лавке обочь себя. — Сядай, Степан Федосыч.

Комиссар сел, нашарил папиросы. Угостил старосту, вкрадчиво спросил, прикуривая:

— С отставников небось?

— А то как же. Две войны клятых прошел. С третьей вона че — на деревяшке прискакал. — Староста привычно прятал огонек папиросы в кулаке.

— Сколько ж годков тебе, Парфен Петрович?

— Да ужо пятый десяток маю, небось.

— Раноче тебя мукой-то запорошило.

— Дак во Втору Гражданку еще побелел. Егда роту нашу в первой же день уполовинило.

— Как есть, Парфен, — комиссар говорил, с деланным вниманием разглядывая тлеющий кончик папиросы. — Бывалоче и нам белошваль крепко насыпала… Да нонче видать, за кем сила-то была. И чей порядок установлён…

Парфен хмыкнул, громко отхаркнул мокроту и послал плевок на сажень перед собой. Комиссар принахмурился.

— Хучь и порядок энтот по нонешнюю пору всяко повредить норовят… Сказывай, дед, кака потрава с поголовьем возникла?

Парфен хмыкнул еще выразительнее и заговорил, потирая колено калечной ноги:

— Потрава, стало быть… А така потрава, что была скотинка — да и сгинула совсем.

— Ты, Парфен, кружав мне не плети. Сказывай толком. Как передохло народное поголовье? Скока? Когда падеж обнаружон был?

— А того мы, товарищ комиссар, не знам. Можа и сдохли коровешки, а можа и в щель каку убегли…

— Парфен… — Лицо комиссара сделалось острым и угрожающим.

— Всего четырнадцать голов, три стельных, да первотел у двух. По обычаю в пригоне на ночь запиралися. А с зорькой хвать — ан и нету ни одной. Тому девять дён как. Следов никаких в округе не натоптано. Испарилися. Одна токмо лепешка говна осталася. И та ужо подсохлая.

Комиссар кашлянул, затушил в земле окурок и резко поднялся.

— Да я ужо в раён все рапортовал, как дело было…

— Ознакомлён. И с рапортом. И еще… Много с чем. — Степан Федосыч уже натягивал краги возле мотоцикла.

— Куда подалися-то, товарищ Луженый? — Парфен поднялся, неловко покачнувшись на деревяшке.

— Гляну пригон ваш. Да стану разбираться. — Бросил комиссар через плечо, прежде чем Меркадер взревел мотором.

Парфен проковылял на дорогу, сделал ладонь козырьком и проводил мотоциклиста долгим взглядом. Потом буркнул под нос:

— Ишь, итти его. — похромал обратно до лавки. — Кажись, не по чину ему коровье-то следствие.

Дед нашарил сапог и дратву под лавкой. Стал искать шило: оглядел лавку, конотоп вокруг. В недоумении почесал белый затылок. Потом задрал брови и выругался в сердцах:

— Задери его коза! Спер шило, стерва голопузая! Егда приловчился, мать-перемать! — И, уже расплываясь в улыбке. — От поймаю-то! От лопухи-то надеру!

Парфен прихлопнул кольнувшего в щеку комара, вдел ногу в недочиненный сапог и захромал в избу.

В закатном гречишно-медовом свете столбами витали однодневки. Тоскливо блеяла потянувшаяся с выпаса невеликая колхозная отара. Макарка хоронился от вечерней работы в закутке за сенником, где в отсыревшую плесневелую землю было сподручно втыкать ворованное шило. Мальчонка метал инструмент на разный манер, временами приговаривая шепотом: «Нна, сука! Бушь знать у мяня!», и сильно хмурился, если шило не вонзалось, а ударяло в землю рукоятью. Он как раз приноравливался балансировать шилом на вытянутой руке, когда расслышал мужской голос. Тут же опасливо присел, на четвереньках прополз вдоль стены, глянул за угол. Никого. Потом голос раздался снова — из наполовину забитого прошлогодней подгнившей травой сенника. Макарка пополз вдоль стены, выискивая сподручную щель в занозистом горбыле. Нашел и припал к ней, приоткрыв спекшийся рот.

