Вторая волна (мини-рассказы)

1. Вторая волна

Сивцев взялся за холодный металл винтовки, пальцы обожгло. И спрыгнул в белую пелену. Привычно, как раньше.

Теплый запах дизельного выхлопа сменился ледяной сладкой свежестью. Сивцев вдохнул, закашлялся.

- Ложись! - закричал он сипло. - Тихо! Ложись!

Отделение легло.

Павленко замешкался, спрыгнул с брони последним. Олух, подумал Сивцев отстраненно. Павленко был самым молодым в отделении, из последнего призыва. Той войны он не видел.

"Я надеялся, хоть ты, дурак, попробуешь мирной жизни".

Равнина уходила до сопок, занесенных снегом. Сивцев пожевал снег, сплюнул. В голову пробило ледком. На ресницах налипло мокрым и сонным.

Т-34, бортовой номер 118, покрытый изморозью, курился на морозе. Броня заиндевела. Рваный брезент над движком, где так тепло ехать «махре», трепетал от горячего воздуха. Сейчас бы туда – лечь, согреться и спать долго-долго. До нового победного мая. Сивцев вздохнул.

- Эй, дядя! Вода есть? - окликнули его.

Сивцев сначала покачал головой, затем повернулся. Танкист, маленький и белобрысый. Зубы белые. Тоже из этих, послевоенных. Мальчишка.

- Вот и у меня... черт, - сказал танкист. - Так вдруг пить захотелось, сил нет. Эх, ладно. Рябина-ягода, бывай, дядя.

Он улыбнулся Сивцеву и побежал к танку. Молодой и красивый. Запрыгнул на броню, полез в башню…

- Какой я тебе дядя, - возразил Сивцев вдогонку. На миг ему стало жаль, что воды нет.

Танки вдруг взревели, выхлоп вырвался фонтанами, как у китов, дернулись один, другой. И пошли вперед, набирая скорость, и выбрасывая с гусениц снежную кашу. От чудовищного грохота и солярочной вони, казалось, это идут снежные драконы. Напором стали и огня. Фрицев так сносило. Крепкие немцы были, тяжело воевать с ними. Но мы их согнули.

Сивцев не хотел смотреть туда, где в небе висела ЭТА ШТУКА. Но краем глаза все равно видел, как неподвижно, невозможно раздвигает она белесый, насквозь простеганный морозом воздух. Громадная. Миллионы, тысячи ее ног шевелятся, идут, переступают. Но все равно казалось, что она совсем не движется.

- Я боялся, мне повоевать не придется, - сказал Павленко. - Я на фронт столько раз просился... даже бегал, поймали. Товарищ сержант, я...

- Помолчи, - сказал Сивцев. «Самое страшное — я больше не могу». Мы тогда уже, в сорок пятом, дожимали на износ. И когда ожили громкоговорители, сначала никто не поверил. А потом бывшие солдаты пришли в военкомат. Спокойно, точно каждый день этого ждали. Война не закончилась, это была передышка. Безногий Жорка-инвалид приполз на своей тележке. Пьяный и плачущий. «Меня бери!!» - кричал инвалид, и одинокая медаль брякала на лацкане пиджака. «Меня! Я пожил, а за них кто жить будет?!»

Через год после победы Сивцев женился. Детей пока не было. Может, и не будет.

Три года только после войны. Всего три. Только вдохнуть успели. И вот на тебе…

Танки шли.

Вдруг полыхнуло, и молния прорезала воздух. Передний Т-34 вспыхнул и почернел. Но остальные даже не замедлили ход. На бешеной скорости они проскочили сожженный танк. И теперь двигались зигзагами, словно играя в пятнашки. Ударила молния. Вспышка. Промах. Снежная равнина пробурилась и исчезла в черной проталине. Беззвучно вспыхнул еще один Т-34. Пламя было синее, горел металл. Танк вдруг взорвался, разлетаясь на тысячи осколков. Следующий притормозил — и выстрелил. Сивцев услышал грохот, совсем тихий в лязганье траков. Тридцатьчетверка тут же взревела, выбросила снеговые хвосты и сорвалась с места. Молния взрыхлила снег позади нее.

