Второй шанс в хоромах

Полгода. Целая вечность, спрессованная в сто восемьдесят ударов сердца — по одному на каждый пустой рассвет с того январского дня, когда Москва устояла. Полгода, за которые кровь на кремлёвской брусчатке успела высохнуть и впитаться в камень, а память о погибших въелась в душу, как ржавчина в сталь.

Победа не принесла ни облегчения, ни покоя. Она принесла допросы. Длинные, изматывающие недели в душных палатах, где каждое слово взвешивалось на весах царского недоверия. Но они выстояли и там. Царь Борис, человек, чей ум был острее любого клинка, увидел в них не только угрозу, но и орудие. Ценное, опасное, но слишком полезное, чтобы бросить его ржаветь в темнице.

И награда последовала. Щедростью своей Годунов поразил старую знать, словно обухом по спесивой боярской шапке. Чин боярский для безродных выскочек. Бывшие палаты казнённого князя Шуйского — в личное владение. Золото, земли, слуги. Золотая клетка, захлопнувшаяся за ними с оглушительным лязгом.

Для Максима эти месяцы стали серым, безвкусным похмельем. Хмель битвы, державший его на ногах, схлынул, оставив после себя выжженную пустоту и привычную тяжесть сабли в ладони. Ермак. Ксения. Олег. Имена, что бились о внутреннюю стенку черепа глухими, неотступными ударами. Он зарылся в бумаги — в исписанный мелким бисером дневник царевны, в стопку Олеговых чертежей, где гений друга обгонял несовершенство этого мира. Он искал в работе не смысл — забвение.

Он больше не был студентом-истфаковцем, играющим в солдатики. Он был боярином и воеводой, и цена его ошибок теперь измерялась человеческими жизнями. Эта ответственность легла на плечи неподъёмным грузом, превратив его из азартного тактика в замкнутого, колючего зверя. Даже его дар, его «Чутьё Тактика», стал давать сбои, отзываясь на напряжение вспышками острой боли в затылке, словно перекалённая в горне сталь, готовая треснуть.

Даша выбрала другой путь. Её горе не утонуло в раздумьях, оно выковалось в холодную, как лезвие, ярость. Она видела ясно: война не закончилась, она просто ушла с городских стен в тихие коридоры приказов и боярских теремов. И Даша приняла её правила. Пока Максим пытался собрать воедино осколки прошлого, она строила будущее. На царское золото, с царского позволения, она начала плести свою паутину, протягивая первые, невидимые нити сети своих осведомителей. Цинизм стал её броней, расчётливость — оружием. И улыбчивая, обаятельная маска «Лисы» приросла к лицу намертво.

Так прошли полгода. Июльское солнце раскалило крыши Москвы, но в их новой жизни царила вечная зима.

Грохот. Сухой, оглушительный треск, от которого закладывает уши. Крик Даши — тонкий, рвущийся, тонущий в рёве толпы. И лицо Ермака. Совсем близко. Он смотрит не зло, нет — с укором. С тихим, отчаянным вопросом в глазах. А потом его широкая стрелецкая грудь вспухает мокрым тёмным пятном, и мир сужается до этого пятна, теряя звук и цвет…

Максим рывком сел на постели. Сердце тяжело и глухо билось в груди. Тишина. Густая, пропитанная запахом воска и старого дерева. Он был в спальне. В своей новой, чужой спальне.

Он спустил ноги на пол, и резные доски из тёмного морёного дуба холодили ступни. Полгода он просыпался здесь, и каждое утро этот холод напоминал ему, что он не дома. Он в гостях. В гостях у мертвеца.

Сон отступал медленно, оставляя после себя липкий, тошнотворный осадок. Максим встал и, не зажигая свечи, прошёл через огромную комнату. Лунный свет, пробиваясь сквозь слюдяные оконца, выхватывал из темноты очертания роскоши, от которой сводило скулы. Медвежья шкура на полу, мягкая и пушистая. Лавки, покрытые персидскими коврами. Огромный, окованный железом сундук. И стены… Стены были самым страшным. С них, из сумрака своих потемневших от времени рам, на него смотрели предки князя Шуйского. Бородатые, суровые лица воинов и хитрые, прищуренные глазки царедворцев. Они не висели, они наблюдали. С немым, ледяным презрением хозяев, чей дом занял безродный самозванец.