В полумраке сенника обнаружился давешний комиссар. Макарка разглядел широкую спину в прилипшей к лопаткам исподней рубахе. Сопрелые волосы на затылке комиссара хранили след от снятой фуражки. Он сидел на гнилой колоде, уперев локти в колени и толковал вполголоса с кем-то снаружи сенника. Бурчал он так нервозно, что казалось вот-вот сорвется на крик. Макарка перестал смотреть и приложил к щели оттопыренное ухо.

— Выпятился опять! Уу, прорва, спасу, блядь, нету от тя! Чо пялишь буркала свои? Тьфу! — Комиссар плюнул. Потом отхаркнул и плюнул еще. — Тьфу! Язва, блядь. Ну, пялься, стерво. Не дождешься, каво надо тебе. Мне партия приказала! Я споступил, как приказано! И неча…

Макарка снова приник к щели, сощурив левый глаз.

— Не дождешься! Видал, во! — Комиссар протянул перед собой плотно скрученный кукиш…

Макарка отлип от стены и пополз вкруг сенника, ища лучшего обзора. Нашел прогалызь между досками, откуда комиссар был виден сбоку. Говорил он куда-то в раскрытые ворота. Слышно стало отчетливее. Комиссар обхватил руками склоненную голову и заговорил в землю. На шее качался кожаный мешочек-ладанка.

— Хоть и был ты вполовину человеком, а в другую, одно все — вражина и тварь. С врагом советская власть пощады не знает. Изыдь от меня. — Поднял голову, сгребая горстью ладанку, заговорил тверже. — Изыдь, щетинами комдива Буденного заклинаю! Лоскутом клятвенной ткани с шеи пионера Николая! Изыдь, како ужо исходил, вражье племя!

Макарка притаил выдох, глядя, как Степан Федосыч приложился губами к ладанке и опустил ее за ворот рубахи. Потом комиссар утер рукавом высыпавший на лбу пот и вдруг поверул голову, уставившись прямо в Макаркин внимательный глаз.

— Аа! Котовья погибель! Как бишь тя… Макар! Подь сюды, Макар. Неча в щели заглядываться. Окосеешь, небось.

Макарка еще миг цепенел, потом, опомнившись, присел по-заичьи. Он было дернулся в спасительный крапивник, но замер, поймав окрик:

— Нешта струхнул, пионер?

Выгоревшие брови пионера собрали складку на переносице. Макарка встал и крикнул с вызовом:

— Сам ты струхнул, дурак! — Собственный голос показался слабым и тонким.

Макарка подтянул штаны, нахмурился еще сильнее, выпятил впалую грудину и пошел обходить сенник. Правая ладошка потела, но крепко сжимала рукоятку шила. Снаружи ворот никого не было. Макарка повертел головенкой, но и дорога на деревню, и степь по другую сторону пустовали. Пионер пожал худыми плечами и, пройдя вдоль распахнутой воротины, занырнул в душную полутень сенника.

Комиссар так и сидел на колоде. Лицо его морщилось улыбкой.

— Гля-ка, дедово шило подрезал, голец.

— Слышь, не подрезал, а эспла… Эспла-пле-ировал!

— О, как! — Комиссар выудил из кармана портсигар и ловчился закурить.

— А ты, дядька, огня тута не заводи! Колхозно сено чтоб погорело!

— Да на что вам нонче сено-то! — Сказал, а папиросу все равно прибрал. — Овцы на выпасе, а коровенки сгинули.

— Не твово ума дело. Народно сено неча палить.

— Неча так неча, какой разговор. Пошто шалабанишься? Вечерят ужо…

— А я эта… Сено сторожу! От всяких тут.

Комиссар продрал горло хриплым смешком.

— Хорош, пионер! Ай, хорош! — И сразу посерьезнел. — А ежли спопрошу тебя, Макар Батькович, сослужить службу в подмогу советской власти? Сдюжишь?

— Сдюжу. — Мрачно буркнул Макар Батькович. — Особливо, ежли пострелять дашь.

— Можа и дам, коли споможенье окажешь.

Пионер провел запястьем под носом, подтянул штаны, встал, подбоченясь.

— Каво делать?

Комиссар снова сморщился улыбкой, встал с колоды, нагнулся за лежащей в травяной шелухе планшеткой.

— Пора нам, Макар Батькович, виновников имать. Тех, каковые поголовье ваше извели.

