Всё это уже кто-то придумал

Белый лист стал началом конца. Игорь сидел, вглядываясь в мерцающий курсор, пока тот не начинал дробить зрение, расплываясь в зловещую статику. Время внутри кабинета стало вязким, превратившись в густой, застойный сироп, где прошлое и будущее слипались в бесполезную массу.

Он пытался начать. Руки ложились на клавиатуру, пальцы искали знакомые ямки. «В городе, окутанном туманом...» Клише. Туман уже стлался на страницах Диккенса и Кинга. Он стёр фразу.

«Она проснулась с ощущением, что за ней наблюдают...» Украдено у десятка триллерописцев. Стёр.

«Он был последним хранителем тайны...» Пошлость. Стёр.

Навязчивая идея родилась вспышкой. Она проступала в тишине между тиканьем часов, в узорах на потолке: Всё уже придумано! Каждое его побуждение, каждая попытка метафоры оказывалась эхом чьей-то идеи.

Дверь скрипнула. Он не обернулся, но все его существо, каждая клетка, сжалась в ожидании. Он знал всё что будет дальше.

— Игорь, ты не можешь вечно сидеть в темноте.

Голос жены, который когда-то вызывал в нем отклик, а теперь звучал как заезженная пластинка из плохой семейной драмы. Он слышал не её — он слышал Архетип.

— Я принесла чай.

— Оставь.

Она вздохнула. Многоточие, поставленное в сценарии его жизни. Он слышал, как она поставила кружку на стол, её шаги удалились. Скрип двери прозвучал как щелчок затвора фотоаппарата, запечатлевший эту сцену для вечности. Сцену, которую он уже где-то читал.

Его взгляд, скользнув по стене, наткнулся на приоткрытую дверь в детскую. Из щели лился синий свет телевизора, доносились механические завывания какого-то мультяшного монстра. Его сын. Максим. Чистый лист? Нет. Ещё одна книга, которую только начали писать, но сюжет которой был предопределён: детство, отрочество, кризис среднего возраста, смерть. Все те же главы. Все те же клише.

Игорь закрыл глаза, и под веками поплыли обрывки чужих сюжетов. Вампиры в замках. Детективы в дождливых городах. Космонавты на обречённых станциях. Все уже было. Все дороги были пройдены, все бифштексы пережёваны, и ему оставалось лишь давиться этой пережёванной массой.

Он сгрёб с полки пачку своих старых рукописей, листал их, и буквы расползались, превращаясь в чёрных муравьев, бегущих с бумаги. Его собственные слова казались ему чужими, украденными отовсюду.

Отчаяние подступало волной. Оно заполняло его изнутри, как вода затопляет трюм тонущего корабля. Он схватился за края стола, костяшки пальцев побелели. Ему хотелось закричать, но какой в этом смысл? Крик отчаяния? Его тоже уже описали.

Он поднял голову и увидел своё отражение в экране монитора. Искажённое, бледное лицо незнакомца. И в этот момент, в самой глубине этого ледяного, безнадёжного отчаяния, где не оставалось уже ни одной идеи, ни одного чувства, шевельнулось что-то новое. Не мысль еще, а ее тень. Смутный, безобразный импульс, перешедший в едва уловимый Шёпот:

«Что если единственное, что не имеет аналогов, что не подлежит описанию, потому что оно за гранью слов... это не творение, а разрушение? Не написание текста, а его сожжение? Не выдумывание смерти, а... её подлинный акт?»

Он резко откинулся в кресле, пытаясь отогнать этот чуждый голос. Курсор на экране продолжал мигать. Раз. Два. Три. Он больше не был секундомером. Он был зрачком чего-то огромного и тёмного, что смотрело на него из-за границы белого листа. И оно стало шептать с каждым тактом: «Сожжение, разрушение, смерть».

*****

Час спустя он сидел за кухонным столом, уставившись в тарелку с макаронами. Анна что-то говорила, её голос был фоном, белым шумом, сквозь который пробивались лишь отдельные обрывки.

— Счёт за электричество... твой агент звонил... в субботу к родителям...