«И ведь они правы», — подумал Максим, останавливаясь у окна. Он провёл пальцами по прохладной, шершавой слюде. Внизу, под ним, раскинулась спящая Москва. Отсюда, из палат в самом сердце Белого города, она казалась беззащитной и мирной. Город, который он помог спасти. Город, который стоил ему всего. Гордости не было. Только глухая, ноющая тяжесть в груди, словно там лежал обломок кремлёвской стены.

Внизу спала Москва, но он видел не город, а гигантскую шахматную доску. И он на ней — уже не пешка, нет. Он — ферзь. Сильная, важная фигура. Но от этого ещё более уязвимая. Потому что теперь каждый ход отзывался не только в его собственной судьбе, но и в судьбах тысяч людей, спавших сейчас внизу. Ответственность давила, лишала воздуха.

Его взгляд упал на лавку у стены. Там, аккуратно сложенный верным холопом, лежал его новый боярский кафтан. Тяжёлое синее сукно, расшитое по вороту и обшлагам золотой нитью. Символ его нового сана. Символ его проклятия.

Максим подошёл ближе, нерешительно протянул руку, провёл ладонью по жёсткой, колючей вышивке. Сукно пахло краской и царскими складами, а золотая нить царапала кожу.

«Цена этого кафтана — жизнь Ермака, — обожгла мысль. — Каждый стежок — капля его крови. Каждый завиток золота — это секунда, которую Ксения выкупила для нас своей смертью. И они хотят, чтобы я это носил? Чтобы я гордился этим?»

Воздуха вдруг стало не хватать, словно тугой ворот кафтана уже впился в горло. Перед глазами снова встало лицо Ермака. Не то, из кошмара, а живое, улыбающееся. Тот день, когда они впервые выиграли учебный бой, и стрелец, хлопая его по плечу своей ручищей, басил: «А ты, боярин, не плошай! Из тебя толк будет!»

Толк… Максим отдёрнул руку, словно обжёгся. Он медленно, как старик, надел кафтан. Ткань легла на плечи, будто могильная плита. Он стоял посреди чужой роскошной спальни, облачённый в чужой сан, купленный чужой кровью. Во всём огромном, спасённом им городе не было ни души, с кем бы он мог разделить эту ношу.

Приёмная палата была залита утренним солнцем, но тепла это не добавляло. Воздух здесь всегда был прохладным, пахнущим пылью, что въелась в щели резной обшивки стен, и едва уловимым ароматом кисловатого кваса. Максим сидел во главе длинного дубового стола, на том самом месте, где ещё год назад восседал князь Шуйский. Ощущение самозванства не отпускало.

Даша сидела по правую руку от него, прямая, как натянутая струна. На ней было простое, тёмное платье, но держалась она с таким достоинством, будто родилась в этих палатах. Её взгляд был прикован к обитой кожей двери. Она молчала, но Максим чувствовал исходящее от неё напряжение. Она была хищницей в засаде.

Дверь отворилась почти беззвучно, и в палату втиснулся управляющий их новым хозяйством, Афанасий Петрович. Он словно пытался занять как можно меньше места: ссутулившийся, сухонький, с редкой, как паутина, сединой на подбородке. Он служил ещё отцу князя Василия и знал в этом доме каждый скрипучий половиц. И ненавидел их. Эту ненависть он прятал за елейной улыбкой, но она сочилась из каждой его поры. Лишь глаза цвета старого льда жили на его лице, цепляясь за каждую деталь обстановки.

— С добрым утром, боярин-батюшка, боярыня-матушка, — проскрипел он, согнувшись в низком поклоне. — Здравия вам желаю.

— И тебе не хворать, Афанасий Петрович, — ровно ответил Максим. — К делу. Что у нас с лесом для нового Оружейного двора?

Управляющий наконец выпрямился, но лицо его тут же приняло скорбное выражение. Он лишь сокрушённо развёл руками.