— Каво там изводить-то…

— Будем, стало быть, тройкой заседать. Я, да ты, Макар Батькович, да, на безрыбье, вот энтот товарищ за третьего сойдет. — Степан Федосович пинком опрокинул трухлявую колоду. — Дай-кась, шило-то! Да не жилься, ворочу!

Макарка медленно протянул шило. Степан Федосыч ногой раскидал по сторонам клочки хрусткой травы, упал на колени и, ползая, вычертил шилом по земле большой неказистый треугольник. Вернул шило. Неразборчиво бормоча под нос, поставил колоду на одной вершине, Макарке наказал усесться на другой, сам встал на третьей. Сощурился придирчиво, огляделся. Покривился, сшагнул с вершины. Нашарил и вытянул из сена свою пропотевшую гимнастерку. Надел, стянул портупеей в поясе. Фуражку с синей тульей нацепил на Макаркину вихрастую башку. Потом выудил из планшета затасканную книгу, впополам сложенный мятый листок желтоватой бумаги и химический карандаш. Бумажный листок с карандашом подал Макарке.

— На-кась. Бушь протокол вести. Планшетку вниз подложи.

Макарка писчие приспособы взял с недоверием:

— Какой такой прокол?

— Протокол. Записывать бушь: каво, пошто, скока.

— Грамоте не учен! Не буду прокол твой вести.

Степан Федосыч хмыкнул.

— Да не надоть грамоты-то. Как скажу, дескать: «Занесите в протокол, Макар Батькович», так и выводь каракули, каки хошь. Тока не вразмах — листок больно мал. Понял?

— Понял. И все?

— Все. Посиживай, помалкивай, да карандашом малюй. Остально я сам. Не гоношись. Дело сурьезное. Пока не скажу, с места не сходи. А то беда будет.

— Не сойду. А кака советской власти с энтого польза, дядь?

— Не польза главно, а борьба! С вражинами, да саботажем.

Пионер насупился, выказывая решимость и не подавая виду, что чудище «саботаж» ему вовсе неведомо. Комиссар в раздумьи вперился взглядом в одну точку. Несколько мгновений постоял. Пионер смотрел на него, приоткрыв рот. Степан Федосыч взвесил на ладони свою истрепанную книгу, потом, зажмурившись, раскрыл ее наугад. Уткнув черный ноготь в страницу, вкрадчиво прочитал: «Человека Гегель делает человеком самосознания, вместо того чтобы самосознание сделать самосознанием человека». Чекист сперва завел глаза к переносице, потом кивнул утвердительно. Положил книгу на колоду, любовно огладил переплет. Шагнул на свой угол треугольника и, стоя спиной к пионеру, заговорил чужим голосом:

— Заседание полевого триумвирата по делу за номером пропуск считать открытым. — Развернулся на каблуке, встал лицом и продолжил, глядя в невидимую точку в воздухе. — Состав комиссии. Протокол ведет пионер Макар. Председательствует Безымянная Колода. Следствие представляет комиссар особого отдела ГубЧК Степан Федосович Луженый. Внесите состав триумвирата в протокол.

Макарка вздрогнул, зажал карандаш в кулаке и, вывалив язык, старательно вывел на листке несколько закорючек. Сухую полутень сенника прошивали почти горизонтальные лучи каленого закатного солнца. В полосках света хороводили пылинки. Макарке стало казаться, что с каждой секундой пылинки кружатся все медлительнее и скоро совсем замрут. Один медный отсвет пересекал сосредоточенное лицо Степана Федосыча, взблескивая в каплях испарины у него под носом. Комиссар вдруг заговорил чужим, неестественными голосом.

— Степан Федосович, доложите по существу дела. — Произнес скрипучим баском, налегая на «о».

— Разрешите присовокупить доклад по месту преступления к протоколу? — сказал уже своим журчливым тенорком.

— Разрешаю.

Макарка прозорливо заелозил карандашом по листу.

— Значица, во скотном сарае следов покражи не найдено. Взлому не содеяно, кручок на двери цел. Следов коровьих нету ни в сарайном помещении, ни окрест. Схожие с человечьими следы имеются, однако жа, установить их принадлежность нет никакой возможности, ввиду людности возле сарая в дневно время. Людность объяснятся ведением колхозной трудовой коллективной деятельности в интересах народного хозяйства. — Степан Федосыч перевел дух.

