Время костров

Осень пахнет яблоками, подступающим дождем и кострами, которые Батлер жжет традиционно по пятницам.

Сизо-голубая ленточка ароматного дыма ускользает в ночное небо, провожаемая одним равнодушным взглядом, - сама Линдси ей вслед никогда не смотрит.

Валентин традиционно выжидает, прежде чем опустить глаза на циферблат противоударных и водонепроницаемых, - как будто все эти опасности и правда еще могут им грозить, - часов. Слишком поздно для повседневной болтовни, слишком рано для сожалений.

По ночам, когда Батлер засыпает, можно думать о том, что слишком многого о ней не знал, - а узнавать, прежде чем принимать решения, настоятельно рекомендуется, дамы и господа... люди и не очень.

Патология нормальности или аномальная исключительность.

Валентин ненавидит древесный запах уже пару лет. С тех пор, как таковой пропитал ее ладони.

Изредка приезжающий на выходные Покойник уверяет, что величайшая ирония современной криминалистики заключается в том, что Великая и Ужасная Линдси Батлер, судя по всему, так и умрет скучающим плотником. И инспектирует на предмет удобства изредка исполняемые ею на заказ гробы.

Так же, как и Валентин, он не удивляется тому, что она вдруг пристрастилась к плотницкому, – такому мужскому, – делу. Воспринимает как обыденность необходимую для этого физическую силу, которой в ней не было прежде, но которая откуда-то взялась теперь.

Сидя в дальнем углу веранды, Маршалл тянется к сигаретам, огонек зажигалки неоправданно ярко вспыхивает в темноте. Лампа есть, но Вэл её не зажигает, малодушно надеясь, что сидящая во дворе спиной к нему Линдси не заметит.

Первый год был совсем плохим. Незадолго до инструментов в сарае и пятничных костров, оказалось, что страшнее потухшего пламени могут быть только тусклые, покрасневшие от бессонных ночей глаза. Взгляд потерявшего не только, все, что мог, но и не пережившего этого человека.

В тот первый год выяснилось, что шерифа Мартина зовут Сэм.

Оказалось, что это может быть почти ревностью, - заставать их на этой веранде вдвоем среди пивных бутылок, полных пепельниц и пустых коробок из единственной в Гнезде пиццерии.

"Она выплывет", - сказанное слишком понимающе.

В той степени искренне, в которой способно стало породить почти ненависть.

Только оказавшись через четыре месяца правым, из Шерифа он превратился в Сэма, а собственная утраченная уже привычка прикуривать от чужого пальца стала представляться неизбежной оплатой.

Такая малость, – привычка. В сравнении с тем, что им уже удалось…

Линдси не заметила. Вернее, тактично сделала вид.

Слишком многое осталось по-прежнему, вернулось на круги своя.

Кольцо с гравировкой, со сдержанной иронией выданное всем заинтересованным за обручальное. Тонкие, отвратительно напоминающие канцелярские, резинки для волос, которые, Вэл демонстративно рвал или просто выбрасывал. Задушенные подушкой стоны, вырванные почти отчаянным неистовством, с которым он по ночам набрасывался на ее спину.

На одном таком стоне Батлер и сломалась, – все еще задыхаясь, потянула после ближе к себе, обняла так отчаянно, словно впервые заметила и в полной мере ощутила его рядом. Поверила, что все, происходящее вокруг нее, - не сон и не мучительное посмертие, посланное в наказание. Услышав рассеянно-восхищенное, такое знакомое, густое от пролившейся в голосе нежности: "Ты все-таки маньяк", Валентин почти уверился...

Тара приезжает реже. Предпочитает звонить, и, как правило, эти разговоры сводятся к выводу о том, что слишком много в их жизни стало этих "почти".

- Как вы живете?

- Прекрасно. Учусь по видео-курсам, подумываю открыть первый в нашем захолустье тату-салон. Батлер забацала роскошный кухонный стол. Признаться, я не подозревал, что она так хорошо умеет работать руками.

Долгая, напряженная пауза, которую Вэл глушит щелчком зажигалки.

- Ты сильно повзрослел.

Ту самую пресловутую цену содеянному они не обсуждают никогда, - даже не в здравом уме и совсем не твердой памяти Валентину не пришло бы в голову рассказывать, как за неимением ставшего привычным огонька, ловил губами ее пальцы, чтобы оставить на них следы укусов.

Тара со своим природным тактом ни разу не заговорила ни о возможности привезти ребенка, ни о болезненном нежелании, – почти страхе, – Линдси его видеть.

Если она сорвется, все окажется напрасным или станет намного проще.