Он видел, как её губы двигаются, и ловил себя на том, что мысленно подбирает к этому диалогу литературные параллели. «Скучный бытовой разговор как контрапункт внутреннему напряжению героя». Прием. Старый как мир. Даже её пауза, когда она ждала его ответа, и его молчание — все это было частью сценария. Он был персонажем в плохой пьесе, и каждая его реплика или её отсутствие лишь подтверждало это.

— Ты меня вообще слушаешь? — в её голосе прорвалось раздражение. Он молча кивнул, протолкав в себе безвкусный комок пищи. Даже еда была банальной. Макароны с соусом. Миллионы людей ели то же самое. Ничего уникального.

Вечером он попытался смотреть фильм. Современный психологический триллер. Герой — писатель с творческим кризисом. Игорь фыркнул и выключил телевизор через двадцать минут. Это было не искусство, это было зеркало, поставленное перед другим зеркалом, уходящее в бесконечную перспективу самоповтора. Он видел все ходы режиссера заранее. Завязку, кульминацию, ложную развязку. Он уже читал эту книгу. Смотрел этот фильм. Жил эту жизнь.

Он зашел в комнату к сыну. Максим уже спал, примостившись рядом с плюшевым динозавром. Лицо ребёнка, озарённое синим светом ночника, было безмятежным. Игорь смотрел на него, и в его душе не шевельнулось ничего, кроме леденящей аналитики. «Образ невинности. Символ будущего. Спящее дитя — вечный мотив в искусстве, от Ренессанса до китчевых открыток». Его собственный сын стал для него цитатой. Ещё одним доказательством в коллекции улик против самого понятия «оригинальность».

Он вернулся в кабинет и сел в кресло, не включая свет. Мерцание курсора в темноте было теперь единственной живой точкой в мире. Он снова попытался думать. О новом романе. О новом персонаже.

Джон, сорока лет, бухгалтер, обнаруживает, что его жизнь — иллюзия...

У Кафки. У Паланика. У десятков других.

Лиза, молодая женщина, влюбляется в призрака...

У Бронте. У Спилберга. В тысячах романтических романов.

Космический корабль терпит крушение на неизведанной планете...

Слишком часто. Миллионы раз.

И тут снова появился Шёпот: «Ты бьёшься головой о стену собственного черепа! Этот мир гигантская, уже написанная библиотека. Если нельзя создать новую историю... может, можно создать новую пустоту? Если нельзя написать новый текст... может, можно стереть старый?».

Он посмотрел на свои руки, лежащие на коленях. В полумраке они казались инструментами. Возможно, единственными оригинальными инструментами, оставшимися в этом высохшем мире.

А за стеной, совсем рядом, послышался кашель. Звук, который он слышал каждый вечер. Часть фонового шума. Часть скучного, предсказуемого сценария.

Игорь замер, вслушиваясь. И впервые за долгие дни на его лице появилось не отчаяние, а нечто иное. Нечто похожее на интерес.

Шёпот заурчал, как довольный кот: «Да-а-а-а-а... Сделай это! И ты увидишь!..»

*****

На следующее утро он пошёл в ближайший супермаркет. Яркие упаковки, громкая музыка, толпа — всё это обрушилось на него какофонией узнавания. Молодая пара ссорилась у полки с печеньем — «любовный конфликт на бытовой почве». Пожилая женщина долго пересчитывала мелочь у кассы — «одиночество и бедность в старости». Дети выпрашивали шоколад — «детская непосредственность». Он видел архетипы, картонные декорации в гигантской, плохо поставленной пьесе. Его тошнило от этой всеобщей предсказуемости.

Он поймал на себе взгляд охранника — усталый, ничего не выражающий взгляд человека, который просто отрабатывает смену. И даже этот взгляд, эта отстранённость, казались Игорю частью какого-то образа. «Маленький человек». «Виток системы».

Вернувшись домой, он попытался записать свои ощущения. Получился набор цитат. Он рылся в памяти, пытаясь найти источник каждой фразы, и с ужасом понимал, что не может — они все были частью общего культурного бульона, в котором он плавал, как рыба в аквариуме.

Вечером он стоял в ванной, умываясь, и поймал своё отражение в зеркале. Измученное лицо, тёмные круги под глазами. «Писатель в творческом кризисе». Снова его жизнь походила на литературный шаблон.