— Ох, беда, боярин, беда. С лесом-то нашим строевым приключилась оказия пренеприятная.

— Какая ещё оказия? — пальцы Максима под столом сжались в кулак.

— Дожди, батюшка. Дожди всему виной, будь они неладны, — запричитал Афанасий Петрович. Он заметил, как управляющий на мгновение опустил глаза, прежде чем продолжить. — Как полили на прошлой неделе, так всю партию, что из-под Вологды пригнали, и попортили. Лес-то сырость в себя вобрал, его и повело всего. А где не повело, там червоточина пошла. Не годится теперь такой для государева дела.

Слова ложились ровно, как отшлифованные камни. Звучало убедительно. Простое невезение. Но Максим уже полгода учился жить в этом мире, где ничего не бывало «просто так».

— Убытку-то, убытку сколько! — продолжал сокрушаться старик. — Почитай, полсотни рублёв как не бывало! А главное — простой в строительстве. Пока новую партию закажем, пока её доставят… Месяц, не меньше, потеряем.

Максим поднял руку, прерывая его.

— Погоди, Афанасий Петрович. Ты говоришь, дожди.

— Они, батюшка, окаянные, — с готовностью подтвердил управляющий.

— А почему лес хранили под открытым небом? В смете, что я утверждал, ясно прописано: соорудить временный навес. На это было выделено три рубля серебром.

Глазки управляющего на миг замерли, потом снова забегали.

— Так ведь навес-то, боярин, он тоже не железный! От тех же дождей и ветру он и прохудился. Крыша в трёх местах течь дала. Пока людей сыскали починить, пока то да сё… Лес-то уже и отсырел. Не уберегли, виноват, каюсь.

Ложь была гладкой, продуманной. Но «Чутьё Тактика», привыкшее искать слабые места в обороне противника, цеплялось не за слова, а за паузы между ними.

— Хорошо, — медленно произнёс Максим, глядя управляющему прямо в глаза. — Навес прохудился. Допустим. Но дожди начались в прошлый понедельник. А сегодня вторник следующей недели. Почему о порче леса мне докладывают только сейчас?

Афанасий Петрович кашлянул в кулак, прикрывая мимолётное замешательство.

— Так ведь, боярин-батюшка, дело-то приказное, оно скорым не бывает. Пока подьячий изволил до места добраться, пока опись составил, да челобитную написал… Сами знаете, какая с ними волокита. Как только бумага приказная легла мне на стол, я — тотчас к вам.

Максим почувствовал, как потеплели щеки и уши. Он был в ловушке. В паутине приказной волокиты, где на каждый его прямой вопрос находился изворотливый, формально безупречный ответ. Он видел ложь, чувствовал её, но не мог схватить за хвост.

— Покажи мне приходные книги от поставщика, — голос Максима стал жёстким. — И челобитную от подьячего. Хочу видеть даты.

Управляющий поклонился ещё ниже.

— Сию минуту, боярин. Всё будет исполнено. Все бумаги в полном порядке, не сомневайтесь.

Он попятился к двери и исчез, оставив за собой ощущение липкой, ядовитой лжи.

Максим проиграл. Он не смог уличить старого козника. Вредительство удалось. Он, герой обороны Москвы, оказался беспомощным перед лицом старого, елейного царедворца.

— Крыса, — прошипел он в тишину.

— Не крыса, — тихо ответила Даша, впервые подав голос. Её глаза холодно блестели. — Это щупальце. А голова сидит в Кремле. И теперь мы знаем, что она начала действовать.

Кремль встретил их настороженной, гнетущей тишиной. После январского штурма он изменился. Исчезла былая боярская вольница. Теперь в воздухе висела мнительность и страх. Царь Борис, раздавив заговор, брал двор в ежовые рукавицы. Его государевы сыщики были повсюду — неприметные, в серых кафтанах, с глазами, которые видели всё. В гулких коридорах приказов стало тише, и даже самые родовитые князья оглядывались через плечо.

В приёмной перед царскими палатами было людно, но тихо. Десятки бояр и дьяков ждали своей очереди. Когда Максим и Даша вошли, все разговоры оборвались. На них устремились десятки глаз. И в этих взглядах не было ничего, кроме плохо скрываемой ненависти. Для них они были выскочками. Максим почувствовал, как тяжёлый боярский кафтан стал ещё тяжелее.

