Я вернулся, мама

Каждое лето мы проводим в сельском доме моей прабабушки. Её давно нет, а дом стоит. Конечно, и папа, и муж его регулярно подновляют и чинят, но в целом – он крепкий. Хотя намного старше меня. И помнит много. К примеру, он наверняка помнит историю про соседний участок, давно заросший бурьяном. Мне её рассказала прабабушка – убежденная атеистка, коммунистка, ни разу не суеверная. Но история эта до самой смерти ей покоя не давала.

Закончилась война, земляки стали возвращаться в село. И прадед вернулся. А прабабушкиной соседке Зинаиде ждать было некого. Муж у неё до войны умер, а на всех трёх сыновей она похоронки получила. Старший, Вася, ещё в 41-м погиб, средний, Лёня, – в Сталинградской битве. Прадед мой в той мясорубке уцелел, а сосед и друг закадычный – нет. Младший Зинаидин, Андрюша, лихой кавалерист, чуть-чуть до Берлина не дошёл. Так что Зинаида радовалась, конечно, живым односельчанам, но её личная скорбь становилась всё сильнее. И женщины даже переживать за неё начали – как бы ни учинила над собой чего. Всё чаще она говорила, что не видит смысла дальше жить. Ни детей, ни внуков, ничего. Так что подружки и соседки следили. Мало ли.

Однажды августовским вечером прабабушка что-то делала в доме, а прадед чинил калитку. И вдруг раздался такой пронзительный крик, что все во дворы выскочили. По улице шли Зинаидины сыновья – все трое. Точнее, Вася с Лёней шли, а Андрюша ехал на смирной рыжей кобылке. Первой их заметила жена председателя сельсовета и заорала истошно: «Зинаида!». Та выбежала на крыльцо и обмякла… Сыновья увидели, что мать сомлела, бегом к ней кинулись. Андрюша спешился, кобылка за ним сама пошла. И каждый кричит: «Я вернулся, мама!». Ну, слёзы рекой у всех, и у прабабушки. А у женщин, что тоже похоронки получили, такая вдруг надежда в глазах засветилась. Если с Зинаидиными аж три раза ошиблись, то может и их вернутся?..

Прабабушка вместе со всеми радовалась. Вот только прадед вёл себя странно. Смотрел на друга закадычного Лёню пристально и как-то удивлённо-задумчиво. И молчал. Не подошёл даже. Кивнул только издалека, а Лёня в ответ головой покачал. Впрочем, к Зинаиде во двор никто почему-то не зашёл. Хотя каждого фронтовика обнимали, целовали и обтрогивали всем селом. А тут нет. Вася сразу сказал, мол, мы – к маме. За мамой, точнее. Каждый себе в городе работу нашёл, поэтому Зинаиду они с собой заберут. А сейчас помогут собраться. Да и вообще – хотят с матерью побыть. Одни. Безо всех.

Сельчане если и удивились, то не сильно. Всех война изменила, многих – об колено переломала. Вот и сыновья Зинаидины, раньше общительные и смешливые, другими стали. Понятно всё. Кто-то только крикнул, когда, мол, пировать будем, возвращение ваше праздновать? Братья переглянулись, и Андрюша улыбнулся, как раньше, светлой своей улыбкой:

– Давайте через пару дней, мужики? Как раз и маму проводите, и за наше возвращение выпьете?

Никто спорить не стал, хозяин – барин. Зинаида с сыновьями ушла в дом, односельчане разошлись, прабабушка вернулась к себе. И обратила внимание, что муж бросил починку калитки и тяжёлым таким взглядом сверлит соседский дом. Ей аж не по себе стало, начала спрашивать, мол, чего ты? Обиделся, что Лёнька обняться не подошёл? А прадед ей вдруг и выдал:

– Не Лёнька это.

Прабабушка так с раскрытым ртом и застыла. А муж взял её под локоток, домой затащил, за стол усадил и говорит:

– Зоюшка. Ты знаешь, я ни в Бога, ни в чёрта не верю, в партбилет свой только и в товарища Сталина. Но не могу понять, что происходит-то. Не знаю, как насчёт Васи и Андрюшки, но Лёня же на моих глазах погиб. Не мог он никак сюда прийти, не мог!