И тут его взгляд упал на бритву, лежащую на полке. Обычный станок с острым, сменным лезвием. Он взял его в руки. Холодный пластик, металл. Простой и функциональный объект. В нём не было никакого скрытого смысла, никакого культурного кода. Это был всего лишь инструмент.

Идея пришла как тихое, неумолимое заключение. Логичный финал долгой цепи размышлений. Шёпот появился, словно только этого и ждал:

«Всё придумано. Все мысли, все чувства, все сюжеты. Но есть вещи, которые не описать. Их можно только сделать. Например, боль. Не та, что в романах, а настоящая, живая. Смерть, настоящая биологическая. Остановка всех систем жизнедеятельности. Акт, совершённый в реальности.»

Он посмотрел на лезвие, а затем на свою руку. Что он почувствует, если проведёт им по коже? Не то, что должен чувствовать герой книги, а то, что почувствует он, Игорь?

Он повертел бритву в пальцах и осторожно положил её обратно. Это был бы слишком мелкий, слишком драматичный жест. «Членовредительство как крик о помощи». Клише.

Шёпот заворчал: «Тюфяк! Мямля! Фу!»

Он вышел из ванной и снова услышал кашель за стеной. На этот раз он не просто раздражал. Он стал точкой фокуса. Воплощением всего того шумного, надоевшего, вторичного мира, который нужно было... заткнуть. Не из злобы. А в порядке творческого эксперимента. Чтобы посмотреть, что останется после. Какая тишина наступит. И будет ли она наконец его собственной. Отстанет ли Шёпот после?

*****

Кашель за стеной стал структурой. Рифмой, назойливым лейтмотивом в заевшей пластинке его существования. Игорь сидел в кресле, не двигаясь, и слушал. Он разложил этот звук на составляющие: сиплый вдох, гортанный спазм, влажный, клокочущий выдох. Механика, доведённая до отвратительного автоматизма.

Он вышел в подъезд. Лампа под потолком мигала, отбрасывая прыгающие тени. «Подъезд как место преступления». Клише. Но он шёл не совершать преступление. Он шёл проводить эксперимент.

Он постучал в дверь. Стук прозвучал глухо.

Из-за двери послышалось шарканье, бормотание, щелчок замка. Дверь приоткрылась, впустив волну спёртого воздуха. Сосед стоял на пороге, обрюзгший, в засаленной майке. Его глаза были мутными, не фокусировались.

— Чё надо? — голос был хриплым.

— Воду прорвало, — сказал Игорь. Его собственный голос прозвучал чужим, ровным. — Нужно проверить у вас.

Сергей буркнул что-то неразборчивое и, пошатываясь, отступил вглубь квартиры.

Игорь переступил порог. Его взгляд скользнул по захламлённой прихожей, по грудам грязной посуды на кухне. «Заброшенное жилище маргинала». Ещё один штамп.

Он закрыл за собой дверь. Щёлкнул замок. Звук был финальным, как щелчок ружейного затвора. Сосед обернулся, услышав этот звук. На его лице на секунду мелькнуло подобие вопроса. Но было уже поздно.

Движение Игоря было лишено недостатков. Оно было экономичным и точным. Он просто шагнул вперёд, и его правая рука, сжимавшая тяжёлое металлическое пресс-папье, описала короткую, жёсткую дугу. Удар пришёлся в висок. Глухой, костяной стук. Негромкий и совсем не такой, как в кино.

Сосед издал короткий, удивлённый выдох. Его глаза округлились, в них на мгновение вспыхнуло непонимание, а затем — ничего. Абсолютная пустота. Он осел на пол мягко, бесформенно, как тряпичная кукла.

Тишина обрушилась на Игоря физически, как внезапная перемена давления. Той, прежней, давящей тишины не было. Эта была новой. Насыщенной, свежей и плотной.

Игорь стоял и смотрел на тело и ждал потрясения, ужаса, отвращения. Внутри была лишь холодная, сосредоточенная внимательность. Он изучал, как быстро тускнеют глаза, как расслабляются мышцы лица, как из полуоткрытого рта медленно вытекает слюна с розоватой прожилкой. Это не было похоже ни на одно описание, которые он читал. Это было приземлённее. Проще. И оттого — новее.

