Взгляд тишины

«Ну что, Мистиус, последний штрих. Архив, и тогда можно будет отдохнуть, растянуться в любимом кресле гостиной». Я перехватил трость, ощущая смену баланса. Под тонкой подошвой сапог булыжники складывались в знакомый узор. Эта мостовая была словно текст, словно послание на старом листе; ее неровный ритм вел меня вернее любой карты. Три шага, небольшой уклон — вот и поворот. Запах жареных каштанов сменился влажным, каменным дыханием переулка. Еще пара шагов, и трость уперлась во что-то мягкое, издав глухой стук. Мешок с мусором. Снова они... Я обошел его, ведя тростью по стене, где шершавый кирпич переходил в гладкие, холодные плиты архивного фасада. Кажется, я пришел. Несколько шагов вперед, поворот на девяносто градусов — и широкие ступени наверх. Одна, две, пять... двадцать. Я на месте. Рука протянулась вперед и уверенно взялась за большую, отполированную до гладкости толстую деревянную ручку.

Я потянул на себя массивную дверь, и ее полотно легко поддалось навстречу. Шагнул вперед, вместе с потоком ветра, втянувшимся в строение. Воздух внутри был иным — прохладным, неподвижным и густым, пропахшим вековой пылью, камнем и старинной кожей переплетов.

«Привет, Мак, я в архив», — прошептал я в сторону знакомого стула в нише, откуда доносилось тихое, мерное посапывание. Старик снова уснул, но наш ритуал был соблюден.

И вот я внутри. Никогда не перестану поражаться величию этого здания. Стукнул тростью о пол — и эхо вернулось ко мне. Холл был огромен, величественен и стар. Две широкие лестницы изгибом уходили вверх. Вправо и влево расходились просторные коридоры с рядом дверей. В центре, меж двух лестниц, стояла статуя писаря со свитком. Я запомнил ее еще с тех времен, когда мои глаза были при мне. Возможно, это место и его содержимое помнят еще прошлую эпоху. Проникся, пора двигаться дальше. Мои шаги по каменным плитам рождали эхо, которое уползало ввысь, натыкалось на где-то там, в темноте, висящие балки и галереи и возвращалось ко мне уменьшенным, но все еще объемным.

Я повернул налево, сделал несколько шагов вперед. Трость отыскала знакомый ориентир — вторую дубовую дверь от основания лестницы. Ручка, холодная, из бронзы. Потянул ее на себя, и дверь тихо отворилась. В здании в принципе не было скрипучих дверей. Местный завхоз знал свое дело.

Воздух в архивном зале был гуще, чем в холле, — здесь пыль пахла не просто камнем, а конкретно: выцветшими чернилами, потертой кожей и сладковатым духом ветхости. Я сделал несколько шагов вперед, и пол под ногами сменился с каменного на плотно подогнанный дубовый паркет.
— О, Хивар, еще на посту? — направил я голос в ту сторону, где должна была быть его стойка. Это был именно его запах. Хвойный, с нотками цедры шампунь — классический аромат следящего за собой мужчины. И дымок свечей с добавлением шалфея и розмарина. Хивар верил, что этот запах помогает концентрироваться на работе. И использовал их только он.

Ответом мне стал глухой стук положенной на стол стопки книг.
— Мистиус? Снова ты? — голос хранителя был ровным, но я уловил в нем легкую ноту усталого раздражения. — Я как раз собирался. Архив закрывается.
— Мое дело не займет много времени, старый друг. Выручи в последний раз сегодня.

Он тяжело вздохнул. В тишине зала этот звук был красноречивее любых слов. Пришлось потянуться в карман и достать оттуда мешочек. Я знал, он любит эти орешки в обсыпке. Всегда ношу их с собой — сам их люблю. К тому же ими так удобно подкупать местных детишек, когда нужно узнать информацию. Сладкие и хрустящие, с отличной структурой. Эх, пришлось отдать последний запас.
— Ладно, — пробормотал Хивар своим фирменным ворчливым тоном. Но орешки забрал. — Что у тебя? Надеюсь, ненадолго?

Я протянул сложенный листок. Бумага хрустнула в его пальцах.
— Вот, посмотри, что сможешь найти на этого человека. Очень прошу. С меня должок.

Наступила тишина, нарушаемая лишь тихим постукиванием его пальца по дереву. Он взвешивал.
— Должок, говоришь? — наконец произнес он, и я услышал, как разворачивается листок. — Подожди на кресле в углу. Сейчас посмотрю. Десять минут.

