...Я - душа Станислаф! / книга пятая

От Автора.

...Повторюсь: роман «...Я – душа Станислаф!» – не чтиво под музыку или с расслабляющим кофе на губах, а чувственная проза жанра «Мистика», (насколько хватило моего таланта и художественного мастерства) сопряжённая с реальностью. Мои читатели – это те из Вас, дорогие читатели, кому всегда и во всём в охотку думать, воображать и, особенно, самостоятельно мыслить о прочитанном, кого ещё «цепляют» как за живое и больное три вопроса. Как жить в этом мире, чтобы не страдать? Чтобы в окна наших домов не заглядывала смерть, а в двери не стучалось горе? Сама жизнь отстреливает нас, – почему?!

Пятой книгой заканчивается «сибирский цикл» странствования Души Станислаф в промежутке земного Времени и Пространства Вселенной и его противостояние земному злу. Но юношу Станислафа, родившегося в городе шахтёрской славы, в Горловке Донецкой области, а свои последние шесть земных лет из шестнадцати с половиной прожившего в курортном городишке Геническ на Херсонщине (Украина), буквально в ста шагах от побережья Азовского моря, жизнь не озлобила. Оттого, может, его душа, отлетевшая в Вечность 23 января 2018 года, научилась - таки передумывать лукавство и коварство зла. Но лишь передумать, что означает – зло неустранимо как мера, образ, способ, вид существования или действия(к тому же оно в каждом живёт в природном равенстве со всем тем, что мы из себя представляем во времени и пространстве). Вместе с тем его можно, условно говоря, обойти пониманием смыслов в проявлении. В таком случае общеизвестное, как пример, что «Со зла можно и горы свернуть!» – это не столько директива характера и воли, сколько один из инструментов социализации личности. Проще говоря, нормативно-оценочная категория нравственного сознания, противоположная понятию «добро», как прописано для всех нас зло в веках, тем не менее не объясняет, в частности, его исконное. А если вспомнить о том, что «Не делай добра – не получишь зла!», тогда и вовсе, и неслучайно ведь, вся правда жизни – в раскорячку! Поэтому, возможно и наверное, будет написан новый роман: продолжение литературной истории Души Станислаф, если мне позволят это сделать мои годы и здоровье.

Я свидетельствую перед собственной Судьбой: любовь и зло – наши не в последнюю очередь мучители и палачи, но почему-то и для чего-то, а мы сами есть вселенская суть любви и зла. Та самая божья искра, а как по мне – чувственное мышление, которое человечество не развило в себе в той мере, в которой УЖЕ СЕЙЧАС требует от всех нас Вселенское время и пространство. Для чего?! Дерзну предположить, чтобы примирить в каждом из нас душу и разум! Скорее всего, мы, ныне живущие, – одни из последних сердечных людей!..

Глава первая. Встреча в расставании

Сырая зима засыпала Кедры большим и тяжёлым снегом. Морозы – не скоро, да сырость въедливая и падкая на всякую хворь. Что лучше? И без того кедрачам с появлением Шамана и его дьявольской орды жилось не ахти как: с лета – без дичи, без улова, без хороших денег, что зарабатывали в артели, а теперь и без дров. Чтобы обогреть дома и срубы в сибирскую-то зиму, для этого древесина нужна ещё живая, а не труха таёжного сушняка.

Об угле, что добывают в шахтах, кедрачам рассказывали: есть такой горючий камень в земле, но председатель Барчук, тихоня и незлобный человек, поставил весь поссовет, что называется, раком, чтобы нашли в крае того, кто продаёт уголь, и закупили для детсада, школ и больницы!

Бабы поговаривали, что он, этот страдалец от инвалидности сына, и свои деньги для этого отдал в поселковый бюджет. А деньги-то эти собирал и берёг для поездки с ним, с Дмитрием, в Москву. Не покидала отца вера в то, что столичные светила в медицине, «покумекав над Митькой, вернут его ногам силу». Поклон ему, конечно, за доброту бескорыстную от кедрачей, да Владлен Валентинович – какая ни какая власть! Зачем пустил дьяволов в сердце, вступив с ними в переговоры? Вот и получили...