Он наклонился, потрогал шею, пульс. Но почувствовал только остывающую кожу. Он разжал пальцы. Пресс-папье выпало на линолеум с глухим стуком. Он повернулся и вышел из квартиры, не оглядываясь. Закрыл дверь. В подъезде всё так же мигала лампа.

Вернувшись в свой кабинет, он сел за стол. Он не чувствовал ни страха, ни вины, наоборот чувствовал невероятную, оглушительную ясность. Он был пустым сосудом, готовым к наполнению.

Игорь включил компьютер. Белый лист снова ждал его. Шёпот сидел рядом и назойливо шептал свой лейтмотив прямо в ухо:

«Ну что? Видел? Расскажи им всем,.. расскажи что чувствует творец пустоты...»

Игорь положил пальцы на клавиатуру. И слова пришли. Он писал без остановки, без правок. Впервые за многие годы он не думал, оригинально это или нет. Он знал — да. Потому что он писал не вымысел. Он писал протокол. Отчёт о единственном в своём роде событии.

*****

Тишина, купленная ценой жизни соседа, продержалась недолго. Уже на следующее утро её разорвали звуки: скрип тормозов во дворе, голос почтальона, навязчивая мелодия из детской. Но это была уже не та, всеобъемлющая тишина отчаяния. Она стала тоньше, хрупкой, как первый лёд. Игорь охранял её, как драгоценность. Он сидел в кабинете, и внутри него всё ещё звучало эхо того нового, нетронутого ничьим описанием молчания.

Рукопись росла. Текст о смерти соседа был жёстким, клиническим, лишённым пафоса. Он перечитывал его — и не находил ни одной краденой метафоры. Это было его единственное подлинное произведение в жизни. Оно дышало ужасом добытым в лабораторных условиях реальности.

Но через три часа текст был закончен. И вместе с этим иссяк поток. Ясность сменилась привычным вакуумом. Новая тишина внутри него снова начала заполняться шумами мира. Только теперь эти шумы стали громче, наглее, невыносимее.

Он вышел на улицу, и город обрушился на него каталогом персонажей. Каждый прохожий был ходячим клише, и каждый своим существованием кричал об этом. «Молодая мать с коляской». «Бизнесмен, говорящий по телефону». «Подростки с сигаретами». Они были картонными фигурками, и ему хотелось проломить эту картонность, чтобы посмотреть, что скрывается за ней. Есть ли там что-то настоящее, не описанное?

Его ноги сами понесли его вглубь спального района, к промзоне, где днём было пустынно. Он шёл, не видя дороги, ведомый смутным импульсом. Его взгляд упал на бездомного, спавшего в нише у теплотрассы. Архетип нищеты и отчаяния. Его лицо, обветренное и покрытое грязью, казалось маской, за которой ничего не было.

Идея оформилась с пугающей скоростью. Что скрывается за гранью социального дна? Есть ли там что-то, кроме ещё более укоренившихся клише? Он подошёл ближе. Бездомный спал, его дыхание было ровным. Игорь наклонился, его тень упала на спящее лицо. Он не испытывал ненависти только холодное, научное любопытство. Он взял с земли осколок кирпича. Инструмент был грубым, примитивным, но подходящим для задачи.

Удар был не таким точным, как в случае с соседом. Он пришёлся в лоб. Раздался неприятный, влажный хруст. Бездомный дёрнулся и затих. Его глаза остались закрытыми. Казалось, он просто погрузился в более глубокий сон.

Игорь ждал. Он смотрел, как из раны медленно сочится кровь, окрашивая грязный асфальт. Он ждал откровения, какой-то новой истины. Но её не было. Смерть та же самая, что и у соседа. Та же биологическая остановка. Разница лишь в декорациях.

Разочарование накатило на него, холодной волной. Он бросил окровавленный осколок и, пошатываясь, отошёл. Эксперимент провалился. Он не принёс новой тишины, не открыл новых горизонтов. Он лишь подтвердил уже известный факт.

Вечером он снова сел за компьютер и попытался описать это второе убийство, но слова не шли. Получалась бледная копия первого текста. Та же клиническая точность, но без первоначального шока открытия. Он стёр написанное. Шёпот предательски молчал, больше не комментируя его мысли.

