Я был в фосфорном саду.

Я был в фосфорном саду.

Дневниковая запись. 14 июля.

Инна спит. За окном — тихая, совершенно обычная летняя ночь. Лишь комары вьются у стекла. Я сижу в беседке, и эта тишина окутывает меня, погружая с головой в прошлое. Снова и снова я вижу тот сад.

Кажется, только сейчас я готов написать об этом. Все эти годы я просто хранил картинки в голове, словно застрявшие осколки стекла. Но сегодня, после нашего визита на кладбище, после того как Инна молча смотрела, как наша дочь играет во дворе с хаски, — я понял. Эти осколки надо вытащить. Или хотя бы попытаться.

Мне было десять. Это был самый ясный день того лета. Небо было не просто голубым — оно сияло, как бездонный океан, на который было больно смотреть.

Мы играли в прятки в парке рядом с домом. Я, Инна, Володя и Карина. Мне выпало водить. Я уткнулся лицом в прохладный железный бочок грибка-песочницы и начал считать до ста. Позади звучали смех и топот убегающих ног.

Я открыл глаза. Передо мной был пустой, залитый солнцем двор. Тишина, нарушаемая лишь жужжанием шмеля и треском шишек на жаре. Я сделал шаг, намереваясь начать поиски.

И тогда я услышал ГУЛ.

Низкий, нарастающий, будто доносившийся из самой глубины земли. Но нет — он падал с неба.

Как в замедленной съемке, я поднял голову. И увидел, как с неба падает сад.

Тогда я не знал слова «фосфор». Я видел сказку, сон наяву. Сотни, тысячи ослепительно-белых, искрящихся серебристых ростков прорастали в лазури. Они плыли, вращались в танце, оставляя за собой молочные, призрачные следы. Это была красота запредельная, гипнотическая. Красота, от которой замирает сердце и стирается память. Я стоял, задрав голову, с открытым ртом. Фосфорный сад цвел в вышине, а я был его единственным зрителем. Единственным, кто видел, как эти белые цветы-ангелы вышивают узоры на полотне неба. Я стоял и смотрел на этот сияющий грех.

Меня вырвал из транса резкий рывок. Инна трясла меня за руку, её лицо было искажено чем-то незнакомым — не просто испугом, а животным, первобытным ужасом. Глаза выпучены, губы дрожали. Она что-то кричала, но звук будто не долетал до меня. Она с силой повернула мою голову, заставив посмотреть не вверх, а вперед.

На горку. На ту самую железную горку, где любила прятаться Карина.

Один из сияющих ростков упал на её покатую крышу. И теперь там цвел другой цветок — цветок Апокалипсиса. Ослепительно-белое ядро, клубящееся ядовито-желтым дымом, и вокруг — живое, ползущее, липкое пламя. Оно стекало по металлу, как густой сироп, а металл плавился, шипел и скулил.

А из-под этого ада доносились звуки. Не крики. Нечто иное, нечеловеческое. Позже Инна рассказала, что Карина позвала Володю с собой, чтобы признаться, что он ей нравится.

Красота на моих глазах пожирала моих друзей. И в ту секунду во мне что-то щелкнуло. Я понял. Это не красота. Это нечто иное. Нечто, для чего в языке десятилетнего мальчика нет и не может быть слов.

Инна, не отпуская моей руки, потащила меня к дому. Вокруг царил хаос: бегущие, падающие, объятые белым огнём люди. Пламя горело даже в лужах. А я, как идиот, всё пытался посмотреть наверх, где уже не было ничего, кроме чистого, предательски чистого неба. И на Инну, которая тащила меня к спасению, — её светлые волосы мелькали перед глазами последним спасательным кругом.

В подъезде стоял тяжёлый запах больницы, бензина и жареного мяса. На ступенях сидели и лежали люди. У женщины на коленях не шевелился ребёнок. У другой — тихо дымилась рука. Мужчина с пустым лицом прижимал к груди свёрток в куртке. Мой взгляд упал на старика у почтовых ящиков: с его ноги медленно сползала, как чулок, кожа. Он смотрел на это с тупым, отстранённым интересом.

Я не плакал. Я ничего не чувствовал. Просто сжимал руку Инны и ждал, когда этот странный шипящий дождь за окном кончится, и мы сможем снова выйти и продолжить игру.

В тот день погибли Володя и Карина. Родителей Инны нашли на рынке. Отца — сразу. Мать — в больнице, через три дня. Погибло полгорода. Нашего маленького, никому не известного городка, ставшего чьей-то мишенью на карте.

Она переехала к нам. Спала на раскладушке в моей комнате. Ночью она кричала. Негромко, сквозь сон, как раненый щенок. Я научился просыпаться от этих звуков, подходить и тихо трясти её за плечо. Она открывала глаза, смотрела на меня пугающе взрослым, всё понимающим взглядом, а потом молчала, уставившись в потолок.

Мы выросли. Поженились в двадцать. Это не был красивый роман из книжек. Это было тихое, необходимое решение. Мы были двумя осколками одного разбитого дня, двумя выжившими из одной игры в прятки. Мы понимали друг друга без слов. Её всегда холодные ладони, моя привычка вздрагивать от низкого гула самолётов — это и была наша общая биография.

Инна стала детским психологом. Она помогает детям, пережившим войну, находить слова для того, что нельзя выразить. Я стал военным инженером. Моя специализация — боеприпасы и средства поражения. Я знаю о белом фосфоре всё: его температуру горения (до 1300 °C), как он выжигает кислород, как намертво прилипает к коже и кости, как его тушат (не водой, никогда водой — только песком, кошмой, специальными составами). Я могу назвать его армейским индексом, расписать хим. формулы. Это знание лежит во мне мёртвым, безопасным грузом. Схемой. Это и есть моя месть и моё искупление.

Каждое 14 июля мы ходим на кладбище. К её родителям. К маленьким могилкам Володи и Карины. К общей стеле, где выбиты сотни имён. Мы приносим цветы и стоим в молчании.

А потом возвращаемся домой, в наш тихий, пахнущий хлебом и жизнью дом. И я смотрю, как Инна ровно дышит во сне, и шепчу спасибо случаю. За то, что в тот день, в фосфорном саду, среди падающей с неба смерти, вырос один живой, цепкий и невероятно сильный цветок. Который не отпустил мою руку. И тащил, тащил, тащил меня — из сияющего ада белого огня — обратно. В этот шершавый, выжженный, но бесконечно дорогой и единственный мир.