- Товарищ сержант, - испуганно прошептал Павленко. – Сигнал!

Сивцев увидел, как спокойно, неторопливо поднимаются слева и справа цепи стрелков. Как тогда, против немцев.

- Пошли и мы, - сказал он.

Они шли неторопливо. В пугающем деловом спокойствии.

Он вдруг вспомнил молодого танкиста, который пошел в бой, так и не напившись.

И сейчас несется вперед в танке и мечтает о глотке воды. Эх ты, Рябина.

В следующий момент голубая, невозможно яркая вспышка заполнила весь мир от края до края.

* * *

…он очнулся рывком. Было холодно.

ТА ШТУКА все так же висела в небе, но уже стемнело. Сизые тени легли на изрытый траками, изуродованный снег. По равнине курились десятки и сотни черных проталин. Сивцев повел головой. Невдалеке лежало черное обугленное тело.

- Павленко? – Сивцев позвал. Павленко молчал. Ветерок теребил волосы над его белым, смешным ухом. Глаза были открыты.

Сивцев посидел. Где-то там, под самым брюхом ШТУКИ, продолжал маневрировать, врубив фары, одинокий крошечный Т-34. Неужели 118-ый? Останавливался и стрелял. Смешной. Что он может сделать? Сивцев вытащил фляжку. Пустая. Отвинтил крышку и начал горстями засовывать в горлышко снег. Еще и еще. Пальцы дрожали. Хлопок. Над головой свистнуло, Сивцева толкнуло стеной воздуха. Зашипел снег. Сивцев поднял голову. В нескольких шагах от него догорал синим металлическим пламенем танковый трак. Снег вокруг него почернел и оплавился. Жар доносило волнами.

Сивцев встал и пошел.

Он протянул руку над пламенем. Смотрел, как лопается ткань и съеживается, чернеет вата. Падающими звездами вспыхивают и сгорают волоски на коже. Потом сунул кисть в снег. Пш-ш-ш. Боли он не чувствовал.

Сивцев побултыхал фляжку, прислушался. Глоток, может два. Ничего. Этого хватит. Потом встал и пошел вперед. Туда, где продолжал сражаться бортовой номер 118. Сивцев хотел в это верить. Надо просто дать ему немного воды. «И все будет хорошо. Я знаю».

2. Ошибка резидента

От вонючего папиросного дыма саднило в горле.

- Ты чего эту махру куришь? - брезгливо сказал Николаев, помахал ладонью. – На, мои что ль возьми.

Он бросил Михееву пачку «Казбека». Горец на фоне двуглавой снежной вершины. Говорят, эту картину для пачки Сам одобрил – поэтому их курили все в управлении. Папиросы первого класса.

- Верну, - пообещал Михеев. Николаев только отмахнулся.

Михеев закурил папиросину, втянул в легкие теплый дым. Легкая кислинка на языке. Совсем другое дело. Даже головная боль на мгновение отступила. Он налил воды из графина и выпил. И еще налил…

- Что на этот раз? Проигрался или проспорил? – спросил Николаев. Он уже привык к выходкам товарища. Это повторялось раз в два-три месяца. Страшный загул и безденежье.

- Отдал пионерам.

Николаев заржал. Решил, что это шутка. «Идиот», подумал Михеев равнодушно.

- Паша, веди следующего, - сказал Михеев. Он действительно отдал все свое денежное довольствие в детский дом. Напился вчера и вдруг обнаружил себя у чугунного забора. За решеткой в снегу стояли дети с потерянными глазами. Он тогда выругался и потянул из нагрудного кармана гимнастерки пачку купюр. И шатаясь, пошел к крыльцу. «Детский дом номер…» Михеев потер лоб. Какой номер-то был? Он смутно помнил, как уговаривал заведующего взять деньги. На детей. И как шел потом, а на душе было легко.