Я устроился в кожаном кресле в углу, позволив скрипучей старой коже принять знакомую форму. Ну вот, сейчас все закончится. Попрошу сделать копию — и наконец-то домой. Надеюсь, Крис еще не удрал, заждался, наверное. Суну ему этот листок — пусть прочтет, пока нить не ускользнула. А там... а там мое кресло-трон у камина, пусть и холодного, тишина квартиры, скрип половицы, мой мир — собственный, и долгий, неторопливый вечер, который никто не прервет. Обязательно внесу заметки в блокнот, проведу подушечками пальцев по шершавой бумаге, по выдавленным шипом символам, восстановлю узор мыслей, как раскладывают пасьянс... Планы и мысли совсем овладели мной. Пришлось снова успокаивать этот хаос в голове. Что-то я разошелся. Верный признак, что сегодня пора отдыхать. Сегодня выдался крайне тяжелый день.

Мои внутренние часы ни разу меня не подводили. Это странно... прошло пятнадцать минут. Потом двадцать. Я перестал мечтать о кресле и начал слушать. Тишина в зале была густой, тяжелой, как болотная вода. Лишь треск фитиля на стойке Хивара отдавался в ней оглушительно громко. Ни шороха переворачиваемой страницы, ни скрипа его стула, ни шагов по паркету. Ничего.

Я нахмурился, сжав рукоять трости. Хивар мог ворчать и брюзжать, но он был точен, как часовой механизм. Его «десять минут» всегда длились десять минут. Что там случилось?

Тишина затягивалась, и с каждой очередной минутой она становилась все более... неестественной. Что-то здесь было не так. Что-то было совсем не так.

Я встал и осторожно приблизился к стойке.
— Хивар? — громко позвал я.
Но в ответ — тишина. Ни звука, ни шороха. Полная тишина.
— Хивар, ты тут? — крикнул я громче. Но он молчал. — Хивар, мне не смешно!
Это было странно. Он же явно спешил уйти. Я не понимаю. Что-то пошло не по плану.

Мысль была кощунственной, словно святотатство. Переступить через этот барьер. Войти в святая святых, в сердце архива, куда нет хода посторонним. Каждая клетка моего тела была против. Нельзя, просто нельзя переступать чужие границы. Так я всегда говорил себе. Но та тишина, что висела сейчас в зале, была куда большим нарушением порядка. Возможно, с Хиваром что-то случилось. Может, он рухнул с лестницы-стремянки и лежит без сознания. Или того хуже.

— Хивар, прошу, ответь! Я иду к тебе! — крикнул я в последний раз, и мой голос безнадежно утонул в бархатной, поглощающей все бездне. Ответа не последовало.
— Просто прекрасно, — прошептал себе под нос.

Сжав зубы, я положил трость на стойку, нашел упор, поймал баланс и, собравшись, неловко перескочил через препятствие. Староват я уже для этого. Не два десятка, поди. Паркет под ногами сменился на иной, более жесткий. Я замер, пытаясь перестроить свою ментальную карту. Если главный зал был величественной пещерой, то теперь я оказался в запутанных джунглях, в лабиринте из стеллажей. Я стукнул тростью об пол, послав в темноту короткий звуковой импульс. Эхо вернулось ко мне нешироким, ближним проходом, ограниченным с двух сторон высокими, плотно заставленными стеллажами. Щелкнул языком, чтобы понять близкие детали. Лишь стеллажи. Дальше звук терялся, поглощенный стенами из бумаги и дерева, бесчисленными мягкими поверхностями, пожиравшими каждый мой шаг. Я был как летучая мышь, заблудившаяся в кустах.

И тогда, поверх запаха пыли и старой бумаги, я уловил его. Слабый, но отчетливый, висящий в неподвижном воздухе, как ядовитая нить. Железный, острый, неоспоримый. Тот самый запах. Словно медяшку лизнул. Ледяной ком сжался у меня под ложечкой. Я был прав. Хивару нужна помощь. Срочно.

Сердце заколотилось, сбивая внутренний ритм, по которому я жил. Подняв трость, я принялся осторожно простукивать пространство перед собой, делая мелкие, скользящие шаги, будто боялся разбудить спящего зверя. Каждый новый щелчок очерчивал лишь жалкий, трехшаговый участок пути, за которым снова смыкалась непроглядная, беззвучная тьма. Я был кротом, слепым и беспомощным, попавшим вдруг в каменный подвал и искавшим проход. Ведомый лишь зовом чужой беды.