Они ждали недолго. Дверь отворилась, и дьяк, не глядя на остальных, кивнул им.

— Государь ждёт.

Царские палаты оказались не такими роскошными, как ожидал Максим. Большая, но довольно скромно обставленная комната. Пахло воском, ладаном и старыми бумагами. Царь Борис Годунов сидел за огромным столом, заваленным свитками. Он выглядел уставшим. Глубокие тени залегли под глазами, в чёрной бороде пробились новые серебряные нити. Но взгляд его был по-прежнему острым, пронзительным. Он не встал, лишь кивнул им.

— Садитесь, дети.

Они сели. Годунов помолчал, медленно сцепив пальцы в замок на столешнице.

— Я читал донесения о ваших делах, — наконец произнёс он, и его низкий, чуть глуховатый голос, казалось, оседал пылью на мебели. — Хвалю за усердие. Но вижу, не всё гладко идёт.

Максим напрягся.

— Государь, возникли некоторые трудности с поставками…

— Знаю, — отрезал Борис, поднимая на него тяжёлый взгляд. — Знаю и про лес, и про руду из Тулы, которая до вас не дошла. Думаете, я слеп в собственном доме? Боярская Дума — что змеиный клубок. Они будут вам мешать. Всегда.

Он помолчал, давая словам впитаться.

— Но дело, которое вы начали, — государственное. И оно будет сделалено. С ними или вопреки им.

Годунов отодвинул от себя бумаги и подался вперёд.

— Посему, слушайте слово моё. Тебя, Максим, — он посмотрел прямо на него, — я ставлю во главе нового Оружейного двора моим указом. С ним ты можешь требовать любого мастера, любой материал со всей Руси. И спрос за промедление с тех, кто тебе откажет, будет строгий. Моя казна открыта для тебя. Но и спрос с тебя будет втройне. Мне нужно оружие, которое удивит и ляха, и шведа. Понял ли ты меня?

— Слушаюсь, государь, — голос Максима прозвучал твёрже, чем он ожидал.

— Вот и славно, — кивнул царь. Затем его взгляд переместился на Дашу. Взгляд стал мягче, но не менее проницательным. — А тебе, Дарья, у меня поручение иное. Негромкое, но, может, и поважнее. Посольский приказ — место тёмное. Там иноземные послы и купцы покупают и продают наши тайны. Я хочу, чтобы ты стала моими глазами и ушами в этом змеином гнезде. Мне нужна правда. Кто с кем говорит, кто кому платит, кто какие речи ведёт, когда думает, что его не слышат. Будь моим зрением.

Даша молча кивнула.

Годунов откинулся на спинку своего резного кресла.

— Вот и все мои наказы. Идите. Работайте. И помните, — он поднял палец, — я дал вам власть и защиту. Но я не смогу стоять за вашей спиной на каждом шагу. Вы окружены волками. Учитесь жить в стае. Или она вас сожрёт. Ступайте.

Они вышли из царских палат в ту же напряжённую тишину. Но теперь ненавидящие взгляды других бояр не давили, а, наоборот, разжигали внутри холодный огонь. Они получили приказ. Они получили цель. И они получили врагов. Всё стало на свои места.

Здание Посольского приказа встретило Дашу запахом старой, пыльной бумаги, кислой капусты из подвальной трапезной и немытых человеческих тел. Воздух был густым и неподвижным. При её появлении стих гул десятков голосов. Из-за высоких конторок на неё поднялись десятки глаз. Дьяки в потёртых суконных кафтанах, молодые подьячие с чернильными пятнами на пальцах. Во всех взглядах читалось одно и то же: холодное любопытство и презрение к женщине-выскочке.

Её провожатый, седой дьяк с лицом, похожим на печёное яблоко, провёл её в самое дальнее крыло.

— Вот, боярыня, как велено государем, — сказал он, с трудом скрывая усмешку, и распахнул дверь. — Твоё место службы.