— Вот он, красавец, - Николаев втолкнул в допросную следующего арестанта. Тощий, среднего роста, с короткой бородкой.

Глаза у него были печальные. Светлые, как на иконе. Исусик, блин.

«Интель», подумал Михеев. Ну, этого мы быстро. Хотя по его опыту, как раз такие тихие ломались тяжелее всего.

- Откуда этот? – спросил он у Николаева.

- Воспитатель детского дома. Статья: вредительство. Фамилия… ээ… - Николаев хлопнул на стол тонкую папку, прищурился, разбирая надпись химическим карандашом.

Михеев отмахнулся. Неважно.

- Дом особого режима, - сказал Пашка тихо. Он открыл папку и присвистнул.

- Особого? – не понял Михеев.

- Для детей врагов народа, - негромко подсказал "интель". – Как вы их называете.

Михеев замер. Медленно приблизился к арестованному, посмотрел в глаза.

- Воруют там, - негромко сказал "интель". - Вы бы разобрались… Вас же для этого народ сюда поставил.

Михеев сжал зубы. Николаев засмеялся, поднял трубку телефона. Нажал несколько раз на рычаг.

- Нас сюда народ и партия поставили, чтобы мы врагов народа ловили. А ворами есть кому заняться и без нас, - он хмыкнул и заговорил в трубку: - Дежурный, соедини с Волковым. Выехал? Какой, говоришь, номер детдома?… Ага, тут у меня один сидит оттуда. Уже проверили? И что?..

Николаев выслушал и молча положил трубку. Михаил поднял на него взгляд – сослуживец был необычно тихим.

- Что там?

- Пропали.

- Кто… пропал?

- Дети. Воспитатели. Никого нет. А в подсобках и на квартире заведующего – склад теплых детских вещей и жратва казенная мешками. Представляешь, какие гниды? У детей воровали.

- И ваши деньги тоже украли, - сказал «интель». Михеев вздрогнул. - Заведующий на них уже дачу строит. Это он на меня написал, чтобы я не выеживался… Я же знаю, я ему мешал. Я всем мешаю.

- Какие еще деньги? – спросил Михеев вполголоса, чувствуя, как стекленеет от ярости.

- Знаете, раньше люди ходили в церковь грехи откупать, а теперь в детдом, - сказал «интель» уклончиво. Михеев прищурился. – Отдашь на сирот, и вроде как грехи списались… Только ведь неправда это.

- Что там случилось? Где дети?! – заорал вдруг Николаев.

- Я их пожалел, - сказал "интель". - Это была моя ошибка. Нельзя поддаваться чувствам, понимаете? Хотя вы лучше меня дол…

- Пожалел? Как?!

- Я их съел, - сказал "интель". Поднял на Михеева печальные близорукие глаза и улыбнулся. У него по затылку пробежал холодок.

- Ты, сука... Шутишь так, что ли?

«Интель» покачал головой: нет.

- Всех их съел. Они были такие маленькие и несчастные. И так хотели к маме. Я сделал их счастливыми. Больше им не о чем беспокоиться.

Михеев покачнулся. Усилием воли заставил себя выпрямиться. Голова раскалывалась.

- Где они?

- Здесь, - «интель» похлопал себя по тощему животу. Михеев сжал кулаки, жестко ступая на пятки, приблизился к «интелю».

- Кто ты такой?! Убью... - он в последний момент остановил удар, ослабил, а то убил бы "интеля". Но того все равно размазало по стене.

Михеев заорал:

- Агент какой разведки?! Английской? Французской? Японской? Монгольской?! Давай, сука, рассказывай! Ты у меня сейчас добровольное признание напишешь! Не захотел быть вредителем, будешь шпионом!