Если она сорвется...

Если...

Опасные мысли в опасные ночи.

Валентин делает глубокую, отчаянно тоскливую, перебитую глупой осенней надеждой затяжку.

На второй год Батлер начала жечь костры, - как-то спонтанно, вдруг.

Все, что Вэл помнил о том, первом вечере, это как удар под дых, - спички. Ее пламя только начало разгораться, но как будто рождалось заново из пепла и крошечной слабой искры, и до подлинного его восстановления было еще так далеко.

Вероятно, это следовало назвать чудом.

На собственном опыте Валентин знал, что так плохо всегда только в начале.

Тогда же его в первый раз пригласили третьим на веранду на пиво.

- Если подумать, у нас общий дом...

- Общий ребенок...

- И даже смерть не разлучила вас...

- Дебилы.

Слишком пьяный смех, подчеркнуто глупые шутки.

- Если ты и правда кого-нибудь убьешь, чтобы она смогла вернуться к работе, не станет лучше.

Пожалуй, из Шерифа он превратился в Сэма именно тогда. В момент, когда едва слышно прошептал это, стоило Линдси только отлучиться ненадолго.

Валентин не считал нужным врать себе, что его не посещали подобные мысли.

В конце концов, если что-то удалось хотя бы одному человеку в мире, значит, это в принципе возможно.

Если бы от этого действительно стало легче, - трупом больше или меньше... Какая разница, - если для нее?

В тот год Батлер вырезала первый по-настоящему красивый стул, и, ритуально сжигая опилки, долго держала ладонь над костром, собирая летящие вверх искры.

Сломанная психика похожа на сломанную кость, - к столь утешительному выводу Маршалл пришел сам, сидя на том же самом месте, когда закончился год. Если сломать еще раз, должно зажить лучше, – это он тоже проверил когда-то на себе.

Так в их, - снова, всегда. неизбежно и безоговорочно общей, - спальне появились наручники, а на веранду на пиво оказались приглашены еще несколько ребят из полицейского участка.

Ставший однажды случайным свидетелем этих посиделок Эдвин назвал увиденное удручающей нормальностью.

Валентин был уверен, что делал все правильно, - пока, бросая наручники на постель, Батлер не сообщила буднично, словно между прочим: "Я не чокнулась, Тино".

Разве что не прибавила: "Не бойся".

Валентин тогда честно ответил: "Я знаю".

Не стал добавлять: “С тобой я ничего не боюсь”.

Когда пошел третий год, у него захватывало дух уже не от перспективы, а от осознания того, что за прошедшее время никто из них действительно ни о чем не пожалел.

Частые гости, клиенты, почти приятели, друзья, - размеренная жизнь маленького города, пропитанная тишиной и пьянящим запахом обласканной солнцем травы.

Мартин с самого начала объяснил всем любопытствующим появлением новичков в городе так просто: просто детектив полиции, списанная со службы из-за травмы, просто люди, которым хочется не менее простого Чистого Листа.

Люди и не очень...

К концу третьего года Батлер жжет свои костры реже, разжигает коротким прикосновением, и, бережно баюкая то, что ощущается теперь в нем самом, Валентин не опасается, что она научится делать это взглядом.

Он и правда не боится, потому что это совсем не страшно, – то, что неизбежно случится однажды: стена огня, взметнувшаяся до самого черного неба, и искры этого пламени, как самой жизни, которые в тот момент озарят ее лицо.

Уже совсем скоро.

Еще чуть-чуть.

Аккурат перед тем, как он, увидев все это, окончательно успокоится и даст волю уже себе самому. Позволит себе ощутить свою новою власть на кончиках пальцев. Пропустит ее через себя и примет, приобретя тем самым для себя и для нее право кого-то воспитывать, любить и учить.

Кого-то, кроме друг друга.

Особенность, после смерти становящаяся многократно усилившимся Даром, это ведь и правда не страшно.

Со знанием об этом не страшен даже тот факт, что пока, разводя очередной костер, Батлер сама его не приглашает.

Слишком мало времени по их нынешним меркам.

Их последняя дистанция, - от двора до глубины темной веранды, где у Маршалла заканчивается сигарета.

На исходе третьего года почти страшно становится лишь изредка, - от одинаково потаенного жадного нетерпения, с которым их взгляды одновременно задерживаются на дороге в неосмотрительном ожидании машины, на заднем сидении которой лежит папка с делом, от которого невозможно будет отказаться.

И еще совсем чуть-чуть - от того, как стремительно начало исчезать из их окончательно общей жизни любое "почти".