Вы пробудили не того. Том 4

Бронированный лимузин плыл по венам ночного города, разрезая потоки света бесшумным чёрным лезвием. За толстыми стёклами огни витрин и голографические рекламы смазывались в абстрактные полотна, а фигуры людей превращались в безликих призраков, спешащих по своим ничтожным делам. Я не смотрел на них. Я смотрел на свои руки, спокойно лежащие на коленях.

На соседнем сиденье каменным изваянием застыл капитан Багров. Матёрый волк, чьё лицо было высечено из того же чёрного гранита, что и стены Академии. Он не проронил ни слова за всю дорогу, и эта молчаливая дань уважения — или страха — была единственным, что я мог сейчас вынести. Любые слова, даже самые осторожные, показались бы кощунством в этой густой тишине.

Внутри меня было… никак. Там, где раньше суетился, паниковал и отпускал ехидные комментарии Эхо, теперь зияла дыра. Вакуум, высасывающий тепло и смысл. Абсолютная, звенящая тишина, холодная и безжизненная. Словно слияние с Сердцем Горы и превращение в Титана выжгло не только остатки моей человечности, но и моего вечного спутника. Мой трусливый, но такой полезный паразит либо сгинул, не выдержав чудовищного давления новой силы, либо забился в самый дальний угол моего сознания, боясь даже пискнуть. Я был один. Впервые по-настоящему один.

Машина замерла у высоких ворот поместья Дома Рождественских. Капитан вышел первым, открывая мне дверь. Я выбрался наружу, чувствуя его тяжёлый, изучающий взгляд на своих плечах, затянутых в строгую ткань чёрного костюма. В руках я сжимал небольшую картонную коробку, перевязанную простой бечёвкой. Слишком ничтожная ноша для целой жизни.

Нас встретил дворецкий — седой старик, чьё лицо напоминало пергаментную маску античной трагедии. Он провёл нас через огромный холл. Каждый наш шаг отдавался гулким, обвиняющим эхом в этой гнетущей тишине. С портретов на стенах на меня смотрели поколения рыжеволосых Рождественских, и в их нарисованных глазах я видел холодное осуждение.

Кабинет главы Дома был заставлен тёмной мебелью. За столом сидел Аркадий Рождественский. Я помнил его другим — шумным, энергичным, полным жизни мужчиной с громогласным смехом. Теперь передо мной сидел сломленный мужчина, за несколько дней постаревший на двадцать лет. Его рыжие волосы, точь-в-точь как у Трофима, почти полностью выцвели, превратившись в пепел.

Он медленно поднял на меня глаза, и я приготовился ко всему: к ненависти, к ярости, к проклятиям. Но в его потухшем взгляде была лишь бездонная, всепоглощающая скорбь. Такая глубокая и чёрная, что в ней можно было утонуть.

Я подошёл к столу и молча поставил на полированную поверхность коробку. Глухой стук прозвучал в тишине оглушительно. Внутри лежали личные вещи Трофима, которые остались в нашей комнате. Пара потрёпанных учебников, дешёвые наушники, связка дурацких брелоков и его любимая футболка с логотипом какой-то давно забытой музыкальной группы. Всё, что осталось от парня, который был сердцем моей стаи.

Моя аура заполнила кабинет, давя на стены, на воздух, на скорбящего отца. Она говорила громче любых слов. Говорила о битвах, о смерти, о силе, за которую была заплачена цена, не имеющая названия. Я не собирался извиняться или что-то объяснять. Это было бы ложью. Я сделал всё, что мог.

Рождественский долго смотрел на коробку, его палец едва заметно подрагивал у края крышки. Потом он снова перевёл взгляд на меня. Его губы дрогнули, выпуская слова едва слышным шёпотом:

— Он считал тебя другом.

Пауза и тяжёлый вздох.

— Надеюсь, оно того стоило.

Я не дрогнул. Лицо осталось непроницаемой маской. Я лишь коротко кивнул, развернулся и пошёл к выходу. Капитан Багров безмолвной тенью последовал за мной.

Обратная дорога в Академию прошла в той же мёртвой тишине. Я снова смотрел в окно, но видел лишь отражение своего бледного лица. Слова его отца звенели в ушах, заполняя пустоту, где раньше был голос Эхо.

Оно того стоило?

Я убил Марка Орлова. Я отомстил за мать Трофима. Я спас свою команду от уничтожения. Я обрёл силу, о которой другие не могли и мечтать. Я стал Титаном. Я победил.

Так почему же на вкус эта победа была как пепел на языке?

Лимузин остановился у ворот Академии. Я вышел, не прощаясь с капитаном. Он тоже ничего не сказал. Просто захлопнул дверь, и машина растворилась в ночи.

Моя комната теперь была одиночной. Администрация быстро подсуетилась, отгородив монстра от остальных студентов. Никто не хотел жить рядом со мной. Боялись. И правильно делали.

Я вошёл внутрь. Та же кровать, тот же стол, тот же шкаф. Только теперь всё пространство было моим. И тишина. Оглушающая, давящая тишина.

Мой взгляд зацепился за угол комнаты. Там стоял маленький, натужно гудящий холодильник. Он был доверху забит лимонадом.

Я медленно подошёл и открыл дверцу. Холодный воздух ударил в лицо. Десятки бутылок с яркими, кричащими этикетками смотрели на меня, как немые свидетели чужой, оборвавшейся жизни.