...Таёжный волк, добился своего: топоры и бензопилы ржавели в сараях, рыболовные сети и снасти там же прели. Дробовики и карабины, почти все, которыми отвоёвывали у тайги свою, человечью, долю радости и удовольствий жизни, отдали сами этому самозванцу-кесарю неделю как. Хитёр чёрный Демон и живуч, а как позорно унизил и Тимофея Пескаря, и с ним переправившихся на противоположный берег за сушняком якобы!

В тот же день и рыболовецкий баркас заодно пленил, на котором не смирившиеся с новыми порядками кедрачи спрятали литовцев, Йонаса и Эгле Каваляускасов. А ранее их дочь, немая красавица Агне, объявившаяся прошлой весной вместе со своими родителями неизвестно откуда, неизвестно куда и исчезла, ночью, после свадьбы с Игорёшей Костроминым. Самого Костромина сразила смерть у брачного ложе – заплатил своей молодой жизнью парень за венец на ведьме-то! Молва об этом не утихала с тех пор, да и на каждый роток не набросишь платок – гости ведь на свадьбу к ним шли как на похороны!

Молодёжь в посёлке не удержать было и в лучшие времена – носы по ветру! Теперь же кто – в Тангар к геологам, кто ещё дальше: в краевой центр, в Берестовое. Знамо дело: молодость обычно проматывается в веселье и навеселе! Да и старшие, их родители, напуганы суровостью Шамана – подальше, подальше дитя от неугомонного волка, который семерых взрослых мужиков искалечил. Шутка ли сказать: прокусил им, работящим, ладони! А этот, кто в нём живёт, предупредил, что с ладонями покончено и загрызёт того, кто не одумается и продолжит разбойничать на озере и в тайге.

Мало что кедрачей в разбойники определил, так ещё и домашнюю животину обязал отпустить. Кто отпустил, кто спрятал. Только объявилась новая напасть: пламенный цветок в том дворе прорастал, где животину спрятали, а ночью сарай сгорал. И впрямь чудны твои дела, Господи: сарай сгорал – скотинка живой оставалась и невредимой. Тут же драпанула со двора – не сыскать! И от самого цветка – ничего! Но его видели, и многие, и не раз. Да: пришла беда – отворяй ворота. Вот только, каким же нужно быть воротам, чтобы за одно лето шесть смертей в них запустить? И это ещё не всё: помимо литовки Агне пропала ведь и Кира Верещагина. Как в воду канула! Автомобиль «Волга», на котором депутатша краевого совета прикатила из Берестовое, нашли на выезде из посёлка, её же саму уже, давно, и не ищут.

Кедрачи с лета сновали посёлком чуть ли не толпой. А интерес, собиравший их в одном месте, обозначился чётко и для всех: как жить дальше, под волком?!

Шаман, не отнять: красавец с виду! Тем не менее, рождён волком и волчицей, а кедрачи плоть от плоти – люди с умом. Но не получается его, «безмозглого», передумать. Вот она-то, злость на себя, что плоть от плоти, и бесила. Узнать, почему прицельно выстрелить в него не удаётся – у кого узнаешь? И тайга молчит. Подкова жмётся к ней дальним берегом, а от причала убегает ещё затемно. Вроде и не друзья-соседи... Дожили! Волк за главного! Озеро и тайга не про вашу честь!..

******

Душа Станислаф не сразу-то понял, что прочувствовал себя земным человеком. Будто ему в лицо сама Подкова плеснула запахом камки, а бирюза в серебре шуршащего Азовского моря, разбежавшись на все стороны, помчалась холодной далью сибирского озера. Запах травы опоил да так, что он стал сбивать носками туфель снег впереди, даже поверив, что тёмно-зелёная камка у него под ногами.