Я двинулся вперед, ведя тростью по полу, как щупом. Каждый удар отдавался в костяшках пальцев — вот камень, вот стык между плитами. Мозг, наученный многолетней практикой, отчаянно строил карту: «Пять шагов прямо. Стеллаж слева, его угол. Поворот направо. Десять шагов по коридору...» Я мысленно чертил линии, ставил вехи. Но с каждым новым поворотом уверенность таяла. Все здесь было слишком одинаковым. И даже звуки начали мне изменять.

Здесь должен был быть конец прохода. Но вместо стены трость звякала об очередной торец полок, открывая новый проход. Звук моего щелчка возвращался искаженным, будто пространство за спиной смыкалось и менялось. Этот проклятый лабиринт был живым, он дышал, перестраивался, подставлял под ноги то мелкую ступеньку, то порог, которых не могло быть. Я остановился, пытаясь отдышаться. В ушах стучала кровь, сбивая внутренний счет. Паника, холодная и липкая, подползла к горлу. Я представил себя навеки заживо погребенным в этой каменной утробе, муравьем, который будет ползать по одним и тем же проходам, пока не умрет. Ведь он потерял тропу.

«Соберись! — рывком выпрямил я спину, сжав трость так, что пальцы заболели. — Ты не муравей. Ты — картограф. Продолжай рисовать». Я заставил себя сделать глубокий вдох.

Продолжил свой путь. Наконец, в углу нахожу рабочее место архивариуса. На столе лежит лист бумаги и перо. Он явно что-то писал. Возможно, это поможет его найти. Беру лист в руки, ощупываю. Плотный, грубый — самая распространенная в королевстве бумага. Буквы глубоко вдавлены в нее, слава всем писарям, их тяжкий труд заставляет руку отяжелеть и вдавливать перо сильнее нужного.

Провожу пальцами по листу. Одно слово сверху — заглавие? После — отступ и несколько строк, видимо, основной текст. Верхнее слово небольшое, примерно шесть букв. Первая — заглавная и самая четкая. «Д». Потом что-то невнятное, но чувствуется «К» и еще одна «Д» в конце. «Доклад»?

Перехожу к тексту. Несколько слов. Сначала прощупываю длину, пытаясь составить схему. Потом выискиваю яркие, хорошо пропечатавшиеся буквы. Узнаю лишь отрывочные фрагменты. Не дело.

Откручиваю ручку трости, достаю «Теневого чтеца» — специальную тонкую проволочку, заказанную как раз на такой случай. Провожу ею по тексту без нажима, улавливая вибрацию там, где буквы вдавили бумагу. Очень нежно, очень аккуратно. Так удается уточнить еще несколько слов. Остальное приходится додумывать по длине и смыслу.

«Доклад. Прошу проверить подвал… сдох… это уже невыносимо… я должен принять меры.» И подпись — «Хивар».

Возможно, его стоит искать в подвале? Но где этот подвал?
Прячу инструмент обратно. Трость в руки и снова продолжаю идти.

И он снова был там. Тот самый запах. Теперь ярче, почти осязаемый. Он висел в воздухе не просто нитью, а целой ветвью, пронизывающей лабиринт. Железистый, тяжелый, зовущий. Он был уже не просто ориентиром, а угрозой, обещанием того, что я так боялся найти. Но деваться было некуда. Я пошел на этот запах, как приговоренный на эшафот.

И вот трость, описав дугу, не встретила очередного барьера из стеллажей. Она ушла в пустоту. Я замер, послав вперед щелчок. Эхо не вернулось с привычной стеной. Оно улетело вниз, в сырую, холодную бездну, и вернулось снизу, слабым, затухающим шепотом. Я сделал осторожный шаг вперед, протянул руку. Пальцы наткнулись на массивный, шершавый парапет. За ним — пустота и поток затхлого, ледяного воздуха, шедшего снизу. Лестница. Ведшая вниз. И с этой лестницы, из черной глотки подземелья, этот железистый, сладковатый ужас поднимался прямо на меня, заполняя легкие, заставляя кровь пульсировать в висках. Я нашел дорогу. И теперь я боялся сделать следующий шаг.

Придется спускаться. Прижимаюсь к холодной, шершавой стене. Ступени предательски меняли высоту и ширину, словно их намеренно тесали так. Каждый шаг приходилось ощупывать тростью, а затем с осторожностью переносить на нее вес. Лестница закручивалась винтом, и в ее тесном горле я чувствовал лицом тепло редких свечей, горевших в нишах. Их жар был единственным островком реальности в этом сыром холоде.

