Я огонь

Я огонь.

Я вода.

Я служу общине Заклинателей наёмным убийцей. Я огонь, сожгу всех, кого велят. Я вода: приму любую форму, чтобы выжить. Хранитель говорит, кого убить, я убиваю — и мою семью, жену и двоих сыновей, не выгоняют с окраины общинных земель. Мне разрешают работать на общинных полях и выделяют часть урожая...

Вчера Хранитель вызвал меня к себе:

— Ты давно не вносил плату, — сказал он.

— Кто? — спросил я.

Хранитель выложил на стол ящик. Аккуратный и гладкий, сработанный не подмастерьем, а мастером, но без украшений и росписи — мастер пожелал остаться неизвестным.

Я молча взял его и ушёл: когда заказ общины серьёзный и сложный, Хранитель боится спугнуть удачу неловким словом. Мне же достаточно взять в руки вещь того, кто должен умереть.

Над рекой, на поросшем молодыми сосенками уступе, я развёл костерок. Едва различимые в свете солнца язычки пламени жадно лизали светлые бока ящика. Соскальзывали по выглаженным до лакового блеска дощечкам. Не сдавались, и древесина темнела, прорастала новым пламенем, раскатывалась на угольки, рассыпалась в пепел.

Догорали вещи, принадлежащие завтрашнему покойнику: я огонь, я отправлю на рассмотрение Небесной Канцелярии этот свиток.

Осталось только добраться до города…

Солнце жарило нещадно. Трава вокруг костерка высыхала, желтела прямо на глазах.

Я пил свет. Впитывал жар: одного костра недостало, и солнце старалось для меня. Вдыхал перегретое, выдыхал остывшее: я — огонь. Я прокачусь огненными путями, чёрной ласточкой промелькну под белеющим пеплом костра, выйду из знойного марева у самой ограды клана — огонь приведёт меня туда, где будет рукой подать до моей цели.

Никто никогда не видел, как я ухожу на Пути Огня. Те, кто видели, как я схожу с них, никому не смогут об этом рассказать, я забрал их в огонь.

Я должен был найти палача.

Молодого ученика палача, я держал в руках его вещи, чувствовал его огонь, я узнаю его из тысячи.

Он близко… и я должен собрать весь впитанный жар в одну огненную стрелу, пустить её без промаха прямо в пульсирующий комочек плоти внутри его груди…

Я не должен ни на что отвлекаться, даже если…

По моей ноге ползёт паук.

Обманчиво-неуверенно перебирает тонкими лапками, плывёт над ворсинками ткани, как по паутине.

Но я не должен терять ощущения цели — даже если мой вечный страх подбирается все выше и выше, уже скоро он сможет забраться мне под рубаху… да, такого ещё никогда не случалось, но… кто поручится, что этот изящный и невесомый паук не проникнет ко мне под одежду?!

Я ненавижу пауков.

Я ненавижу их за то, что боюсь их и ничего не могу с этим страхом поделать.

Лапы. Восемь лап. Невесомых и тонких. Или мохнатых и колючих.

Восемь.

И паутина. Липкая, сковывающая. Лишающая возможности двигаться, шанса выжить.

Я, огонь… не могу сжечь паука. Вот, я смотрю на него. Направляю в него стрелу огня — и она рассеивается, в дым, в знойное марево. А паук продолжает ползти. Только теперь уже вниз… затаив дыхание, жду, когда он уйдёт с моей ноги…

...и растираю его в прах подошвой сапога.

Уфф!.. Вот только палача надо нащупывать заново: упустил. Отвлёкся!

Раствориться в колыхании зноя, заслышав шаги — что может быть проще! Я распался на струйки горячих сквозняков, затаился, невидимый людям.

И вполне себе заметный демонам.

И даже полудемонам.

Он, полудемон, сиял чарующей красотой, неописуемой гармонией черт лица, неповторимой грацией движений.

— Это я тебя нанял, — лукаво прищурился он. — Я слышал о тебе, Хуоо. Особенно мне нравились рассказы, в которых те, кто говорил о тебе, с восторгом и ужасом, понятия не имели, что это все о тебе. Я понял, что тебя никто и никогда не поймает — и узнал, как передать тебе заказ. Хотел бы я проконтролировать исполнение… поприсутствовать… но не буду.

Я слушал его и понимал: у людей бы я назвал такие речи, сказанные таким тоном, высоким самомнением, зазнайством. Он же просто был собой. Знал себе цену и не скрывал её от других.

Изящно поклонился мне, благодаря за беседу — за молчание! — и, словно завершая движение, мимолётно указал мне на невысокую пагоду, рядом с которой высокий гибкий юноша раскрывал тяжеленные двери в подземелье.

Палач.

Нужный мне ученик палача.

Склоняющееся к закату солнце и не думало убавлять жар. Под его лучами я вновь ощутил биение огня внутри себя.