Голова заметалась: совсем рядом где-то его любимые надувные горки. Ух, как же он с них скатывался! Жёлтые, красные. Там же и турник, на котором не столько подтягивался, сколько хвастался крепеньким и пахнущим юностью телом перед отдыхающими на пляже. Но что-то ещё, защемившее внутри важностью и очень дорогим и что память не вернула, ощущалось теплом несолнечного дня. Оно, это лишь согревшее из пережитого Станислафом, манило радостью. Что это могло быть, рядом с городским пляжем? Но тут как тут и – боль, а готов терпеть, чтобы вспомнив, что же это, помчаться к нему со всех… «Со всех ног!» – подумалось Душе в грустном удовольствии переживаемого.

Наваждение было недолгим, но приятным. А главное – долгожданным. Ещё оно успело подарить трепетный лиловый горизонт, где небо целовалось с морем, и ласковую теплоту тоненьких пальчиков Кати, им возлюбленной семиклассницы, спрятавшей свои школьные банты под розовый ворот платья по случаю их свидания на пляже, и отдавшей ему свою ручонку как жест согласия – быть им любимой, а для него – ею желанным. И личико её вспомнилось – засияло, со следами пломбира на губах, подарив волшебство улыбки.

Как же приятно! И как же горько, вспомнив такое, нежное и завораживающее, осознать, что видения нежат и завораживают всего-то картинами памяти! Но Душа был счастлив и от этого. Впервые – немножечко счастлив в промежутке земного времени и пространства. Потому и его глаза сияли слезами радости, от того что вспомнилось.

Значит, неспроста он часто гуляет в воображении по пляжу «Детский» города Геническ, а Подкова постоянно манит его к себе, в свои песочные берега – вспоминай, вспоминай! И зелёные глаза особенной женщины, и мужской голос, одновременно строгий и нежный – отсюда, из прежней человечьей жизни Станислафа вблизи моря. И эту жизнь он, Душа, по какой-то причине покинул, поэтому здесь. Но не зелёные ли глаза горюют?.. Не голос ли, что ворвался в кедринскую жизнь, примчался?.. Зачем?!

Не в первый раз эти вопросы беспокоили Душу. Но ни Подкова, ни таёжный ручей не отражали лица того, кто прожил такую короткую земную жизнь: 16 лет, шесть месяцев и 23 дня. А глаза о многом могли рассказать! И унаследованный от Станислафа голос тоже, если бы Душа мог себя услышать! Вот только слышать себя – не услышать правду о себе прежнем. Этого люди как раз и не хотят – боятся, отгораживаясь мнимой забывчивостью, потому что самое большое разочарование – разочарование в себе самом, а поиск разочаровавших приведёт в конечном счёте к собственной тени. Душа не боялся наступить на такую тень, себя из земного прошлого, а наступив, шагнул бы в ней, не боясь и не оглядываясь. Пока что обрывочные воспоминания только приблизили его к желанию вспомнить всё! Не вспомнил, но и не забыл совсем это «всё». Оттого и хотелось, страстно и навсегда, сберечь в себе запах азовской камки и образ Кати.

Оказывается – он любил земную девочку. Не он, конечно, и всё же: Станислаф любил её пылкой юношеской душой! И этот чувственный и явственный трепет воображения, отголосок шёпота моря и дыхания Кати, возвращающейся памятью нежили Душу Станислаф. Но и будоражил вопрос: только ли для любви дана человеку душа?

До ответа было недалеко: до первого сруба посёлка. Сруб вдали чернел крышей и густо и высоко дымил дымоходом. Сравнение напросилось само: внутри – огонь, он может сжечь в доме всё и всех до пепла, но разожжён для тепла. Наверное, так и душа: сожжёт безумством или согреет разумностью! Оттого чаяния человечьи должны пламенеть надеждой в ожидании.