— Найдён коровий след в пригоне поблизости и окрест него. Установлено, что след тот принадлежит колхозному быку, которым колхозники производят вспашку земель запряжным плугом.

— Почему быком пашут? — Снова заскрипел, окая, комиссар. — Наркомат еще в прошлом году распределил в хозяйства трактора.

— Трактор Фордзон-Первостахановец в колхозе имеется. Стоит почетно на МТС. Не пользуют его, потому как уменьем не владеют, а поломать боязно. Митингуют обязательным порядком вкруг него кажну неделю. Навроде трибуны он.

Комиссар насупился, заходил желваками, потом пробасил:

— К делу отношенья не имеет. Райкому поставить на вид. Что допросы?

Лицо Степана Федосыча мигом расслабилось и вернулся тенорок.

— Свидетелев происшествия нету. Скотники, как один, твердят, мол, были, да сплыли коровы. Подозрений не выказывают. Версий не имеют.

— Размякли вы, Степан Федосович. — Бас проскрпел с нажимом. — Какие у вас соображенья?

Чекист раздумчиво почесал двухдневную щетину на подбородке.

— По всему видать, что в Подгузовском колхозе проявился антисоветский элемент. Как мы видали не раз, таким манером поступает кулак. Ему коров сграбастать — тока пальцы сжать.

— Проявлено ли, кто состоит в кулацком подполье?

— С документами ГубЧК по Подгузовским колхозникам я наперед ознакомился. Имею подозренье, что в кулака выродился нехто из бывших батраков, каковые в колхозе имеются. Для уточнения направлена телеграмма в губернский отдел по борьбе с контрреволюцией. Опосля ответа будет вся ясность.

Комиссар договорил и обессиленно повесил голову. С кончика его носа сорвалась капля пота. Бас зазвучал сдавленно, будто через силу.

— Внести в протокол. Произвести арест и конвоирование в губернское отделение ВЧК граждан пропуск за враждебную деятельность против советской рабоче-крестьянской власти. Водворение коммунистической законности поставить в обязанность комиссару особого отдела ГубЧК Луженому Степану Федосовичу со всеми необходимыми полномочиями. Подпись: председатель полевого триумвирата Колода Безым…

Чекист замер и повисла густая тишина. Оторвавшись от исчерканного листка, Макарка во все глаза смотрел на поникшего комиссара. Тот едва заметно покачивался, будто вот-вот повалится прямо в середку расчерченного треугольника. Но комиссар вдруг встрепенулся, ощерился горячечной улыбкой, стал небрежно затирать сапогом черту между своим углом и Макаркиным. Потом подошвой зачеркнул линию от колоды к себе.

— Погодь, Макарушка. — Вышоркал последнюю сторону треугольника. — От теперя вставай. Дай-кась протокол-то. В углу тока черкни закорючку.

Макарка послушно поставил кривую загогулину и протянул комиссару листок, планшетку и карандаш. Степан Федосыч одобрительно хмыкнул, черкнул подпись снизу и засунул протокол в планшетку. Макарка привстал и снова сел на задницу — не слушались онемевшие ноги. Довольный комиссар ухватил книгу с колоды, спешно раскрыл ее и быстро прочитал: «Таким образом естественная необходимость, свойства человеческого существа, в каком бы отчужденном виде они ни выступали, интерес, — вот что сцепляет друг с другом членов гражданского общества». Степан Федорович удовлетворенно кивнул, убрал книгу в планшет. Глянул на Макарку озорно.

— Чо, пионер? Принимай благодарность от советской власти за сделанное дело.

Макарка, хлопая глазами, вставил ладошку в протянутую комиссарову пятерню.

— Теперя за малым дело.

Степан Федосович одним движением переместил фуражку с детской головы на собственную. Оправился, встал по стойке «смирно» сделал колоде под козырек, а потом уронил ее небрежным пинком. Колода откатилась к стенке сенника, высыпая трухлявое нутро. На Подгузово медленно опускалась соловая июньская ночь.

Ранним утром комиссар посиживал на конторском крыльце, постругивая финкой короткую деревяшку. Ночевал он в сеннике, как всегда мучаясь горячечными снами. Лицо его опухло с недосыпу, а на спине и брюках налипли цепкие былинки.