Отчаяние вернулось, но теперь оно было отягощено новым знанием. Оказывается, смерть тоже может быть банальной. Она, как и жизнь, укладывалась в прокрустово ложе повторяющихся сценариев.

Он вышел в гостиную. Анна смотрела телевизор. На экране шли новости. Диктор с каменным лицом рассказывала о теракте. Игорь смотрел на это и думал: «Теракт. Клише современного мира. О нём уже написаны тысячи романов и сняты сотни фильмов». Даже массовая смерть стала банальной.

— Ужас, что творится, — сказала Анна, не отрывая взгляда от экрана.

— Да, — механически ответил Игорь. — Ужас.

Но он лгал. Он не чувствовал ужаса. Он чувствовал лишь скуку от предсказуемости мирового зла.

Его взгляд упал на Анну. На её усталый профиль. И в этот момент вернулся Шёпот: «Может быть, дело не в типе жертвы? Может быть, дело в глубине связи? Убийство незнакомца — это поверхностный жест. Чтобы добраться до сути, до настоящей, неописуемой плоти реальности, нужно копать глубже. Нужно разрушить то, что связано с тобой самым интимным, самым прочным образом.»

Он посмотрел на свои руки, а затем на затылок жены. Его сердце забилось чаще. Шёпот предлагал убить супругу? Но... Что если... Он вздохнул и заглянул в себя: внутри была лишь та же хирургическая ясность, что и перед убийством соседа...

Он медленно поднял руку и на мгновение замер, глядя на её шею, на нежный завиток волн у самого основания черепа. Это было бы так просто. И так окончательно...

Но он опустил руку. Нет. Это был бы ещё один штамп — «муж убивает жену». Ему нужен был более изощрённый эксперимент. Более глубокое погружение.

Шёпот засмеялся прямо в левое ухо: «Так и думал! Слабак!!!»

*****

Максим смотрел мультфильмы, и писклявые голоса отдавались в висках назойливым эхом. Шёпот был тут как тут:

«Соберись уже! И покажи настоящий акт создания новизны! Писатель ты или кто?»

«Я не могу, это мой сын!» — возразил ему Игорь.

«Послушай, тебе не обязательно всё доводить до конца, просто попробуй. Остановиться можно в любой момент!» — не унимался Шёпот.

Он выбрал момент, когда Анна ушла в магазин. Максим сидел на полу в гостиной, расставляя пластиковых солдатиков. «Игра в войнушку». Клише. Игорь подошёл и встал над ним, заслонив свет. Мальчик поднял голову.

— Папа, смотри, это синие, а это зелёные. Они будут сражаться.

— Зачем? — спросил Игорь. Его голос прозвучал глухо.

— Ну... как в сказке. Добро против зла.

Добро против зла. Самый древний, самый изъезженный сюжет. Игорь почувствовал, как что-то в нём окончательно затвердевает. Он наклонился.

— А что, если зло победит? — тихо спросил он. — Совсем. Навсегда. Как думаешь, что будет потом?

Максим сморщил лоб, не понимая. — Так не бывает. В сказках добро всегда побеждает.

— Это не сказка, — произнёс Игорь и взял сына за руку. Его пальцы сомкнулись вокруг тонкого запястья с такой силой, что косточки хрустнули.

Испуг в глазах ребёнка был мгновенным и настоящим. Это был чистый, животный ужас, который невозможно подделать. Игорь наблюдал за ним с жадным вниманием. Да. Вот оно! Нечто подлинное!

— Папа, мне больно!

— Это часть процесса, — монотонно ответил Игорь. — Наблюдения.

Он потянул его за руку, затащил в ванную и захлопнул дверь. Максим начал плакать, всхлипывать, биться. Его крики были пронзительными, неотфильтрованными литературой. Они резали слух, но Игорь терпел. Он изучал их, как учёный изучает редкий феномен. Как меняется тембр от страха к боли. Как гаснет голос, когда перехватывает дыхание.

Он не помнил деталей. Был ли это удар о край раковины? Или его руки, сжимавшие хрупкую шею? Он действовал методично, как техник, разбирающий сложный механизм, чтобы понять принцип его работы. Он уничтожал «невинность» по частям: сначала плач, потом сопротивление, наконец — дыхание.