– Конечно! Конечно! – крикливо и утвердительно произнёс Душа, будто бы на берегу он был не один и не сам себя в этом убеждал: надежда в ожидании – это и есть то, что успокаивает страстность, чтобы жар сердец не обжигал и не сжигал, а намеренно согревал. И главное – бережно.

...Шаман засеменил по льду, за ним понеслись его душеохранители, волки на волков, держась друг от друга на расстоянии одного прыжка. Путь в Долино долгий, в обход Кедр, а капитан Волошин выехал к железнодорожному узлу ещё на зорьке.

******

Долино, порезанное вдоль и поперёк холодной сталью путей-направлений, отуманивала тишина. Сырая зима обманывала кажущейся безмятежностью, чего желал себе капитан Волошин. Разглядев полустанок, к нему и направился – там он и узнает о Зое! Сомнений на этот счёт не возникло – а где ещё: кругом тепловозы и товарные вагоны?! Хорошо, что отстаивались перед дальней дорогой или прибыли в пункт назначения, что и позволило капитану всяко срезать путь к полустанку.

Узнав, что его Зоя («Ведь жена – не разведены!») должна быть дома, он направился к бараку, а отыскать его – и искать нечего! Серый и мрачный, с деревянными оконными рамами; где стёкла, где фанера вместо стёкол; крыша, когда-то покрытая оцинковкой – это то, что от неё осталось; три разваливающихся дымохода и тот, что чахло дымит – над Зоиной комнатой, наверное.

Капитан постучал в дверь. А успокоить дыхание так и не удалось. Лучистые глаза были удивлены тому, кого видели, да Макар не увидел в них радости. Никому и ничему! Стоял в пороге и кусал губы. Что-либо сказать – растерялся. Вошёл молча, без приглашения, но ревниво озираясь.

Разговор был удушливым и потому неприятным. Зоя извинялась и объяснялась сквозь слёзы – капитан слушал её, замерзая от постылого ему и всё того же, прежнего, одиночества. Да приехал вовремя: бесцветная комнатушка прибрана, у порога – дорожная сумка и пальто хозяйки поверх.

Зоя смирилась с присутствием нежданного гостя не скоро. Гремящие в разговоре то и дело «муж», «жена» не воспринимались ею, чего хотелось капитану. Будто его слова намеренно облетали её понурую голову и плечи невзрачной серой птицей.

Макар-муж был по-своему прав и это, вроде, не оспаривалось: жена всхлипывала и больше помалкивала. А он поэтому повторялся, что её сын, Дмитрий Барчук, не знал своей матери и зачем теперь, спустя столько лет, воскреснуть, если её смерть в грозу придумана Владленом Барчуком ей же в оправдание. Но её, материнское, малодушие – не преступление, не соглашалась Зоя, возражая ещё и тем, что оно же и спасло Дмитрия от двойного несчастья: родиться инвалидом и выживать безногим калекой на гроши матери-разнорабочей. А отдать сына отцу – не отказаться от него навсегда, к чему склонял её Макар. Возможно, не сведи судьба материнские и сыновние пути-дорожки в Кедрах, она прожила бы отведённое ей Господом время несчастной матерью, но с любимым мужчиной и любимой. Да свела всё же судьба с сыном и с той самой поры, их встречи на причале, к ней вернулось желание жить в радости.

– Понимаешь, Макар, безрадостная жизнь – это и есть одиночество. Даже с тобой!

Жалость к себе не уступала места состраданию – Макар отказывался слышать Зою, продолжая любить её собственнической любовью. И противиться этому не считал нужным. Борьба со злом, которого в людях ничуть не меньше, чем любви и добра, в годах отобрала у него радость дней и ночей, да мужское счастье, встретившись как-то ему на пути и озарившее лучистым взглядом глаз напротив, повелело себя беречь. Зою, его законную жену, он ни у кого не своровал и любви её не добился силой, потому она его женщина, властвующего над ним счастья. Такое счастье отвело от него взгляды других женщин, уняло азарт всевозможных удовольствий и вычеркнуло в нём, напрочь, притязательность на что-либо другое. Родить с другой женщиной того же ребёнка! Понять Зою – значит отказаться от неё. Чтобы грезить о новом счастье?! Нет! Если для Владлена Барчука сын Дмитрий – дар судьбы, для него то же самое – Зоя.