Из проулка вырулил босой Макарка, почесывая свежий рубец, наискосок пересекший костлявую спину. Уставился, набычившись.

— Чо, пионер? Высекли, небось? — Крикнул комиссар.

— Не. Убег я. Дядька раз тока вожжой протянул.

— Ну, эт пустяковина. — Комиссар струганул деревяшку и стал вертеть, придирчиво осматривая. — Ну-кась, подь сюды.

Макарка, насупившись, сунул ручонки в карманы и с места не сдвинулся.

— Опять, поди, заседать нада?

— Не. Отзаседали. Подь сюды. Я гостинец тебе припас.

Пионер опасливо поглядел вдоль улицы и неторопливо вразвалочку подошел. Встал, не вынимая рук из карманов.

— Ну, давай, каво припас. А то дуришь поди.

Степан Федосыч ухмыльнулся и протянул деревяшку, которая оказалась рогаткой.

— Вот. За подмогу советской власти. Держи самострел.

Макарка неторопливо взял рогатку. Пока он придирчиво осматривал оружие, комиссар пояснял.

— Видал. Рогачок с дедпарфеновой сирени срезал. Жгуты с резины самделишной. Был у мя кусок на колесные заплаты припасен. Кожеток с сапожного запятника, можа жестковат еще. Ну-кась, спытай-ка.

Парнишка нашарил камень в кармане, лихо растянул жгуты. Камень промелькнул и ударился в сухой тополь на той стороне дороги. Комиссар довольно ощерился.

— Теперя все коты твои. А наловчишься, так и воробьи. Кур, да стекол токма не бей, сгодятся еще.

— Лучче б левольверт подарил. — Буркнул Макарка, однако ж довольства на лице утаить не смог.

Скрипнула петлями дверь, по крыльцу пристукнула деревяшка. Комиссар не успел повернуться к вышедшему Парфену, а Макарка уже мелькал пятками вдоль дороги. Староста незлобиво крикнул ему вслед:

— Шило штоб воротил, язва! — И добавил с улыбкой. — Ишь, припустил, итти ивомать.

— Ну? Чо? — Комиссар привстал в нетерпении.

— На. — Парфен протянул телеграфную ленту. Комиссар выхватил ее, а сам уставился на старосту с прищуром. Тот замахал руками.

— Да не глядел я, не глядел.

Степан Федосыч пробежал глазами телеграмму, спросил, сминая ленту и пихая ее в карман.

— Ляпов Пантелей хде живет?

— Петеля-то? Дак в том конце изба последня. — Староста махнул рукой вдоль улицы.

— Значица так. В КомБеде скок мужиков состоят?

— Да почитай, что все, скока ни есть.

— Пяток собери мне, понадежнее кто.

— Откелева пяток взять? С рукам, да с ногам можа трое наберутся. И нешта их с работы имать? А трудодни? А план?

Комиссар заиграл желваками.

— Пришлешь тогда под вечор к сеннику. Пущай ружья берут и вервьё. Значки красноармейские пущай наколят. Шуму не подымай. И шли тех, которы от Пантелея с другой стороны деревни живут. Родня есть у него?

— Сам бобыль. Брат был, да сгинул еще в перву Гражданку. Ребятишки братовы, да сноха вдовая, да сродный брат ишшо.

— Сродного пущай мужики попридержут в избе.

— Чо будет-та, Степан Федосыч?

— Брать бум. Врага советской власти.

— Ох, ты ж. — Рука Парфена потянулась ко лбу, но под пристальным взглядом комиссара упала безвольно.

Пока тянулся слепящий и безветренный день, комиссар маялся. Он отстоловал у Пантелея вареным картофелем, пресекая мрачным взглядом любые расспросы старика. Потом на дворе долго полировал Меркадера старой портянкой. Как перевалило за полдень, отправился в сенник. Там ходил с угла на угол, бормоча. Прилег в сено, полистал затасканную свою книжицу. Потом задремал.