Я опустился на свою кровать, прямо напротив открытого холодильника, и просто смотрел. Смотрел на этот дурацкий лимонад, на пустующую кровать напротив, на пылинки, танцующие в одиноком луче света из окна.

Время остановилось. Минуты слипались в вязкую, безвременную массу. Я сидел неподвижно, как статуя на кладбище. Внутри по-прежнему была абсолютная, звенящая пустота. Ни мыслей, ни эмоций, ни голоса Эхо. Только холод. Могильный холод в груди и тихий, назойливый гул холодильника, полного лимонада, который теперь некому было пить.

***

Прошла неделя. Неделя вязкой тишины, в которой единственным звуком было монотонное гудение старого холодильника в углу моей новой одиночной комнаты. Сон не шёл. Я закрывал глаза и проваливался не в отдых, а в гулкий мрак, где каменная кровь текла по моим жилам. Сила, выпитая из самого Сердца Горы, безжалостно перекраивала меня изнутри. Кости становились плотнее гранита, кожа — прочнее дублёной шкуры. Она латала дыры в теле, но на месте души зияла сквозная рана, в которую свистел ледяной ветер пустоты.

Я стал призраком в стенах Академии. Наследник Вороновых. Монстр. Тот, чья команда вернулась не вся. Слухи, словно ядовитый плющ, оплетали моё имя, но никто не решался заговорить со мной. И это было единственным, что меня устраивало.

Сегодня я впервые заставил себя спуститься в общую столовую. Воздух был густым и тяжёлым от сотен голосов, лязга посуды и запаха дешёвой похлёбки. Всё это казалось далёким и ненастоящим, словно я смотрел паршивую постановку через толстое, грязное стекло. Я взял поднос с серой, безвкусной кашей, сел за самый дальний столик и уставился в тарелку, став частью унылого интерьера.

Моё отчуждение разбилось о три решительные фигуры, которые шли сквозь толпу прямо ко мне. Вероника, Евгения и Алиса.

Вероника с грохотом опустила поднос на стол, едва не расплескав содержимое, и села напротив. В её глазах бушевал пожар.

— Ты собираешься и дальше играть в трагического героя? — прошипела она, наклонившись через стол. Её кулаки, сжатые до побелевших костяшек, казалось, сейчас проломят столешницу. — Мы все там были, Дем! Все! Или ты думаешь, он только твоим другом был?

Я молча поднял на неё взгляд. Её ярость была понятной, живой, обжигающей. Она была тем, чего я сам больше не мог почувствовать. Просто набор химических реакций в чужом теле.

Рядом с ней бесшумно опустилась Евгения. Она положила ладонь на плечо Вероники, и та, хоть и нехотя, немного обмякла.

— Вероника права, но криком делу не поможешь, — голос Евгении был ровным и холодным. Она смотрела прямо на меня. — Дем, нам нужно держаться вместе. «Обсидиановый Круг» — не та организация, что оставляет свидетелей. Орлов был всего лишь псом с их поводка. Ты это понимаешь. Мы — их следующая цель. И поодиночке нас сожрут, даже не подавившись.

Чистая, безупречная логика. Я всегда уважал в ней это качество. Но сейчас её выверенные, правильные слова отскакивали от меня, как горох от каменной стены.

Последней, почти невесомо, подошла Алиса. Она выглядела так, словно не спала всё это время. Бледная, осунувшаяся, с тёмными кругами под огромными голубыми глазами. Она села рядом с Вероникой, но смотрела только на меня. Её аура, обычно похожая на чистый, звенящий родник, сейчас трепетала, как пламя свечи на сквозняке. Страх, боль, сострадание.

— Дем… — её голос был тихим. — Я… я тебя не чувствую. Совсем. Раньше… даже сквозь весь твой холод, сквозь тьму, я всегда чувствовала внутри жизнь. Искру. Борьбу. А теперь там… — она запнулась, подбирая слова, — теперь там просто пустота. Чёрная, голодная пустота.

Вот оно. Ярость Вероники я мог выдержать. Логику Евгении — проигнорировать. Но тихая, полная боли правда из уст Алисы ударила под дых. Она видела меня насквозь. Видела, что от прежнего Дема не осталось ничего. Только камень, холод и память о смерти, которая должна была стать моей.

Я медленно отложил ложку, обвёл их взглядом. Они были моей единственной точкой опоры в этом проклятом мире. И именно поэтому я должен был вырвать эту опору из-под их ног. Ради их же блага.

— Команды больше нет, — мой голос прозвучал глухо и чужеродно. Голос камня, говорящий человеческими словами. — То, что было в пещере, умерло вместе с ним.

На их лицах отразилось ошеломление, сменившееся болью.

— Быть рядом со мной — смертельно опасно, — продолжил я так же холодно и отстранённо, вбивая каждое слово, как гвоздь. — Трофим это доказал.

Имя друга, произнесённое моим мёртвым голосом, заставило Алису вздрогнуть так, словно её ударили. В её глазах блеснули слёзы. Вероника открыла рот, чтобы что-то крикнуть, но из горла вырвался лишь сдавленный хрип.

— Держитесь от меня подальше, — закончил я приговор. — Все вы.

Я встал из-за стола, так и не прикоснувшись к еде. Не оглядываясь, пошёл к выходу, чувствуя спиной три пары глаз, полных боли, гнева и горького непонимания. Не оборачивайся. Нельзя. Хирург, отрезающий поражённую гангреной конечность, не должен испытывать жалости. Иначе рука дрогнет.