Капитана возмущали её слова, и эта встреча в продолжающемся, как он понял, расставании с ней торопила сказать всё то, что продолжало болеть в нём невысказанным за два года. Что он знает, почему она ушла от него, понимает её и будет только рад, если она вернётся; что нужно закончить их временную разлуку, постараться забыть о ней и жить вместе дальше. Разве поступить разумно – не честно? А вот то, что она себе напридумывала – несправедливо! Несправедливо по отношению к нему, потому что ею не были произнесены слова, и сейчас тоже, что не любит или разлюбила. Как извинение! Значит, их чувства друг к другу не возвели непреодолимые стены друг перед другом.

– А ты ушла, и душа заныла, как больной зуб. Я не верю в Бога, но быть бездушным – это всё же не грех. Пошла она к чёрту такая!..

Макар просил Зою не считать его бездушным. Душа в нём есть, только муки и страдания в ней облачились в гнев и злобу.

– И ты им причина. Если любишь, тогда в тебе любит всё. Я так это понимаю. И меня устраивает жестокость в моей душе. Я по-прежнему люблю тебя, но ненавижу твоё прошлое, как только услышал о нём. Моё бездушие защищает меня от тебя такой, которую я не знал и не любил.

Макар был искренним. Но видя, как счастье с лучистыми глазами так открыто ему не радо даже после его честных признаний, искал словами обходной путь к её сердцу: «Завтра же я подам в отставку, – напирал он участливым и просящим тоном, – и мы уедем так далеко, что ни моя, ни твоя судьба нас не отыщут. А если и отыщут, моё счастье останется при мне! Говоришь, вернулось желание жить в радости?!»

– В радости?! – вдруг вспылил он и, сам не понимая зачем, переспросил: – Ты жить хочешь в радости после всего, что сделала с нами?!

Понять себя равнодушно жестоким и пожалеть о свирепо из него брызнувшем гневе капитан не успел. Не его Зоя – вот это он понял мгновенно, как только она, сорвавшись с места, прокричала: «Хватит!»

По тому, как Зоя осмотрелась, не видя перед собой Макара, он был вынужден признать – больше ей не муж. А перед ним – мать, засобиравшаяся к своему сыну.

Зоя прошла к выключателю на стене, ударила по нему, точно дала пощёчину и своему прошлому, и настоящему, но набросила на себя пальто без суеты. Макар успел лишь заслонить собой дверь перед ней, чтобы не ушла хотя бы надежда. А не жена уже даже не оттолкнула его в сторону – убрала как мешавшую ей пройти паутину. И боль вспорола отверженного по вертикали и горизонтали одновременно. И кровь ударила ему в виски униженной обидой: «Стоять! – заверещало из него самолюбие. – Стоять!»

Пролетев тусклым коридором капитан Волошин ещё успел вылететь из барака в открытую Зоей дверь и в порыве ярости выдернуть из кобуры свой именной «Макаров». Остервенело передёрнув затвор пистолета, он выстрелил в воздух. Хлёсткий звук хватанул Зою за плечи, но не остановил. Протоптанной и посыпанной рыжеватой золой дорожкой она уходила в бесстрашие своей судьбы.

От Автора.

Пуля от второго выстрела цокнет о что-то металлическое в снегу, недалеко от Зои.

Голос Макара Волошина сорвётся в крик:

– И ты здесь, пацан!.. Да сдохни ты, наконец, со своей праведностью!

Лобастые серые волки, вжавшись в снег, обложат капитана с четырёх сторон и станут его целью. Но и он – тоже.