Когда тело обмякло у его ног, он прислонился к стене и закрыл глаза, прислушиваясь к себе. Он ждал катарсиса или прозрения. Но не было ничего. Только лёгкая физическая усталость и странная, звенящая пустота. Эксперимент снова не удался. Смерть ребёнка оказалась столь же банальной, как и смерть бомжа. Та же тишина и та же остановка.

Он вышел из ванной, оставив дверь открытой. Вернулся в кабинет и сел за компьютер. Он попытался описать этот опыт. Набрал несколько фраз: «Хрупкость костей напоминает хруст сухих веток». Стер. «Слёзы на глазах за секунду до конца были солёными на вкус». Стер. Всё это уже было. Просто ещё одна сцена насилия и ничего нового.

Он услышал, как хлопнула входная дверь. Вернулась Анна.

— Игорь! Максим! Я купила клубники! — крикнула она из прихожей.

Он не ответил. Сидел и ждал. Он слышал её шаги по коридору, слышал, как она заглянула в детскую, потом на кухню. Её голос стал тревожным.

— Максим? Игорь, ты где?

Шаги приблизились к кабинету. Дверь открылась.

— Ты не видел Макса? Я его нигде не...

Её взгляд упала на него, сидящего в полумраке, а потом скользнул мимо, в глубь коридора, туда, где была приоткрыта дверь в ванную. Она замерла, всмотрелась. Игорь видел, как её лицо медленно меняется. Как исчезает озабоченность, сменяясь непониманием, а затем — медленным, ужасающим прозрением.

— Он там, — тихо сказал Игорь, кивнув в сторону ванной.

Он наблюдал за ней. За тем, как она, словно в замедленной съёмке, отходит от двери, как её рука тянется ко рту, как глаза расширяются от невероятного ужаса. Это была немая сцена, и Игорь изучал её с тем же холодным интересом. Гримаса боли на её лице была подлинной. Возможно, самой настоящей вещью, которую он видел за последние недели.

Он видел, как она, спотыкаясь, побежала к ванной. Услышал сдавленный стон, который превратился в пронзительный, разрывающий душу вопль. Это был звук, который не описать ни в одном романе. Звук разрывающейся материнской души.

Игорь сидел и слушал. Ему было не больно, не страшно, а пусто.

Он понимал теперь. Убийство жены будет не экспериментом. Это будет... гигиенической процедурой. Зачисткой последнего источника шума. Уничтожением последнего и самого назойливого клише — «Семья».

Он поднялся с кресла и пошёл на звук её рыданий.

*****

Анна стояла на коленях на полу ванной, прижимая к себе безжизненное тело сына. Её пальцы впивались в его плечи, трясли его, будто пытаясь встряхнуть, вернуть обратно. Её спина судорожно вздрагивала, а из горла вырывались хриплые, животные звуки, которые даже отдалённо не напоминали человеческую речь.

Игорь остановился в дверном проеме, наблюдая. Он анализировал её горе, как критик разбирает плохую пьесу. «Истерика матери, обнаружившей мертвого ребенка». Клише. Но в её исполнении было что-то... сырое, необработанное. Возможно, самый аутентичный акт, который он видел за всю их совместную жизнь.

— Он... он не дышит... — выдохнула она, наконец заметив его тень. Её глаза, полные безумия и слез, уставились на него. — Игорь... что случилось? Что с ним?!

— Эксперимент, — ответил он просто. Его голос прозвучал мертво и плоско. — Он не увенчался успехом.

Она замерла. Секунду, другую. Мозг отказывался воспринимать смысл его слов. Потом понимание медленно поползло по её лицу, смывая остатки надежды и оставляя после себя лишь ледяной, абсолютный ужас.

— Ты... — её губы дрожали. — Ты...

Он не стал ждать, пока клише «обвиняющая жена» обретёт словесную форму. Это было бы скучно. Он шагнул вперед. Анна инстинктивно попыталась отползти, прижимая к себе тело сына.

Он наклонился, его руки нашли её шею. Холодная, влажная кожа. Пульсация крови под пальцами. Жизнь. Она сопротивлялась. Царапалась, пыталась вырваться, издавала короткие, захлёбывающиеся звуки. Игорь терпеливо ждал, наблюдая, как меняется цвет её лица, как глаза наполняются кровью, как слабеют её удары. Он изучал процесс. Переход от жизни к не жизни. Это было... информативно. Но не более.

