Время - это Я

Сначала мне хотелось вырваться из опостылевшего детского сада и поскорее пойти в школу. В школе мечтал стать пионером, потом избавиться от красного галстука, который надо было гладить каждое утро. Затем — закончить школу и выйти…

А куда выйти? Всё повторялось, только костюмы менялись, а я всё ждал, ждал.

Я научился ускорять время.

Давно, ещё в армии. Очень хотелось, чтобы эти вырванные два года пролетели, и я снова жил бы дома. Второй год службы вообще почти не заметил.

Потом — служба государству. Льготная выслуга, ранняя, почти невозможная для обычного человека пенсия. Я ждал её, как освобождения: уйти, сбросить всё, растить бороду — символ свободы от ассирийцев до Фиделя Кастро. И вот — дождался. Ушёл. Отрастил. Никому ничего не должен, теперь вот государство мне обязано — скрипя зубами, но платит. Живи себе.

Сейчас вот жду, когда перерасту призывной возраст. Его эти озверевшие подняли до шестидесяти. Интересно, что они подкинут потом. Не угомонятся же.

Отстань, государство. Я свою часть трудового договора выполнил. Теперь только пенсия, вот ты ее и плати. Не мешай.

А за это время — дети выросли. Родители умерли. Жена постарела. Вместе со мной, конечно, но возраст в зеркале всегда видишь иначе. Друзья куда-то делись — остались соседи, с которыми здороваемся одними и теми же словами уже лет десять.

Котёнок, найденный на улице, стал ленивым котом. Он меня обожает. Или просто знает, что я — его.

Завтраки у нас простые: макароны с чем-то мясным — по-флотски или курица. Днём жена сварит суп с морковкой, которую я ненавижу. Когда супы надоедают, варю борщ на три дня. А по субботам — манная каша с изюмом и шоколадкой, как в детстве. Её подарок.

Мы всё обсуждаем, что кому можно есть, чтобы сохранить здоровье. Кто-то уже без части органов, все на таблетках. А я — цел. Анализы сдавал, когда их ещё приносили в коробочках из-под спичек. Так кто кого учит здоровью?

Рутина. Без конца.

Ускорять время больше не хочется. Кто знает, что там. Замедлить — умею. Растянуть день до вечности — пожалуйста. Но зачем? Это тоже не выход.

А если бы можно было... крутить время обратно? Пока никому не удавалось. Но я же — не никто.

Барсик спал. На подоконнике, в солнечном пятне — как на старой золотой монете. Я подошёл и присел рядом.

— Стареем, Барсик, — сказал я. — Ты не хочешь вернуться назад? Ну, не в детство. Хотя бы в 80-е. Там рыбные консервы были вкуснее. Дальневосточная сардина по рублю, черноморская хуже, по по 78 копеек...

Кот моргнул — медленно. Как будто переводил мои слова с человеческого на свой кошачий язык.

— Ты, случаем, не знаешь, как повернуть время вспять?

Он потянулся. А потом заговорил.

Не вслух. Внутри. Как мысль, которая звучит не твоим голосом, но слишком чёткая, чтобы быть случайной.

— Люди всё время бегут. От детства — к зрелости. От зрелости — к свободе. А потом хотят назад.

Я не удивился. В его глазах всегда было слишком много понимания.

— Ты кто такой, Барсик?

— Кот. Имя ты мне сам дал. Мы встречались раньше. В других циклах.

Он подошёл и ткнулся в моё колено лбом.

— Ты научился ускорять. Но теперь пора замедлить. И смотреть. Не глазами.

— Смотреть на что?

— На то, что ты пропустил. Оно никуда не делось. Всё ещё здесь.

Потом он снова свернулся калачиком, зевнул и уснул.

Может, мне показалось. А может, наоборот — всё только начинается.

Ночью я проснулся просто так. Без кошмара, без боли — просто открыл глаза. Комната дышала тишиной. Половицы скрипели, как суставы. Часы светили зелёным, и время было 03:33 — нелепо точно.

Кот сидел на подоконнике, как статуя. Не спал. Смотрел в ночь.

Я встал, не включая свет, подошёл к нему и сел рядом.

— Ты говорил со мной днём, — шепнул я. — Или у меня уже старческий маразм?

Он не ответил. Только хвостом дернул. Ни раздражения, ни участия.

— Хочешь, попробуем ещё раз?

Я коснулся его уха. Тепло, мягко.