Проснулся и подскочил, когда солнце еще стояло на две ладони выше горизонта. Занялся приготовлениями. Сперва достал с кобуры, разрядил и смазал наган. Пощелкал курком, целясь в ракитник за проселком. С осторожностью вынул из планшета оловянный коробок, навроде портсигара, с тисненой красноармейской железнодорожной эмблемой. С шепотком обломил сургучную печать. Извлек часы на длинной почерневшей золоченой цепочке. Поцеловал крышку часов и опустил их в нагрудный карман. В раскрытом коробе остался лежать узелок из красной ткани, как будто подпаленный с обоих концов. Узелка комиссар только коснулся, зажмурившись. Потом закрыл и убрал короб в планшетку. Стоя коленками на земле, повернул голову и бросил через плечо:

— Че, муторно, небось? Охота подойти, да отгоны не пущают.

Сел, неспешно запалил папиросу.

— Чуешь, что расправу сородичу твому готовлю. — Выдохнул облачко сизого дыма. — Не впервой ужо. Всем вам управа найдется. — Наставил подрагивающий палец в пустоту. — Давил вас и давить буду.

Комиссар повел ухом, слыша близкие голоса. Вскочил, затоптал папиросу и вышел в ворота.

С села подходили трое. Увидев комиссара, замолчали. Молча же подошли и встали, глядя под ноги. Все сутуловатые, как будто руки у них неподъемно тяжелы. У двоих берданы за плечом, третий — с допотопной одностволкой. Комиссар критически оглядел команду. Подошел к тому, у которого краснотой отсвечивала на треухе пятиконечная кокарда. Повернул значок двумя лучами кверху.

— Вот так поверните. Так обережнее будет.

Второй спешно снял картуз и стал вертеть кокарду. Третий, у которого над губой едва чернел легкий пушок, стал крутить значок на груди.

— Стало быть так, красноармейцы. Нонче совершим поимку врага рабоче-крестьянской советской власти. Вам надлежит слушать, да делать, как говорю. Потому как, человек я в энтом деле опытнай.

Мужики усердно закивали.

— Брать будем подкулачника, а то и кулака. Энта вражья порода дюже сильна и отличаца норовом злобным. Коли прохлопать — сгребет всех в раз и поминай, как звались.

Парень с пушком над губой нервно поежился.

— Сразу говорю: вашенскими ружьями с кулаком не сладить. Можна пужнуть тока. — Вынул из кобуры наган и продолжил, качая дулом под самым носом паренька. — Мой-то. Особым патроном снаряжен. Пулей, котору сам товарищ нарком внутренних дел цельный день во рту держал. Така кулака свалит, ежли что. — Убрал наган в кобуру. — Однако ж, промышляю, что кулак местный еще в силу не вошел и лютости своёй не понимат.

Мужичок в треухе вдруг глянул комиссару в лицо и бегло зашепелявил:

— Да кака там лютость. Петелю знам. Не станет он своим супротивляться.

— Не свои вы ему. — Комиссар стал выплевывать слова с неожиданной злостью. — Выродился он в образину. Пока токмо коровенок народных сграбастал. Недалече и вас зажмет. Давить надо тварь. Давить, покуда силы не почуял.

Сподручные понурились. Комиссар хлопнул по плечу мужичка в треухе.

— Не пужайтесь. Я эту мразь сдюжу. Вам токмо сторожить, да путы вязать. — Степан Федосыч вдруг развернулся и сказал, обращаясь с вызовом к темному проему ворот сенника. — Живьем возьму, паскуду.

Комбедовцы с комиссаром притаились в акациях, через дорогу глядя на избу Пантелея. Из малых окон сквозь ситцевую занавеску пробивался желтушный свет кухонной лампочки, в нем временами промелькивал темный силуэт. Степан Федосыч пожевал и сплюнул стебелек луговой овсяницы, пробурчал под нос:

— Добро, что пса не содержит… — Повернулся к мужичкам. — Ты, в треухе — обочь обойди, да под горницей встань в коноплянике. Ты, картуз, тута будь, да в оба гляди. Это ежли он в окна полезет. Тебя как звать, комсомолец? — спросил паренька с пушком над губой.

— Семен, Ратков сын. Семка…

— Вот что, Семка. Со мной пойдешь. Я в избу зайду, а ты в сенях встань с вервием наготове. Как крикну — вязать прибегай. До той поры затихарися.