Дорожкой, которой уходила женщина с лучистыми глазами, подбежит к капитану на расстояние прицельного выстрела Шаман. Искрящийся чёрный цвет его густой шерсти как будто сделает дорожку ровнее и шире, чтобы они с Волошиным могли разойтись миром. Хотя бы в этот раз никто не вправе помешать любви матери в покаянии вернуться к тому, кто собой сжёг в ней терпение и смирение продолжать жить несчастной. Это капитану надиктует взгляд из карих мальчишеских глаз, залитых глубочайшей печалью. В беспросветность их тоски и выстрелит капитан, отгоняя печальницу его любви от себя. «Это моя, моя женщина! Слышишь, пацан: моя!» – придушит его судорожным хрипом отчаяние, а услышит в ответ, что запомнил от их с Душой Станислафом первой встречи: «Моя женщина, как вы говорите, Макар Борисович, об этом я ничего не знаю. Или не помню. Но приятно проговаривается это: «моя женщина». Вкусно!»

Потому что женщина – это «вкусно», а её «горечь» обливает сердце мужчины безумием гораздо чаще, чем эликсиром разумности, капитан во второй раз направит пистолет на Шамана.

– Прочь с дороги, мертвец! – пригрозит он, зверея, и цвет его глаз сожрёт бездна, в которую он шагнул от порога Зои, став для неё нелюбимым и лишним.

Капитан продолжит грозить смертью, а его собственная смерть торопить палец нажать на курок. Её опередит Лика: рысь чуть обрушит снег с крыши, но прежде чем он упадёт на голову капитана, клыки вонзятся ему в шею, чуть-чуть, а когти скомкают погоны на плечах. Боль и примчавшийся ужас бросят его вперёд, к кесарю. Туда же и улетит «Макаров», скользнув под лапы волка. Широкая опушенная лапа тут же отгребёт пистолет по прямой и, завертевшись юлой на подмерзшем снегу, тот окажется снова рядом с капитаном.

– И что теперь? – бесстрастно спросит проявившийся Душа Станислаф. Зло в вас, Макар Борисович, ненавидит меня, но оно – не против меня лично и я не смогу его передумать. А вы – можете. Лика, освободи Макара Борисовича, – привычно крикливо бросит Душа Волошину за спину.

Рысь исчезнет, как всегда, незамеченной – только что была и шипела гадюкой, и уже нет её, только едва заметные следы на снегу. Четверо душеохранителей замрут истуканами с пламенными языками. Капитан, крутя шеей, а цела ли, заодно и разомнёт плечи, подавая руки вперёд-назад. А взгляд на волков – из всё той же бездны.

– Они вас не тронут, – успокоит Душа. – Вы ещё не сделали зла, которое уже невозможно передумать.

Капитан, соглашаясь как бы, поморщится. Поднимет шапку, ударит ею о колено, затем поднимет «Макаров». Его взгляд наконец признается в слабости воли, не сумевшей перетерпеть любовь к женщине с лучистыми глазами ради её же блага, но рука решительно взлетит вверх, и все оставшиеся в обойме патроны влетят в Душу. Только после этого память напомнит ему далёким эхом, что однажды он уже ткнул в него стволом дробовика – и снова конфуз!

– Вот так и становятся мертвецами! – услышит капитан, а разгрызающую его физическую боль почувствует…

(Не зови смерть к другим – и к тебе опоздает! Не желай в сердцах боль – и тебя обойдёт!

Промерзшее до фиолетовой синевы бездыханное тело начальника краевого отделения полиции посёлка Кедры, капитана Макара Волошина, найдёт обходчик пути, спустя два дня. Хотя то, что осталось от него, если и тело, то не для сердобольных глаз. Именной «Макаров» вмёрзнет в широкую ладонь, обойма пуста! …Шатун! А кто ещё, кроме медведя, мог сотворить такое?! И в это поверят даже кедрачи.)