"Интель" поднял голову. Лицо у него было залито кровью. И вдруг улыбнулся. Криво и жутковато — похоже, Михеев все-таки сломал ему челюсть.

Михеев дернул щекой.

- Че ты лыбишься, урод?!

- Тараканьей разведки, - сказал «интель» удивительно внятно, несмотря на сломанную челюсть.

- Какой-какой? - Михеев помедлил.

- Тараканьей.

«Ну, все». Таракан, таракан, тараканище… Издевается, урод.

- Паша, подержи его.

В этот раз Михеев не сдерживался. Удар был страшный. Хрустнуло. «Интель» отлетел в угол и замер бесформенной массой.

- Пошли пообедаем, - сказал Михеев. Даже головная боль наконец отступила.

Николаев кивнул, открыл рот – и застыл, глядя на что-то за спиной Михеева. Тот резко обернулся.

В углу зашевелилось и взглянуло на него чудовище. Всеми восемнадцатью печальными интеллигентными глазами. И расправило огромные тараканьи лапы…

3. Волчанка

- Волки их не любят, - говорит Жебров и кивает в сторону иллюминатора. - Вон, смотри.

Я знаю, что там увижу, но все равно послушно приникаю к холодному стеклу. От вертолетного зуда ноют зубы. Ненавижу холод. Ненавижу летать. Но это моя работа.

В заледеневшем иллюминаторе я вижу белое поле. Мы пролетаем над руслом реки, змеящейся к северу. Черные леса, выгоревшие проплешины в белом поле. Это один из притоков Лены.

- Что там? - спрашивает в ушах голос Жеброва. Я прижимаю наушники плотнее, левый опять барахлит.

- Что?!

- Видишь их?

Я вглядываюсь в белизну до боли в глазах.

- Нет.

- А сейчас? - у меня замирает в животе. Ми-8 плавно разворачивается, на миг я вижу серую пелену неба. Снова белое поле. Да никого здесь нет, думаю я… стоп.

- Вижу! - кричу я в микрофон. - Есть! Вот они, на два часа.

Черные точки внизу движутся. Это волки. Куда они бегут?

Шшшш. Шшш.

- Понял, - говорит голос Жеброва справа. Он доворачивает рукоять… Вертолет заваливается налево и вниз.

- Цветок, цветок, я настурция, - бубнит голос Жеброва. - Вижу гнездо. Как слышите? Даю координаты… Квадрат…

- Слышу тебя, настурция. Повторите направление. Шшш.... повторите...

Я прижимаюсь лбом к стеклу. Вибрация от лопастей через весь дюралевый корпус Ми-8 идет мне прямо в голову. Ледяная игла вонзается в середину лба.

В короткой белой вспышке я вижу, как волки бегут, загребая мощными лапами снег. Впереди бегут три волка, которых не жалко. Разведка боем. Они первыми добегут до «воронки» -- и первыми погибнут. Потому что волки не отступают.

Никто не знает, почему волки чуют «воронки». Волчки. «Осиные гнезда». Может, что-то родственное. Может, наоборот, совершенно чужое. Но собаки для этого не годятся, это мы уже знаем.

Я смотрю, как красиво и мощно бегут волки. Жебров вызывает звено Ми-24, которые отутюжат этот кусок леса — вместе с волчками и волками, не разбираясь, к чертовой матери. Накроют все залпом реактивных снарядов. Выжгут гектар-другой тайги вместе со всем живым. Летом было бы хуже. Посреди зимы пожара бояться нечего. Главное, уничтожить «осиные гнезда» до того, как они доберутся до какого-нибудь села или города. Я видел, что в таких случаях бывает…

Ненавижу чужаков.

Волчанка – редкая болезнь, когда твои собственные защитные клетки не могут разобрать, кто их враг. И бьют и своих, и чужих. Как мы. Волки находят «гнезда», мы находим волков. А потом убиваем их. Всех.

Убивать своих – это моя работа.

Ненавижу свою работу.