Мужики сопели напряженно. Степан Федосыч передвинул наперед висящую через плечо планшетку, достал книжицу. Распахнул наугад, придвинул к самому носу, повернулся, ловя на страницы рассеянный лунный свет. Прочитал шепотом: «Дело в том, что такое пролетариат на самом деле, и что он, сообразно этому своему бытию, исторически вынужден будет делать». Комиссар замер на мгновение, беззвучно шевеля губами. Убрал книжицу, кивнул комбедовцам:

— Почали, товарищи! — И, пригнувшись, перебежал дорогу. Сзади часто задышал Семен.

На дворе Пантелея ограды не было. Надворные строения вместе с сенями накрывала соломенная крыша. Комиссар медленно приоткрыл дверь и нырнул во тьму подкрышки. Семен дважды глубоко дохнул, ухватил ловчее одноствол и зашел следом. Медленно затворил дверь и замер в кисло пахнущей тьме. Рубаху на груди вдруг скомкала чужая рука и потянула в сторону.

— Не спотыкнись. И лоб не расшиби. — Зашептал комиссар, затягивая Семку в самую гущу темноты. Скрипнула еще одна дверь. В сенях от брезжущего оконца различались лавка, да развешенная по стенам конная сбруя.

— Стой наготове. — Почти одними губами прошелестел комиссар. Семка видел, как он расстегнул кобуру, нашарил что-то блесткое в нагрудном кармане и зажал это в кулаке. Потом, громко протопал к двери в избу, распахнул и вшагнул внутрь, искупавшись в хлынувшем желтом свете.

Семка направил ствол ружья на громко хлопнувшую дверь, притаил дыхание и обратился в слух.

Комиссар встал на пороге. Пантелей с немым вопросом поднимался из-за стола.

— Хто? Каво надобно, товарищ… Эээ?

Степан Федосыч шагнул в кухню, расцветая добродушной улыбкой.

— Здоров, Пантелей. Вижу, вечеряшь ужо. Дай-кась водицы испить. Запыхался я чевой-то…

Все еще остолбенелый, Пантелей молча протянул левую руку к кадке на припечье, ухватил долбленый ковшик, зачерпнул и, глядя с недоумением, протянул гостю. Только теперь Степан Федосыч углядел, что пустой правый рукав Пантелея заткнут у него за пояс. Глядя с усмешкой, комиссар отпил из ковшика пахнущей болотом водицы, крякнул.

— Хороша! Благодарствуем. — И протянул ковш обратно. Все также непонимающе хлопая глазами, Пантелей взял протянутый ковшик снизу, за донце. Тут же метнулись комиссаровы руки и в два взмаха опутали пантелееву ладонь вместе с ковшом цепочкой от часов.

— Чой-та? — только и успел удивиться Петеля, а в нос ему уже с треском врезалась рукоятка нагана. — Ааыгх!

Комиссар врезал еще и, пока хозяин оседал на пол, держал его руку с зажатым в ней ковшом. Когда Пантелей неловко завалился поперек кухни, Степан Федосыч наступил на ковш, придавливая пальцы Пантелея к полу.

— Ыыых… Чош ты делаш? Мммым… — Гнусаво застонал задержанный.

— Делаю, что должно. Лежать, сука! Семен! Путы неси!

В двери ввалился бледный, как смерть, Семен. Сунулся опутывать ноги Пантелея, но комиссар крикнул:

— Куда! Верхом сядь на него, навались! Дай сюда веревку!

Семен уселся на стонущего односельчанина и завороженно смотрел, как Степан Федосович, отбросив ковш, наступил Пантелею на запястье, потом, склонившись, ухватил средний палец и потянул, выламывая, наружу. Раздался треск.

— Ааааа… — Схваченный забился, суча ногами.

— Так оно понадежнее будет. — Хмуро пробормотал комиссар, вкруг пеленая ослабшую ладонь веревками.

Опутанного вдоль и поперек Пантелея привалили спиной к печи. Комиссар забил ему рот подвернувшейся тряпкой.

— Нно! Не пырься! Сиди, блядь!

Рубаха на груди Панелея лоснилась, как атласная, от налившейся из носа крови. Он булькал и похрипывал. Семен, не моргая, смотрел на связанного, потом, опомнившись, просительно обратился к комиссару:

— Степан Федосыч, дышать не могёт он. Нос переломан.

Комиссар, отдуваясь, сидел на лавке. Наклонился над Пантелеем:

— Слышь, мразь? Выну затычку, ежли молчком бушь сидеть. Понял?