Выйдя к дороге, что километрами убегала к Кедрам, Зою тревожило время. Поселковый длинномер с бортами, загруженный углём, должен был вот-вот подъехать. Успокаивали стрелки на часах: внезапное появление Макара, разговор с ним и его пальба из пистолета её не задержали. И в комнате, и здесь, на холодной обочине, она слышала и слушалась своего материнского сердца. Долгие годы вина перед сыном изматывала всяко, а сейчас торопила повиниться перед ним как можно скорее. Вина перед Макаром тоже томила, но не угнетала – к нему она не вернётся. Полюбить его сильнее, чем ненавидеть саму себя, молодую и легкомысленную, за единственную близость с Владленом Барчуком в экспедиции, не смогла, и незачем поэтому их любовь терзать в душах. В чём-то Макар даже прав.

...Время неслось снежной пылью впереди длинномера, а Зою понемногу покидала уверенность, что она будет понята сыном и прощена. Таяла и решимость внезапно и убеждённо появиться на пороге дома Барчука. Отвлечься разговором с болтливым водителем тоже не удавалось. Двигатель зудел осой, угодившей под занавеску на окне, но серповидное жало в замученном годами без радости сердце матери не было воображаемым и обжигало пекучей болью.

Утро давно и далеко пробралось в тайгу. Солнце колющимися отблесками обгоняло длинномер, в кабине – тепло, словно оно и согревало. Тёплые слова наполняли Зою: она разговаривала с сыном. Вспоминала: «У Митеньки её глаза!». Мамины глаза! Слышала – не забыла его слабенький, ещё птичий голосок, а весной ему будет уже семнадцать!

Непросто было ей, маме, жить рядышком от него, и кем? Женой начальника полиции – да, но мучительно! Потому и ушла от Макара, любя его, а от родного сына сбежала чужой тёткой. И стало ещё хуже – хоть виделись иногда! Ух, как колотилось сердце, когда Дмитрий отводил от неё утомлённое бесстрастностью лицо, уставший от сочувствия, которое лишь напоминало, что родился с ногами, да так на них ни разу не стал. А стать на ноги, хотя бы шажок-другой сделать, о таком и мечтать больно. И ему самому, и ей, и отцу.

Чем ближе было до Кедр, тем меньше отваги и решимости виноватой матери оставалось в Зое. С ней происходило что-то похожее, что видели её заплаканные глаза: резвящийся ветер стряхивал с боярышника снег – только что белый, как тут же – густо-красный, точно окроплённый кровью. И ей, ещё и дрожащей от несчастья, смотреть на такие чудачества зимы – одно наказание! Как и видеть первые избы и каменные дома, усердно коптившие гарью нависшее над посёлком давящее небо. А себе разве можно простить, что родила жизнь убогую и потому обречённую на жалость? …Понять! Да что оно даёт это людское понимание в чужих глазах, когда глаза сына не видят в них восторга им!

– Останови здесь! – будто кто-то другой за Зою попросил водителя.

Ещё этот голос, внутри неё, сказал ей, что вина умеет лишь храбриться или отпираться невиновностью, а лучше всего – умеет прятаться в прошлом. И Зоя сдалась на милость вины: на обочину улетела её хозяйственная сумка с вещами, а следом её саму вытолкнуло на снег безволие. Никаких сил не осталось даже сказать «Спасибо!» водителю.

Решение оставить всё так, как когда-то случилось, заголосило в ней, пугая её саму, а неприкаянный страх только ускорял шаги в обратном направлении. Когда же пришло понимание расстояния до Долино, она перешла на противоположную сторону дороги в надежде, что рано или поздно на этой стороне её догонит попутка. Но не сделала и десяти шагов, как перед ней посреди снега пророс пламенный цветок.

Сначала придавило ощущение, что мать в ней сходит с ума, но цветок был настолько реальным, что лицо обдал жар огня. Вскрикнув от неожиданности, Зоя попятилась назад, путаясь в ногах, а цветок разрастался в пламя, формой поначалу шара, затем, покатившись вправо-влево и одновременно рванув вверх-вниз, пополз во все стороны и стал огненной преградой на её пути. Потусторонняя жуть потянула за воротник пальто и обязала попятиться ещё и ещё. Но и огненная стена стала приближаться.