4. Белое море

Рыбина занимала полнеба. Фролов помедлил, затем решительно повернул ручку, с усилием надавил.

Со звуком, похожим на выстрел, дверь ЗИМа открылась.

В лицо Фролову ударил ледяной столб воздуха, на мгновение он задохнулся. В груди заболело. Фролов трудно дышал — словно внутри его груди проложена тонкая медная трубочка, по которой идет воздух. Мало и толком не хватает. Фролов прикрыл лицо воротником полушубка, каракулевым, шагнул вперед. С трудом втянул воздух через трубочку. А в ней крошечные дырочки, подумал Фролов невольно. «Свии, свии». И сил выдохнуть не хватает. Кажется, бронхита избежать не удалось, подумал он в сердцах.

Он выпрямился, щурясь от ледяного ветра, сдвинул шапку ниже на глаза. Упругий ветер в гавани медленно качал рыбину. К ней выстроилась жидкая очередь из людей с чемоданами. Перетаптывались и били себя по бокам. От губ отваливались белые, рваные клубы пара. Пассажиры.

- Николай Петрович? - обратился к нему встречающий. Рослый парень в тулупе и валенках. На форменной синей ушанке знак – перекрещенные светлые рыбины «Ледфлота».

- Это она? - спросил Фролов.

- Да. Ждем только вас.

- Как же мы поедем? Я поеду? - поправился Фролов растерянно. Не надо прятаться за «мы», - сказал бы парторг и посмотрел на него в упор белесо-голубыми глазами. Заиндевевшими, как эта рыбина. Фролов поежился.

- Это просто, - ледфлотовец прищурился. Следы обморожения на щеках казались багровыми. – Сейчас ребят кликну, навалимся, откроем губу. Не волнуйтесь, внутри у него тепло, не померзнете… Проверено.

- У него?

Ледфлотовец пожал плечами.

- Так это же… самец.

- Ээ... а дальше?

- Залазите ему в пасть, а там и в брюхо. Садитесь и плывете до самой Новой Земли, как у Христа за пазухой... ээ – он вдруг тревожно посмотрел на Фролова. - Если про Христа можно...

Тот подумал и улыбнулся.

- Можно, - сказал Фролов. Поправил портфель, посмотрел на рыбину. «Я тут сам скоро креститься начну». – Партия разрешила.

5. Караул

Вечность. Ве-ечность.

Солнце палит. Китель на спине уже мокрый насквозь. Руки занемели и дрожат. СКС потный и гладкий под пальцами. Сорок минут. Сорок чертовых минут. Я не выдержу. Я умру.

Ноги уже не держат. Так, спокойно, Данька. Спокойно. Сердце отдается в висках, словно там-тамы диких пигмеев, про которых я читал в книжке. Я почти ничего не слышу, а дыхание кажется громким, словно в воздушный шар. Сорок минут дыхания. Надо собраться. Успокоиться.

Женька рассказывал, что в прошлый раз стоял чуть ли не целый день. Врешь! - сказал я. А он говорит: нет, правда. «Слушай, я не знаю, как это может быть. Но вот стоишь у этой штуки, смотришь на нее — ржавая, полукруглая, словно ее проело насквозь, словно это морская мина с Великой Отечественной, только наполовину мина, словно ей низ оторвало при взрыве... Может, взрывчатка отсырела, не знаю. И вот эта штука висит в воздухе и растягивает время. Ты думаешь, прошло двадцать минут, а на самом деле — и одной не прошло».

Я Женьке сказал: слушай, мы же с тобой из одного двора, в один класс ходили. Вспомни, как это, стоять у доски. Держишь мел, смотришь на училку и вроде вечность прошла. А там всего секунда.

Женька осунулся лицом, посерел.

- Ты как знаешь, - сказал он, - а я больше в караул ни ногой. Хоть бейте меня, сажайте на «губу». Хоть расстреливайте. Не пойду. Эта штука меня доконает. Сам увидишь.

