Я тоже

Небо оседает на горизонт пеплом, накрывая жухлую траву свинцовым оттенком и крася её болезненным цветом. Единственное на зрительном фоне раскидистое дерево, некогда сытое солнечным светом, засыхает на глазах.

Он стоит на вытоптанном ошмётке земли, борясь с желанием вытереть со лба пот — всё равно этого не получится из-за плотно сидящего капюшона костюма химической защиты. Хорошо хоть пневматический опрыскиватель уже не оттягивает плечо, а надёжно убран в кузов грузовика. Пустой.

Эта территория — заражена. И он, вместе с остальными солдатами войск химической, радиационной и биологической защиты, её очистил. Теперь всё живое, что не успел уничтожить вирус, будет полностью поглощено «обеззараживателем».

У него першит в горле от фантомного ощущения, что химикат мог попасть в его глотку — от этого всех бойцов защищает респиратор с двумя фильтрами по бокам. Кстати, такая защита немного искажает слух, и под её шуршанием будто бы слышатся шаги из «заражённого» мира.

Он не знает, зачем здесь стоит.

Не может признать, что-либо ждёт, либо трусит.

Наверное, вещество из опрыскивателя всё-таки миновало ряды защиты и проникло ему в мозг. Потому что он видит её.

Она не появляется внезапно, как глюк, а вполне себе подходит к нему, отделяясь от кучи тел, уже не подающих признаков жизни.

Её лицо словно фарфоровое, и по этому чистому фарфору идут трещины — от поднимающегося ветра его «перерезают» длинные чёрные волосинки, выбившиеся из тугого хвоста. Её губы красные, словно намазанные помадой — и это главный сигнал того, что химикат на неё действует. Пусть походка её ровная и почти уверенная.

Ева.

Он не знал, что она здесь.

Он знал, что она здесь.

И вообще вся эта свистопляска с опасным вирусом, от которого нет спасения… Единственный вариант — принудительная «дезинфекция» на строго ограниченной территории. Слишком уж избирательно он поражает. В основном тех, кто смог перейти дорогу власть имущим.

Ева… Как ты могла попасться? Ты ведь всегда была слишком хитрой — как тот лис, что ловко несётся прямо под нос охотничьим собакам, и поэтому всегда от них ускользает.

Как ты могла оказаться здесь?..

Она улыбается, глядя на него, хоть под её глазами с каждой секундой обостряется чернота. Её погибающее тело не может не болеть, даже если до сих пор держит её на ногах.

Он сглатывает абсолютно сухим горлом. И мир норовит поплыть перед глазами. Он ждёт её вердикта, а спина сама собой прогибается, словно у провинившегося младшеклассника.

Её пронзительному взгляду ничто не мешает проникать через его защитную амуницию. И он чувствует себя голым.

Долго. Очень долго.

Пока, наконец, её губы не размыкаются и она не произносит:

— Я тебя тоже.

— Что? — он думает, что ему послышалось.

— Я тоже буду любить тебя до самой смерти, — поясняет она, и улыбка её больше трогает глаза, нежели губы.

В груди его рвёт, будто от осколка гранаты. А она тем временем делает шаг вперёд. К нему.

Наверное, стоило бы уклониться. Но её внимательный взгляд приковывает к себе на месте.

Она смотрит прямо в глаза. И у него, несмотря на всё желание, никак не получается до конца прочитать смысл этого взгляда.

Пока она не поднимает подбородок, и он вдруг чувствует — на самом деле чувствует! — как её губы прикасаются к середине маски-респиратора. Клапана.

Он не знает, сколько проходит времени. Только когда смаргивает, перед ним уже никого нет.

Её тело, распластавшись руками в стороны, желая то ли обнять, то ли прикрыть что-то, на земле. Её взгляда тоже нет — глаза закрыты. Только привкус улыбки сковывает застывающие губы.

Он больше не может двигаться. Наверное, больше не сможет никогда.

Может, сил хватит только на то, чтобы снять проклятый респиратор…