— Я хочу вернуться. Не чтобы что-то изменить. Просто увидеть. То, что я когда-то промотал.

И тогда внутри раздалось:

— Ты готов?

— Наверное, — сказал я. — Не знаю.

— Это не ответ.

Я вздохнул.

— Я боюсь.

— Значит, готов.

Он поднялся, потянулся. А потом... просто исчез. Как будто шагнул вбок от этого мира.

И я провалился.

Не телом. Сознанием. Будто открылась дверь, и я рухнул в прошлое.

Я снова стоял в школьном коридоре. Запах мастики на полу. Пыльный свет. Старое огромное зеркало в фойе. Где-то за стенкой, в пионерской комнате — смех. На колонне табличка из нержавейки "Здесь лежит письмо комсомольцев школы в 2017 год"...

Я знал, что это не сон. Я это видел.

Только теперь — я не торопился. Я смотрел.

Я знал это место — знал, как звучат шаги по линолеуму, как дверь в учительскую глухо щёлкает, как хрустит булка в школьной столовке.

Я знал всё это. Но впервые — видел.

Я не был мальчиком. Я стоял там, взрослый, в своем теле и в сознании. Меня никто не замечал. Время впустило меня как тень.

В углу я увидел себя. Мелкого. С рюкзаком, который всё время сползал с плеча. Грыз ручку. Смотрел в окно. Ждал звонка. Или жизни.

Я тогда думал, что всё важное — впереди. Что нужно побыстрее вырасти, чтобы начать жить "по-настоящему".

А вот учительница младших классов. Она говорит с кем-то, смеётся. Мнёт в руках теплый пластилин, скоро у неё урок труда с первачками. А у нас она ещё читала часы смешного предмета - этика.

Я не помнил её такой — тёплой, живой. В моей памяти она была просто функцией: поставила "пятёрку" в тетрадь, вызвала к доске, пожурила. А сейчас — женщина, с уставшими глазами и живым голосом. У неё тогда был ребёнок, какой-то муж, может, мечта о поездке на юг. И боли, свои, взрослые. А я — её даже не видел.

Я прошёл мимо себя — пятнадцатилетнего. Он сидел на лавке у спортзала. Обхватил колени. Делал вид, что ждёт физрука. На самом деле — ждал, когда она выйдет. Девочка. Ира. Первая влюблённость.

Она вышла. Прошла мимо, не глядя. Он смотрел ей вслед, как в пропасть. Я помню, как тогда болело. А сейчас — увидел: она сама только-только научилась держать лицо. Прятала страх. Мы все тогда были такими же. Просто притворялись взрослыми.

Школьный коридор исчез.

Строевой плац, колючий воздух. Метель в лицо. Горы за автопарком.

Я стою рядом с собой в шинели. Он молчит. Думает о доме. Ему страшно. Ему кажется, что жизнь кончилась. Что он застрял в этом аду навсегда.

Я хотел дотронуться до него, сказать: "Подожди. Это не навсегда. Всё пройдёт, даже это. Ты ещё будешь смеяться над этим".

Но я не мог. Я был только зрителем. И, может, это было правильно.

Ведь именно сейчас он становится мною, учится осознанно ускорять время, под крики старшины "дедушки Петровича" и толчок в спину от другого "дедушки", старше тебя на полгода, но познающего власть над младшим. А на деле - трусливого мальчишки, который прячет на чердаке казармы свой редкий московский "Космос" с ментолом.

Потом — роддом. Я стою у стены, в дурацком халате, как болван. Руки дрожат. Сейчас выйдет медсестра и скажет, что всё прошло хорошо, что девочка, или мальчик… уже не важно. Я помню это чувство: не веришь, что тебя пустили в такую важную часть жизни. Как будто дали в руки Вселенную и ушли, не объяснив, где у неё кнопка "пауза".

И снова — я смотрю. Медленно. До мурашек.

Я возвращался через себя. Шёл сквозь десятки жизней, которые прожил в спешке. В каждой — я торопился. Ждал следующей. Верил, что вот-вот будет что-то настоящее.

А настоящее было вот. Всегда. Но я его не замечал.

Когда я открыл глаза, было утро. Обычное. Серое. Сквозь шторы пробивался рассеянный свет.

Кот сидел у кровати и смотрел на меня.

— Ты показал мне… всё? — спросил я, сев, будто после тяжёлого сна.

Он мяукнул. Протянуто, глухо. Как будто сказал: ещё нет.