Ничего другого не пришло в голову Зои, как мысль о том, что вот и всё: не к сыну она торопилась, а умереть. Возможно, что это и есть справедливый выход для неё, и геенна огненная – не выдумка. Сбитая с толку тем, что ей уготовило желание обрести покой в радости, она, отшвырнув от себя сумку и рванув полу пальто да так, что все до единой пуговицы разлетелись бесследно, сама бросилась на огонь, лишь закрыв глаза, и – упала на спину, отброшенная, будто сильными руками. Поднялась не сразу, но снова бросилась на огонь, и снова улетела в снег, мягкий и глубокий, оттого и не больно. А огонь, становясь жарче, точно ждал от Зои, что она побежит и только в Кедры. Мистика! Вместе с тем она же и поставила её на ноги, развернула лицом к посёлку, легонько подтолкнув в плечи.

Выхватив из сугроба вещевую сумку, Зоя побежала в посёлок, не оглядываясь, чтобы вернуть сыну восторг пусть больной и незавидной, но всё-таки жизни, с отцом и, конечно, с матерью!

...Кедрачи узнавали и не узнавали Зою Волошину: улицей бежала быстроногая лань с обличьем волчицы с лучистыми глазами!

За председательским столом Барчук подумывал об обеде дома – в прохладном кабинете захотелось чего-то горяченького. На пустой желудок чай – это баловство. Да и Дмитрия нужно покормить. Сам он поленится поесть, разве только бутерброд! С планшетом засыпает и с ним же просыпается: будильник в нём безотказный, с музыкой гимна России. Это модно сейчас.

«Россия – священная наша держава...» – запел было Владлен Валентинович, радуясь, что в Кедры доставили уголь. Полчаса как сообщили: прибыл длинномер, загруженный под борта. Хоть какая-то приятная новость!

В этот момент в дверь постучали и он громко разрешил войти. Увидев перед собой розовощёкую Галину, засватанную уже и с непременно теперь со светлячками в глазах, своими кудлатыми бровями, взлетевшими кверху, спросил: «Что?».

Галина замялась чуточку, не зная, как приятнее сообщить о гостье, буквально влетевшей в дом к Барчуку.

– Это Зоя Волошина! Помните: та Зоя, что ушла от нашего капитана. Жена его, … не помню … давно уже.

Сообщила, как получилось, выдохнула и продолжила:

– Мимо своего сруба промчалась, а к вам в дом – ну, птицей-синицей просто! Всё! Пошла я.

Полысевшая на макушке голова Владлена Валентиновича медленно опустилась к краю стола и уткнулась в подставленные лицу ладони. Он тут же заплакал, сдержанно и тихо, вздрагивая плечами. «Это счастье, – заговорил шёпотом, – ... мама нужна, потому что без мамы её ребёнок наполовину сирота. А мама без сына или без дочери – наполовину женщина. Я знаю, что говорю, сынок, – как бы доверительно шептался он уже с Дмитрием, – у счастья есть лица, и сегодня ты увидишь своё.Не горячись, сынок, и не торопись, – отбивало в груди сердце отца, – дай ей выплакаться перед тобой и позволь остаться с нами. Теперь только ты – её мир и Бог!..»

Суета рук и хруст в пальцах помогали Барчуку пережить томительное безмолвие времени. Но он знал, чего ждёт и, выплакавшись верной его судьбе болью безответной любви, дышал надеждой, что эта боль последняя. Ведь и она устаёт, еслирано голоситьза упокой! Рано! Как тут и задребезжал телефон.

– Папа! ...Папа! ...Мама!..

Голос Дмитрия в трубке, жалуясь отцу, всё же ликующе радовался. И больше ни слова.

Молчал сын, молчал и просветлевший в лице отец, только кивал утвердительно головой – в прозвучавшем сыновнем «мама!» не было вопросительной интонации.