Это была каморка. Крошечная, без окон, заставленная ветхими сундуками с приказной рухлядью. В углу стоял шаткий стол, покрытый таким слоем пыли, что на нём можно было писать. Дьяк хмыкнул и удалился. Это было не просто назначение. Это было послание.

Оставшись одна, Даша прикрыла дверь. На секунду она позволила себе ощутить всю тяжесть дня: одиночество и враждебность. Она прислонилась спиной к шершавой поверхности, ища опоры. Перед внутренним взором встало лицо Ермака, его простая, понятная улыбка. Здесь, в этом лабиринте лжи, его не было. Она была одна.

На глаза навернулись злые, беспомощные слёзы. Она сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони, прогоняя слабость.

Взгляд её стал жёстким и сфокусированным. Это была уже не убогая, пыльная каморка, а опорная точка. Начало. Её тайная ставка в самом сердце вражеской территории.

Она подошла к заваленному бумагами столу и сгребла всю эту многолетнюю труху широким, резким движением. Сухой, громкий шелест пергамента разорвал тишину. В воздух поднялось облако серой пыли. В носу защекотало. Даша провела ладонью по столешнице, ощущая под пальцами крепкую древесину, очищенную от мусора.

«Вот так. Это — мой стол. Моя земля. Они думают, что сослали меня в чулан. Они не понимают, что заперли себя в одной комнате со мной».

Её спина выпрямилась. Плечи расправились. Губы сжались в тонкую, упрямую линию. Снова Ермак. Но на этот раз не его улыбка, а его последние слова, хриплые, полные боли: «Живи, Лиса…». Это был приказ. И она его выполнит.

Она достала из небольшой сумы чистый лист бумаги, чернильницу и остро заточенное перо. Положила их на пустой стол. И сделала первую запись.

Война началась.

Вечер опустился на Москву. В палатах Соколовых было тихо. Слуги передвигались по дому тенями.

Максим сидел в своей светлице — бывшей оружейной князя Шуйского. На широком столе были разложены чертежи Олега. Капсюльный замок. Нарезной ствол. Чертежи, способные перевернуть всё ратное дело.

Но Максим смотрел на них, и не видел. Дело казалось неподъёмным. Ответственность перед царём. Ответственность перед Олегом. Он был тактиком, стратегом. Он умел двигать людей по полю боя. Но как двигать металл, как из косной материи создать мысль?

Вошла Даша. Она двигалась почти бесшумно, принеся с собой запах уличной пыли и холодную энергию прожитого дня. В отличие от него, поникшего и подавленного, она казалась натянутой, как тетива. Её день в Посольском приказе не истощил её, а лишь закалил.

Она молча встала за его спиной, глядя на чертежи.

— Красиво, — сказала она наконец. — Как паутина. Идеально и смертоносно.

Максим устало потёр виски.

— Олег бы справился с этим за месяц, — глухо произнёс он. — А я… Я смотрю на это и понимаю, что ничего в этом не смыслю. Я тактик, Даша, а не мастеровой. Я могу нарисовать схему боя, но не могу выковать замок для ружья.

Он поднял голову. В его голосе звучало отчаяние.

— И эти козни… Они душат нас. Душат гнилым лесом, потерянными бумажками, лживыми докладами. Это их поле боя, их правила. Я не знаю, как с этим воевать.

Он ждал от неё сочувствия. Но Даша не была создана для этого. Не теперь.

Она обошла стол и устремила на него суровый взгляд.

— Значит, научишься, — её голос был твёрдым, как сталь. — Ты найдёшь людей, которые помогут. Ты будешь ошибаться, и пробовать снова. И ты сделаешь это, потому что больше некому.

Она оперлась руками о стол, наклонившись к нему.

— А что до бумажек, леса и елейных улыбок — это оставь мне. Это моя война. Они думают, я пришла в их приказ сидеть тихо. Они ещё не знают, что я пришла сжигать их дотла. Медленно. По одной ниточке их лжи. Я выпотрошу их всех, Максим.

В её голосе не было крика, лишь холодный, выверенный расчёт, от которого становилось не по себе. Эта уверенность передалась и ему. Максим смотрел в её горящие тёмным огнём глаза и чувствовал, как его собственная апатия отступает.