Прабабушка растерялась. Она тоже была женщина передовая, учительница, поэтому в вернувшихся покойников верить отказывалась категорически. И начала говорить, что, возможно, Лёню только ранили. А муж в горячке боя и не разглядел, не понял, что не смерть это, а тяжёлое ранение. Вот его и приняли ошибочно за мёртвого, похоронку даже Зинаиде прислали. А он выжил! И вернулся!

Прадед выслушал всё это, глядя в стол. А потом ответил коротко:

– Граната. Клочья от него остались. После такого не выживают, Зоюшка.

Весь вечер супруги судили да рядили, что делать. Вроде и идти к соседям неловко, что скажешь-то? Мол, не покойник ли ты, Лёня? Но при этом и делать что-то надо. А что? Окна соседские были темны видимо, все рано улеглись. Баню даже не истопили – неужто после такой дальней дороги да по августовской жаре Зинаида сыновей грязными спать уложила? И кобылки Андрюшиной было не видать и не слыхать, не в избу же они её завели…

Прабабушке с прадедушкой не спалось, мысли тяжёлые мешали. И утром прабабушка первой заметила странное – из трубы Зинаидиной избы не шёл дым. Ладно, баню не топили вчера, но печь-то! А чем же она трёх мужиков-то кормила? Тут уж не до реверансов – пошли проверять. Дверь приоткрыта. Прабабушке как-то не по себе стало. Позвала соседку – тишина. Может, ушли все куда-то с утра пораньше?..

Прадед, помедлив на пороге, зашёл. Жена – следом. Зинаида за столом сидит, спиной к ним. Они снова: «Зина! Зина!». Молчит, не откликается. Стол обошли – а она мёртвая. Уж закоченела. В праздничном платье, которое много лет не надевала. На лице – улыбка блаженная. На столе перед ней – карточки сыновей разложены. А у печи – три туго набитых «сидора», с которыми вчера пришли фронтовики. Самих – и след простыл. Как ни бывало.

Прабабушка не выдержала, с воплем вылетела из соседской избы. Односельчане снова сбежались. Крик, плач, суета. Председатель сельсовета, затылок почесав, вдруг брякнул:

– Это что ж они, супостаты, родную мать прибили да утекли? Мешки свои только оставили?

Фельдшер сельский Семёныч возразил, что никто Зинаиду не «прибивал». Сама умерла, скорее всего, от инфаркта. Причём, давно. Ещё вечером или ночью, наверное. А вот насчёт «супостатов»… Проверили «сидоры», а они продуктами набиты. И мука, и сахар, и тушёнка. Председателева жена вдруг всхлипнула:

– Правильно они всё сказали-то. Что через пару дней Зинаиду провожать будем, тогда и выпьем. И муки принесли. На блины-то поминальные…

Зинаиду похоронили. Председатель сельсовета вместе с прадедушкой обошёл все возможные инстанции, везде они написали запросы. И получили в ответ одно и то же: погибли братья. Все трое. Никаких ошибок. А когда в военкомате председатель завёл речь о том, что всех троих, якобы погибших, видели в селе человек сто, военком велел и ему, и односельчанам проспаться. И не пить больше того, от чего им всем такое блазнится[1].

Постепенно история забылась. Точнее, о ней перестали говорить. Но односельчане решили между собой, что сыновья за матерью приходили, чтобы одну-одинёшеньку её на белом свете не оставлять. И чтобы греха самоубийства не допустить. Заботливые. Еды даже на поминки принесли. Прабабушка со своим материалистическим складом ума в такое поверить не могла. Да и прадед не мог. Но что делать, если они собственными глазами видели тех, кого давно на свете не было? Так и осталась эта история неразгаданной загадкой. И я тоже не знаю, как её разгадать.

[1] Блазнится – кажется (диалект.)