В доме воцарилась тишина. Та самая, которую он искал. Абсолютная. Ни детского смеха, ни женских упрёков, ни кашля за стеной. Ничего.

Он вернулся в кабинет и сел за компьютер. Экран был по-прежнему чист. Он положил руки на клавиатуру, ожидая, что сейчас хлынет поток. Откровение. Тот самый единственный и неповторимый текст, который он мог написать, только пройдя через все это.

Но ничего не происходило. Он позвал Шёпот, но тот молчал.

Он попытался описать тишину. Получилось абстрактно и пафосно. Он попытался описать смерть жены. Получилось как у десятков других авторов, писавших про убийства. Он попытался описать пустоту. Но пустота не поддавалась описанию — она была самой собой.

Он сел на пол в коридоре, прислонившись спиной к стене, между двумя телами. Он ждал. Час. Два. Три. Пока сквозь эту тишину снова не услышал Шёпот: «Сорри, этот финал — финал полного самоуничтожения и опустошения — тоже уже был кем-то придуман...»

Игорь взвыл от отчаяния.

Эпилог

Свет в гостиной был тёплым и жёлтым. Падал на плед, сбившийся на диване, на пустую чашку из-под чая, на ноги Анны, укутанные в шерстяные носки. Она сидела, вжавшись в угол дивана, и смотрела на Игоря широко открытыми глазами. В руках она сжимала стопку распечатанных листов, пальцы так сильно вдавились в бумагу, что побелели костяшки.

— Ну? — спросил Игорь. Он стоял у камина, с бокалом вина, и улыбка играла на его губах. Неискренняя, вымученная. — Что скажешь? Нравится?

Анна медленно, будто в тумане, покачала головой. Она отложила листы на стол, будто они были измазаны чем-то липким и ядовитым.

— Игорь... это жесть. Это какая-то... полная жесть. Я в шоке.

— Но мощно? — настаивал он, сделав глоток. Вино было кисловатым. — Оригинально? Такого еще не было, да?

— Да какая там оригинальность! — голос её сорвался на высокую, почти истерическую ноту. — Это же чистый психоз! Убить жену... ребенка... Это же больно читать! Это нельзя никому показывать. Ни агенту, ни тем более издателям. Сожги это, пожалуйста. Просто сожги.

Она обняла себя за плечи, будто замерзла. Из детской доносились звуки мультиков — Максим, их живой, настоящий Максим, смотрел свои бесконечные сериалы.

Игорь засмеялся. Тихим, беззвучным смехом, от которого по спине побежали мурашки. Он поставил бокал.

— Понимаешь, Аня, я все думал... а было ли такое уже кем-то придумано? Весь этот ужас. Это падение. Или мне удалось создать нечто уникальное?

— Уникальное в своём безумии, да! — она встала, её лицо исказилось от отвращения и страха. Не от персонажей, а от него. От мужа, который мог такое написать. — Я даже смотреть на тебя сейчас не могу. Иду спать. И убери это, ладно?

Она вышла из гостиной, не оглядываясь. Он слышал, как она поднялась по лестнице и захлопнула дверь спальни.

Игорь остался один. Улыбка сползла с его лица. Он подошёл к столу, взял в руки стопку листов. Его роман. История его безумия. Он провёл пальцем по тексту, описывающему смерть сына. Бумага была шершавой и холодной.

И тогда Шёпот вернулся. Не извне, а из самой глубины черепа. Чёткий, неоспоримый, как приказ.

«Они не поняли. Они никогда не поймут. Они видят лишь чернила на бумаге. Им нужны доказательства. Не вымышленные. Настоящие.»

Игорь поднял голову и посмотрел на дверь в детскую. Звук мультфильмов доносился оттуда, такой же назойливый и предсказуемый, как в его рукописи.

«Попробуем не на бумаге, — прошелестел Шёпот. — В реальности. Всего один раз. Просто чтобы узнать... почувствовать разницу.»

Игорь медленно потянулся к тяжёлой стеклянной пресс-папье, лежавшей на столе. Он повертел её в руках, ощущая её вес.

Он сделал шаг по направлению к детской.

А потом — еще один.