Запах. Мерзкий и зловонный. Снизу поднималась невыносимая вонь. Почему я раньше не чувствовал ее? Это же не нормально. Запах гнили. Пришлось прикрывать нос рукавом. Спустившись на несколько витков, я почувствовал, как ботинок скользнул по чему-то вязкому на ступени. Я присел, протянув руку, и пальцы погрузились во что-то холодное, студенистое, не поддающееся определению. Я мог бы попробовать понюхать это, но жуткая вонь попросту перебивала все.

Я попытался двинуться дальше, но через пару шагов трость с глухим лязгом уперлась в преграду. Я провел по ней ладонью — кованая решетка, тяжелая, с частыми прутьями, намертво вделанная в камень. Путь вниз был закрыт. Хивара здесь не было. Оставаться в этой вони не было сил.

Я развернулся и начал карабкаться наверх, цепляясь за стену, уже не стараясь быть тихим. И вот, когда до выхода оставалось несколько ступеней, я почувствовал его — порыв ледяного ветра в спину. За ним раздался тихий, медленный, скрипящий звук. Тягучий, как растягиваемый металл. Тот самый звук, что я слышал внизу. И тут же тепло свечи у моего лица исчезло, словно ее кто-то задул. Больше я ничего не соображал.

Выпрыгиваю из пролета на пол зала и, не разбирая дороги, отползаю от черного отверстия в полу, прижимаясь спиной к холодному парапету. Сердце колотилось так, что, казалось, вырвется из груди. Сижу, вслушиваюсь в тишину, доносящуюся из лестничного пролета, и пытаюсь понять, что это было?

Сердце колотится так сильно, что мешает дышать. Надо успокоиться. Не помогает. В ушах звенит от тишины. Или нет? Сквозь этот звон пробивается едва уловимый звук. Тихие, мокрые шлепки по каменным ступеням лестницы. Так тихо, что кажется, будто это эхо собственного пульса. Но нет. Это не эхо. Оно слишком... ритмичное.

Ждать нельзя.

Рывок с места. Ноги подкашиваются, но тело само несется вперед, к спасительной щели между стеллажами. Влетаю в проход, отскакиваю плечом от полки, разворачиваюсь, бегу по памяти: первый поворот направо, потом два левых... И упираюсь лбом в твердое. Руки нащупывают не пустоту, а грубые корешки книг. Тупик? Этого не может быть. Этот проход точно вел к выходу. Я ведь помню!

Паника, холодная и стремительная, подкашивает ноги. Спиной чувствую пустоту зала. И снова слышу. Теперь уже не с лестницы. Прямо здесь, в зале. Тихие, мягкие шаги по паркету. Не твердый стук каблука, а прилипающий, влажный звук, будто что-то большое, но мягкое переставляет лапы. Оно движется. Сюда.

Разум отключается. Тело прижимается к полу, само заползает под нижнюю полку, в узкую щель, забитую паутиной и острой стружкой. Древоточцы и книжные черви насыпали здесь барханы пыли, она лезет в дыхательные пути. Всеми силами стараюсь не чихнуть, зажимаю нос. Вжимаюсь в пол, стараясь стать плоским, невидимым. Замираю.

Шлепки. Они уже по другую сторону деревянной стенки. В сантиметрах. Затихают. Слышно, как скрипят суставы. Тихий, влажный звук, будто старая кожа трется о старую кожу. Оно наклоняется. Теплый, затхлый воздух проходит сквозь щели между книгами и касается затылка. Останавливается. Дыхание. Медленное, глубокое, свистящее. Прямо над головой. Каждый волосок на шее встает дыбом. Двинуться — значит выдать себя. Значит смерть. Задерживаю дыхание и даже сердце пытаюсь остановить. Ни звука! Почему оно так громко бьется!? Прекрати! ЗАМОЛЧИ!

Мышцы сковало. Тело одеревенело. Чувствую, словно сам становлюсь деревом полки, словно лежу на ней как старинный фолиант. Проходит секунда. Другая. Дыхания уже нет, оно исчезло. Словно и не было его. Словно сквозняк.

И опять... тишина. Полная, абсолютная. Ни шагов. Ни скрипа. Даже дыхания нет. Так же внезапно, как и появилось, все пропало. Только в висках стучит кровь. И очень громко в груди колотится сердце. Выдыхаю и только сейчас осознаю — все это время не дышал.

Где-то в другом конце зала, метрах в двадцати, раздается короткий, сухой щелчок. Потом еще один. Словно костяная палочка стучит о камень. Оно слепо. Оно так же, как и я, слушает.