Я — огонь!

Я — колыхание жаркого воздуха, кипящая вода, принявшая форму пара…

Невидимкой спустился за палачом в подземелье.

Темноту разгонял свет пары факелов, размеры подземного грота скрадывала темнота и увеличивали до бесконечности вкрадчивые шорохи крыс… и какой-то смутно знакомый, словно слышанный в ночном кошмаре, шелест.

Затих. Вновь накатил, как волна на берег. Затаился. Подобрался ближе…

Я неприятно удивился, когда взгляд глаз ученика, чёрного и серо-стального, встретился с моим.

— Что тебе нужно, о незнакомец? — голос его, глухой и негромкий, звучал как сразу два.

— Твоя жизнь, — честно ответил я.

В такие моменты невозможно обманывать. Просто-напросто ни к чему. Может быть, это — последнее, что он слышит здесь.

Помимо воли я улыбнулся. Скоро этот только начавший раскрываться свиток свернётся и поступит в Небесную Канцелярию…

Ученик палача рассмеялся сразу на два голоса:

— А ты так уверен, что моя жизнь достанется тебе!

— Да, — склонил я голову.

Так удобнее концентрировать силы в одной точке, нащупывать… нащупывать…

Шелест. На грани слышимости.

Тишина.

Его разные глаза как подошедшие к ночному костру дети, тянут руки прямо в огонь, не боясь — и не обжигаясь.

Шелест. Явно слышимый.

Тишина.

Я же помню этот звук. Я помню его. Я слышал его, когда…

Шелест…

...пауков.

Я вспомнил, это, действительно, была ночь, в пустыне, но я не спал, не мог спать, меня не отпускали в Лунные Сады крики ночных птиц, волчий вой, череда шагов, и этот шелест — и касание лап, мохнатых, когтистых, невесомых, они касались моей кожи, они пробирались по руке, они несли смерть…

Сначала вспомнил то омерзительное ощущение — я раздавил паука, его липкая кровь тут же склеила мои пальцы, я пытался обтереть их о песок и траву, но травинки и песчинки обклеивали мою кожу, как чешуя тело карпа — а потом увидел.

Пауки.

Десятки пауков.

Плоских шестиглазых пустынных охотников, стелющихся по камню подземелья — ко мне! Чернолапых, с сапфировыми брюшками и рубиновыми головами мышиных пастухов, готовых прыгнуть — на меня! Малахитово-ярких, сочащихся ядом бродячих домовы, крадущихся — ко мне!

Воздух застрял в горле, словно в нём уже вил кокон пушистый, как персик, паук с широкой красной полосой…

Я должен был обрушить стрелу огня прямо в сердце ученику палача. Я пришёл к нему — забрать его жизнь.

Я смотрел на пауков. Они замирали — и что-то гасло во мне.

Они делали шаг вперёд, их кольцо стягивалось плотнее — и я отступал туда, откуда пришёл.

Они вновь замирали… вот же он! Момент для удара! Ученик палача — на расстоянии вытянутой руки, необязательно даже замахиваться, просто послать смертельный импульс, я же чувствую его сердце!..

Но внутри меня колышется знойное марево, никому не способное навредить.

И медленную пульсацию сердца юного палача заглушает шелест сотен паучьих лап.

Тысяч паучьих лап.

— Тебе все ещё нужна моя жизнь?.. — тихо-тихо спрашивает, словно просто думает внутри моей головы разноглазый парень.

Он красив. Это не та красота, которой славятся полудемоны. Это — звериная красота силы. Уверенности в своей правоте.

Так я минуту назад держал в ладони его сердце… а теперь на меня смотрят агатовый глаз, металлический глаз, мириады паучьих глаз — и я не помню, кто я.

Я погас.

Я высох.

Из глазницы с агатовым глазом выбирается коротколапый, глянцево-чёрный паук. Из глазницы со стальным глазом выпутывается серый паук-волк.

Ко мне в рот, раздвигая мохнатыми лапами, пролезает пятнистый паук-птицеяд…

Я — пустой кувшин, в котором гуляет эхо паучьих перемещений, я не могу больше дышать, я не…

— Ксиабо!.. Лэй!.. — ученик палача звал товарищей. — Помогите мне!.. Ко мне в подземелье забрёл сумасшедший…

— Да как он вообще сюда попал? — изумлялся крепыш Ксиабо.

— Осторожно, осторожно… он не может идти! — пытался поднять и заставить самостоятельно перемещаться несчастного Лэй.

— Я понятия не имею, — сурово сводил брови к переносице будущий палач.

Его глаза, чёрные, как две бездонных пропасти, так и норовили скрыться за завесой густых ресниц.

Не мог же он сказать: это я только что превратил легендарного неуловимого убийцу, о котором без устали судачат красавицы, в несчастного больного — человека ли… а теперь ему суждено жить бессловесным растением где-то в лазарете.