И вот теперь я стою в карауле. И прошла вечность. Ве-ечность. Весь пот из меня вытек. Вся вода. Губы пересохли, растрескались, и кровь выступила. И она тоже застыла. И время идет. Рядом с этой штукой. А снаружи словно две секунды.

Эта штука из другого мира, сказал Женька.

Это она делает. Она меня сейчас убивает. Она всех нас убьет.

- У Вечного огня я бы хоть сутки стоял, - шептал Женька. - Хоть целую неделю. А здесь почему?! У этой штуки?

Потому что мы проиграли, думаю я. И это их, других, свой вечный огонь.

А мы топливо для этого огня. Голубой газ для вечного пламени.

Женька умер под утро. Он лежал на койке, серый и высохший, а я сидел рядом и держал его тонкую, коричневую, как птичья лапа, руку. Он тяжело дышал. Я видел, как поднимаются его бока. А потом, в последний миг, он выгнулся — я испугался так, что упал на пол, а потом вскочил и снова взял его за руку. Женька открыл глаза, посмотрел на меня — и умер.

А сегодня я заступил в караул.

Ве-ечность. Приклад СКС гладкий и скользит под пальцами. Ладони вспотели.

Будь, что будет.

Я перекидываю вес карабина на левую руку и делаю шаг вперед... к ржавой "штуке"... Вскидываю СКС, прижимаю приклад к плечу. Все, как учили.

* * *

…Сегодня при попытке уничтожить "священный шар" был застрелен часовой — рядовой Вдовин, Данила Никитич. Он успел выпустить по шару всю обойму и нанести несколько уколов штыком. Объект не пострадал. Рядовой Вдовин скончался по пути в госпиталь, в машине скорой помощи, не приходя в сознание. Родным направлено извещение.

6. Ритуал

Вдалеке, разбиваясь на отдельные фрагменты, как огромный военный оркестр, прогремел гром.

И затих с ядовитым шипением медных турецких тарелок. Остался только тяжелый низкий гул.

- Вадим Семеныч, кажется, самолет.

Он вырвал себя из тягостных мыслей, поднял голову и не сразу сообразил, о чем ему говорят.

- Гриша, что?..

- Летит, - ответил водитель. - Вроде бы бомбардировщик, не пойму. В грозу-то какие самолеты?

Генерал вздрогнул. Гул двигателя "Волги", прежде мощный, ровный, вдруг показался ему натянутым, нервным. Ненастоящим.

- И будто заячий хвостик внутри у меня дрожит, - сказал водитель. - Простите, Вадим Семеныч. Заболтался я что-то.

Генерал не слушал. Значит, это случилось в этот раз раньше. И застало его не в тиши кабинета, не в специальной комнате в Кремле, а здесь — в дороге, среди новгородских полей, где ветер качает спелую пшеницу. Придется действовать.

- Гриша, останови.

Водитель едва заметно кивнул. С шорохом шин притормозил машину, но не стал съезжать на обочину.

Когда они остановились, стал явственней шум дождя за стеклами автомобиля. Стекло запотело, генерал протер его ладонью. За дождевой пеленой неторопливо и медленно качалась пшеница.

- Вадим Семеныч, - напомнил водитель.

- Да, - генерал очнулся, поднял голову. - Сейчас, Гриша.

С утра болела старая рана. Ныла. Тогда, под Берлином, осколком прилетело. Старые раны всегда ноют в дождливую погоду, подумал генерал. Только... Он помедлил. Это же была другая рука?

Осколок влетел в правую, безымянный палец до сих пор онемевший, ничего не чувствует. А тут — левая.

«Сердце?»

Генерал грузно сдвинулся к левому окну. Мягко заскрипела кожа сиденья. Генерал поморщился. Новая машина не нравилась ему, не нравилось, что в ней пахнет чем-то нежилым, запахом необжитого дома.

Ноющая боль за грудиной стала сильнее. В груди словно мокрая вата.