Пантелей закивал головой, не сводя с комиссара выпученных в испуге глаз.

— Вынай тряпку, Семен. Но, ежли хоть пикнет — обратно пихай, да поглубже.

Пока Семен склонился над связанным, комиссар потянулся с улыбкой, вытянул ноги и стал на пальце раскручивать часы с цепочкой. Заметив, что Семен поглядывает на диковину, Степан Федосыч ухмыльнулся и пояснил:

— Часы енти сам Ленин на жилетке нашивал. Супротив них ни один враг советской власти не сдюжит. Жгутся оне для них. Пролетарским огнем. — С улыбкой убрал часы в нагрудный карман, поднялся и скомандовал:

— Выводи. До завтра в конторе запрем подкулачника.

Дед Парфен напоил Степана Федосовича отваром чабреца. Вышли, встали у крыльца, покуривая. Комиссар в третий раз повторял указания, староста поддакивал, кивая.

— Выдать подводу с тремя товарищами.

— Агась.

— Подкулачника свезти в район. В Райком не заводить — сразу на станцию.

— Сразу.

— Там передать красноармейцам под охрану. С вот энтой бумагою. На.

— С бумагой. — Парфен щепотью взял документ за уголок.

— Там его паровозом в губернию доставят.

— Агась.

— Накажи, чтоб путы не снимали. С руки особливо.

— С руки.

— И разговоров пущай не ведут. Молчком чтобы!

— Молчком.

Комиссар, щурясь, затянулся.

— И, Парфен, не горюйте. Коровенкам-то возврату нету. Что кулак прибрал — не вынать никак.

Староста махнул рукой.

— Нам-то чаво. Лишь бы с плану убрали. А так — почитай, что и не бывало их. Оно нам привычно, когда нету. Егда есть — вот это нам заковырина.

— Теперя полегше станет. Трудом народно хозяйство враз подымете.

— Подымем, как же.

Комиссар послал окурок в заросли репейника.

— Пора мне, Парфен.

— В губернию, небось?

— Рано в губернию. В Падерихе теперя меня ждут. Тама буду власть Советов укреплять.

— А! Ну, дело верное.

Вышли на зады, где ночевал комиссаров Меркадер. Степан Федосович обошел стрекозий корпус. Нахмурился. В разбитом фонаре торчала знакомая рогатка.

— Ух, итти иво! — Выдохнул Парфен.

Потемневший от внутреннего гнева комиссар выдернул шило из покрышки.

— А вот и потеря твоя, гля!

Седой инвалид взял шило, пожевал губу, пока комиссар пробовал пальцем колесо. Осмелев, затараторил:

— Пантелей тому парнишке, Макарке, дядькой приходится. Да малой он еще, глупый. Не серчай, Степан Федосыч!

— Дядька, значица. — Комиссар вдруг уставился Парфену через плечо.

— Был дядька. Теперя мы его не знам. Бывший он человек.

— Дядька… — Комиссар продолжал глядеть куда-то позади старосты. — Слышь, как ты прям. И пошто ваше племя до меня липучее, ась?

Парфен повернулся на деревяшке кругом, но позади никого не было. А комиссар так и говорил, уставившись в одну точку.

— Чсир, стало быть, Макар тот. Чуял я чевой-то этакое… И чо скуксился, погань? Не жалься. Мне про чсиров указаний не было. — Перевел взгляд на Парфена. — Пригляд имейте за полукровкой. Малой покамест, могутно его к нашей линии приучить. Секите, да к работе ставьте. А коли враг в ем почудится — прибейте. Доклад в ГубЧК сделаете опосля.

Комиссар топнул по рычагу стартера. Меркадер взревел, окутываясь горьким синеватым дымом. Зашоркала по земле приспущенная покрышка. Комиссар крутанул рукоятку, упершись ногой, очертил колесом полукруг и рванул прочь. В дыму мелькнули оскаленные желтоватые зубы.

Староста смотрел комиссару вслед, пока фуражка с малиновым околышем не скрылась в березняке за околицей. Потом что-то пробормотал, тайком перекрестился и похромал в избу.

За удаляющимся мотоциклистом из придорожного ракитника следили еще три глаза. Один — кошачий. И два детских. Злых.