Он встал. Теперь они стояли друг напротив друга через стол, заваленный наследием их погибшего друга. Два одиноких солдата в своей осаждённой крепости.

— Они недооценивают нас, — тихо сказал Максим.

— Это их главная ошибка, — ответила Даша. — И она станет для них последней.

Они разделили фронты. Он возьмёт на себя войну с материей — с металлом и порохом. Она — войну с людьми, с их ложью и интригами. И вместе, может быть, они смогут выстоять.

В палатах боярина Вельского не было показной роскоши. Здесь всё было подчинено одной цели — работе. Его покой напоминал ставку полководца. Стены были завешаны картами, на столах лежали аккуратные стопки приходно-расходных книг, списки боярских родов с пометками на полях и донесения, писанные тайнописью.

Сам он, высокий, худой, с аккуратно подстриженной седой бородой и холодными, умными глазами, стоял у окна. Рядом с ним, за столом, сидели трое его самых доверенных людей. Среди них был и Афанасий Петрович, управляющий Соколовых, который сейчас выглядел не елейным просителем, а хищным, уверенным в себе кознодеем.

— Мальчишка клюнул, — докладывал Афанасий, с удовольствием потирая руки. — Рассвирепел, как бык на ярмарке, но сделать ничего не смог. Бумаги у нас в полном порядке.

Вельский медленно обернулся. На его тонких губах играла едва заметная, презрительная усмешка.

— Глупо, Афанасий. Грубо. Это всё повадки покойного князя Василия. Махать саблей, подсыпать яд… Шумно и без толку. Силу нужно не ломать. Её нужно истощать.

Он подошёл к столу.

— Вы всё ещё не поняли, с кем мы имеем дело. Мальчишка этот, Соколов, — он постучал длинным пальцем по чистому листу пергамента, — он не воин. Он — игрок. Вся его сила была в его фигурах. В стрельцах, которых ему дал царь. И в том покойном кузнеце, что мастерил для него дьявольские самопалы. Теперь у него нет ни того, ни другого. Он — король без рати. Всё, что у него есть — это царская милость и мешок золота. И он пытается на эти деньги построить себе новый Оружейный двор. Вот наша цель.

Вельский наклонился вперёд, его голос стал тихим, змеиным шипением.

— Мы не будем на него нападать. Мы задушим его. В бумагах, в которых он не смыслит ни бельмеса. В поставках, которые будут гнить и теряться. Афанасий, ты молодец с лесом. Теперь то же самое нужно проделать с рудой из Тулы. Подкупите приказных, что ведают подводами. Пусть половина возов «сломается» по дороге.

Он повернулся к другому своему помощнику.

— А ты, Кузьма, займёшься мастерами. Любого толкового кузнеца, которого Соколов попытается нанять, перекупайте. Предлагайте вдвое. Если не согласится — припугните. Оружейный двор должен остаться без рук.

— А девка? — спросил третий, молодой племянник Вельского. — Что с ней?

Вельский отмахнулся.

— Девка? Пусть сидит в своём пыльном приказе и перебирает бумажки. Бабье дело. Нам она не помеха. Наша цель — мальчишка. Мы должны доказать царю, что он поставил не на того. Что его хвалёный герой — просто безродный выскочка. Когда Оружейный двор провалится, царь сам от него отвернётся. И вот тогда мы его и прихлопнем. Тихо и без шума.

Он сделал паузу, давая своим людям осознать изящество замысла.

— И последнее. Нам нужна молва. Распустите по Москве слух. Тихий, ползучий. Что молодой боярин Соколов знается с чернокнижниками. Что удача его в бою — от нечистой силы. Народ наш тёмен и суеверен. Они простят боярину воровство, даже убийство. Но колдовства не простят никогда.

Он изогнул губы в улыбке, лишенной тепла.

— Мы ударим не только по его казне и припасам, но и по его имени. Мы превратим его из героя в чудовище в глазах толпы. И когда придёт время, никто и пальцем не шевельнёт, чтобы его защитить.

В покое повисла тишина, нарушаемая лишь потрескиванием свечи.