Он посмотрел вперед сквозь стекло. Да, это оно.

Он повернул ручку, открыл дверь. Шум дождя ворвался в машину с запахом сырости и перестуком капель.

Генерал высунул ногу, поставил на дорогу. И вылез прямо под дождь, не дожидаясь, пока водитель обежит машину с зонтиком.

- Вадим Семеныч, ну что же вы..! – укорил тот.

- Ничего, Гриша. Ничего. Не торопись.

Он вышел на середину дороги. Встал на разделительную линию.

Повернулся.

Вот она, эта тень. Приближается. Ее уже видно сквозь серую пелену облаков.

Генерал поднял руки, вспоминая заученные слова.

На языке стало кисло и мерзко.

"Не для того я брал Берлин", подумал он вдруг.

Водителя с зонтом все не было. Генерал помедлил и опустился на колени, брюки сразу промокли. Он воздел руки, как молящийся. Да, теперь мы молимся другим богам.

Это приближалось. Он видел в небе два огромных светящихся "глаза".

Он начал бормотать слова. И тут на него опустилась тень. И дождь перестал барабанить по фуражке.

Генерал повернул голову. Над его головой держал зонт водитель Гриша. Что он так запоздал? - раздраженно подумал генерал. Что он там искал в своей машине? Но отмахнулся. Сейчас было не до этого.

- Простите, Вадим Семеныч… - начал водитель.

- Не сейчас, - отрезал генерал.

Он сосредоточился, поймал мысленную линию — к ним, к новым... хозяевам. Она была черной и жирной, как пролитая нефть. Его замутило. Мокрая вата в груди налилась свинцом.

Хозяева, подумал он с горечью.

Роковой 48-й год, когда мы еще на что-то надеялись. И следом страшный 49-ый, когда рушилось и валилось уже все.

Экономика Советского Союза не выдержала второй войны и рухнула. Американцы в этот раз помочь не могли, да и не хотели — у них были свои проблемы, и не сказать, чтобы они здорово справлялись. Война воистину стала мировой проблемой.

И в какой-то момент уцелевшим пришлось пойти на переговоры. Заговор командующих привел к смене власти в Кремле.

Вдруг тень над головой исчезла. Капли с силой забарабанили по голове и лицу. Генерал повернул голову. Водитель отбросил зонтик – тот черной птицей метался, неровно подскакивая, над дорогой. Вспорхнул и улетел в мокрую пшеницу. Генерал снова вспомнил тот запах весенних полей. Как тогда, в 45-м, перед наступлением… Тогда казалось, что это последний бой.

Водитель смотрел на него. В руке пистолет — ТТ, именной. Прежде чем стать личным водителем генерала, Гриша служил в армейской разведке. Проверенный и надежный солдат. Сын старого боевого друга. И вот на тебе.

- Гриша, ты с ума сошел? – спросил генерал спокойно.

- Это вы, товарищ генерал, сдались, - водитель взвел курок. - А мы — нет.

- Вы, это кто?

- Люди.

Генерал устало прикрыл глаза. Затем открыл. Гул нарастал. Он уже видел, как впереди, в тумане проявляются два светящихся огромных глаза. Хозяева шли проверить своего раба...

- Хорошо, Гриша, - сказал он спокойно. - Только дай мне подняться. Не хочу умереть на коленях.

- Ладно, - водитель сделал шаг назад, но пистолет не убрал.

Генерал поднялся на ноги. Выпрямился.

Ему вдруг стало легко и свободно. «Хрен вам, а не рабы», подумал он.

- По схеме партизанских отрядов? – спросил он у водителя. - Как против фрицев?

Гриша помедлил и кивнул.

- Старая надежная схема, - сказал генерал. – Это хорошо.

Он выпрямился, поправил фуражку. Боль отдалась в руку. В груди беззвучно лопнуло, перед глазами поплыли черные круги. Он понял, что еще миг – и упадет.

- Стреляй, Гриша.