Я вас не отдам

В первую секунду это даже не больно. Просто горячая игла прошивает грудь, и рот наполняется вкусом крови, и тело отказывается повиноваться, словно чужое. Будто со стороны, как вынутым из глазницы глазом, Оберштайн видит себя падающим на красный ковер, такого насыщенного цвета, что капли на нем совсем незаметны. Просто прошел дождь...

Боль приходит, когда чужие горячие пальцы прижимаются к груди. Кажется, что еще немного – и они войдут под кожу, сожмут судорожно бьющееся сердце и будут сжимать, не давая остановиться. Но Лоэнграмм всего лишь зажимает рану, не давая воздуху попасть внутрь.

–Я не отдам вас, – Оберштайн скорее читает это по губам, чем слышит. И хочет что-то ответить, объяснить, что император должен уйти в укрытие, здесь слишком опасно. Но на губы ложатся требовательные пальцы. Райнхард повторяет приказ вслух: – Не говорите, вам нельзя.

«Вам нельзя говорить... нельзя... нельзя...» – отдается в ушах, пока Пауль летит в ледяную темноту. Сердце горит непривычным огнем, с каждым ударом вверх взметаются языки пламени... и тают, перетекая в лампы дневного света.

Все вокруг белое – потолок, стены, жалюзи на окнах и плащ визитера, небрежно переброшенный через спинку стула. Все, что чувствует сейчас Оберштайн – это удивление, остальные эмоции недостаточно сильны, чтобы пробиться сквозь вату медленно отступающего наркоза. Они ждут своей очереди.

–Вижу, вы очнулись, – Лоэнграмм выглядит усталым. Удивление усиливается: Пауль никак не может совместить беспокойство Райнхарда и себя самого. Он чувствует себя самозванцем, преступно заполучившим слишком много внимания императора. – Нет-нет, Оберштайн, не надо говорить.

Он и не может. Губы не повинуются, словно их все еще удерживает сжатыми рука Лоэнграмма.

–Вы снова заслонили меня. Этот человек, хоть и целил в вас, должен был стрелять сюда, – Райнхард прижимает ладонь к груди. – Терпеть не могу прятаться за спинами моих людей, но вас ведь не переубедить.

Это «вас» относится, похоже, не только к Паулю. Но на какую-то секунду он позволяет себе поддаться искушению и принять все на свой счет. От этого возникает странное ощущение – будто койка уходит куда-то вниз, оставляя пациента висеть в воздухе. Медленно падать обратно в темноту. Складывать слова из трещин на потолке. Einsamkeit. Eis. Ewigkeit.

Тепло пальцев Лоэнграмма прогоняет наваждение. Оберштайн сжимает их, насколько хватает сил, но не может даже удержать. Райнхард снова выпрямляется и едва заметно улыбается, будто в ответ на невысказанные слова.

Говорить нельзя. Но порой взглядом можно сказать намного больше, чем хотелось бы.

И это совсем не больно – молчать.