Этот звук выдергивает из ступора. Выскальзываю из-под полки, не вставая, ползу на четвереньках, потом пригибаюсь почти к земле, двигаясь от звука щелчков, в противоположную сторону. Руки скользят по полу, натыкаясь на ножки стульев, пыльные углы. Дышу ртом, пытаясь заглушить хрип. Вот он, проход! Вскакиваю и бегу, не разбирая дороги, пока грудь не ударяется о знакомую резьбу дубовой двери. Вываливаюсь в холл, за мной слышится последний, одинокий щелчок где-то вблизи. Оно слушало. Все это время слушало. Оно приближалось и почти нагнало меня!

Дверь так и осталась запертой. Стою, прислушиваюсь, но из-за толщины дуба не доносится ничего. Ни щелчков, ни шороха, ни того мерзкого влажного дыхания. Лишь отголоски паники, все еще бегущие по нервам. Возвращаться туда одному — чистое безумие. Нужны люди. Мак, стража, кто угодно.

Выскальзываю в коридор. И снова проклятая тишина. Будто само здание затаило дыхание. «Мак?» — бросаю имя в пространство, и оно гаснет, не встретив ни отклика, ни знакомого старческого похрапывания. Подхожу к его нише, рука нащупывает кожаную обивку его стула. Она холодная, продавленная, но пустая. Словно он встал и пропал.

И тут уже ничто не может меня удержать. Паника, слепая и всепоглощающая, выталкивает на улицу. Не бегу — почти лечу, трость отстукивает сумасшедшую дробь по булыжнику, ноги сами несут по знакомому маршруту, будто спасаясь от погони. Не чувствую вечерней прохлады — лишь колющий лицо ледяной поток. Дом. Дверь захлопывается, щелкают все засовы, один за другим. Спиной прижимаюсь к косяку, сердце выпрыгивает из груди, легкие горят.

И так проходит ночь. Всю ночь просиживаю в своем кресле-троне, сжимая верную трость до хруста в костяшках, «вглядываясь» в привычную, родную темноту своей гостиной и вслушиваясь в каждый шорох. Жду. Жду тихих щелчков из коридора. Жду влажного шлепка по половицам. Жду, что из-за спины, сквозь щель в книжном стеллаже, потянется тот самый теплый, затхлый воздух. Каждый скрип дома, каждый стук в водопроводе заставляет вздрагивать. Но ничего не происходит. Только тиканье часов и собственное, предательски громкое дыхание. Под утро, когда силы окончательно покидают, проваливаюсь в короткий, беспокойный сон, полный образов скрипящей кожи и студенистой массы на холодном камне.

Разбудил меня стук. И голос Криса. Открываю, все еще во власти ночного кошмара. Начинаю рассказывать ему, но обрываю себя.

А что, собственно, произошло?

Он молча слушает, но, не получив продолжения, смотрит на меня непонимающе. Отмахиваюсь рукой. Уже днем, твердо заявляю ему: «Идем». Он проводит меня до самых дверей архива. «Мне подождать снаружи?» — говорит он, и его спокойное присутствие придает чуть больше храбрости, чтобы снова толкнуть эту тяжелую дверь.

Тот же спертый воздух, пропахший пылью и временем. И... тихое, мерное посапывание из ниши. Мак на своем месте, словно никогда и не вставал. Словно его исчезновение было лишь плодом моего расстроенного воображения. В архивном зале за стойкой — не Хивар. Молодой, бойкий голос, представившийся стажером, с подобострастной, но пустой интонацией сообщает, что все в полном порядке. На вопрос о Хиваре отмахивается: «Ему вчера к вечеру стало плохо, говорят, переутомился. Упал прямо здесь. Уборщик нашел его утром, еле в чувство привел. Отправили домой, на больничный. Отдыхать». Запах? «Да ерунда, — парирует он, — в подвале вентиляция засорилась, канализацией потянуло на нижние этажи. Служба уже все починила. А что?»

И все. Никаких следов. Только разумное, неоспоримо логичное объяснение для каждого жуткого эпизода той ночи. Уборщик, вентиляция, обморок. Мир снова встал на свои места, аккуратно замазав трещину в реальности будничными предлогами.

Но пальцы до сих пор помнят ту студенистую, холодную жидкость на ступени. Кожа на затылке — призрачное тепло чужого дыхания. А в ушах, поверх уличного шума, внезапно и без причины отзывается тот самый, одинокий, сухой щелчок.

Так и проживу остаток дней, нося в себе эту неразрешимую загадку. Никогда не узнав, что же притаилось в темноте того вечера — настоящий, непостижимый ужас, навсегда оставшийся в тенях архива, или лишь порождение собственного, окончательно сломавшегося разума, которое с той ночи прочно и навсегда поселилось внутри.