Я вижу вас интересует тьма

Мотор автомобиля глухо урчал, будто вступая в беззвучный спор с вязкой и призрачной тишиной тумана, обволакивавшего дорогу в Глушино. Не ехал — скорее скользил, мягко раздвигая густую серую материю, тяжелую и холодную, словно ткань, впитавшая вековую тоску и воспоминания земли. Лучи фар пробивались сквозь морок, вырывая на миг зыбкие очертания — размытые клочья тумана, влажные листья на обочине, черные стволы деревьев, вытягивающихся вверх, как руки безмолвных стражей. Воздух в салоне был пропитан пылью забвения, нотками дешёвого кофе из термоса и сыростью, впитавшей в себя все прошлое этого пути.

Игорь хранил молчание, но его мысли продолжали свой бесшумный разговор с ночной дорогой. Глушино. В самом этом слове таился резонанс неведомого, словно оно было не названием, а ключом к забытым преданиям, шёпоту предков, угасших в глубинах веков. Он приоткрыл окно — и сразу вдохнул терпкий, тяжёлый воздух, наполненный ароматом влажной хвои и древней земли. Где-то в отдалённой глубине тумана что-то хрустнуло, и в этом звуке была не угроза, а отголосок чьего-то присутствия, затаённого и вечного. Сердце Игоря отозвалось знакомым, смутным трепетом, похожим не столько на страх, сколько на зов, пробуждающий что-то давно забытое.

Он мягко нажал на педаль газа — внедорожник покорно ускорился, но дорога, казалось, сама определяла темп их движения, не позволяя отдалиться слишком быстро от того, что было позади.

«Тревога? Или лишь холод? — промелькнула мысль, и тут же, будто эхо, возник ответ. — И то, и другое. И ещё — память».

Из радиоприёмника доносился глухой треск, словно сам эфир здесь был чужд человеческому голосу. Лишь на миг сквозь шум прорезалась фраза, неясная, будто пришедшая из другого слоя реальности:

– …подросток пропал во вторник утром, мать обратилась…

Шипение эфира вновь безжалостно заглушило радиопередачу, как будто сам воздух тумана не желал, чтобы чужие голоса вторгались в его древнее безмолвие. Игорь невесело усмехнулся — то ли случайность, то ли странная закономерность, как будто невидимая рука направляла происходящее, оставляя ему только догадки. Он неторопливо достал из внутреннего кармана диктофон, включил запись — и в салоне раздалось тихое, едва дрожащее электрическое щёлканье.

— Глушино. Здесь время застыло. Всё замерло, как в стеклянной капсуле, где даже воздух стал плотным, осязаемым, — произнёс он, намеренно сдерживая дрожь в голосе, — Лес вокруг — не просто фон, не случайный свидетель. Он смотрит. Нет, не аллегорически — он действительно смотрит.

Игорь бросил взгляд в боковое стекло, где мутное отражение вплелось в танец теней за окном. Там, между стволами, на границе света фар, мелькнула тень — движение или лишь проделка игры света и воображения? Он всмотрелся пристальнее, но туман и лес не выдавали секретов. Лишь покалывание холодных мурашек под лопатками, тихое напоминание о присутствии чего-то иного, неуловимого.

Вдруг впереди, на обочине, что-то мелькнуло в жёлтом пятне фар. Игорь сбавил скорость — дорога сама подтолкнула к осторожности. Возле покосившегося столба, почерневшего от времени и обвитого зелёным мхом, восседала одинокая ворона. Чёрная птица не испугалась приближения машины, не шелохнулась, не взмахнула крылом. Она смотрела прямо на него, пристально и спокойно, как смотрят лишь те, кто несёт в себе древнее знание о мире, спрятанном под поверхностью обыденного.

Её глаза, чернее ночного обсидиана, ловили слабый свет фар и казались пронизанными внутренним сиянием — как если бы в глубине скрывалось отражение какого-то далёкого, невидимого костра. В этом взгляде не было ничего от обыкновенной птицы: слишком пронзительный, слишком спокойный и осмысленный, словно ворона несла в себе память иных миров, стоящих за гранью привычного. Игорь почувствовал, как по шее прокатилась судорога — пальцы крепче вцепились в руль.

— Уйди… — выдохнул он, почти не слышно, не столько ей, сколько той невидимой силе, что вдруг наполнила пространство. — Ты ведь здесь не просто так, правда?

Ворона взмахнула крыльями — её движения были одновременно просты и необъяснимо значимы, — и исчезла в тумане, растворилась в нём, как камень в глубокой воде. Не осталось ни звука, ни следа, ни намёка на присутствие.

«Ты уже разговариваешь с воронами, Волков… Отличное начало», — мысленно усмехнулся Игорь, но усмешка не тронула его губ.

Он вновь включил диктофон.

— Только приехал — а ощущение, будто здесь меня ждали. Лес молчит, но будто слышит. Ворона, символ или просто ворона? Чёрт её знает. Всё это слишком странно.

Он умолк. Слова словно повисли в воздухе. В памяти вспыхнула короткая, резкая картина: мальчик, верёвка, отблески фонарей, чужие крики во тьме. Артём. Случай, который поставил крест на его карьере. Ошибка? Нет. Провал. И плата — жизнь. Он не забыл, не простил.

— Это другое дело, — сказал он вслух. — Совсем другое.

Но мысль не ушла: а если нет?

Машина медленно вползла в деревню, скрытую за стеной тумана. Глушино не спешило показываться — будто приглядывалось, решая, впускать ли чужака. Лес за спиной сомкнулся, как рот, заглотивший добычу.

Игорь выключил диктофон, бросил его на сиденье и глубоко вдохнул. Воздух был влажный, тяжёлый, липкий. Внутри что-то сжалось, тонко дрогнуло. Это было не страх, хуже — предчувствие. Словно из самой глубины кто-то нашёптывал: будь осторожен.

– Только бы это не было повторением, – прошептал он и, перехватив руль, продолжил путь вглубь тумана.

Позади раздался каркающий крик — глухой, будто сдавленный. Он не обернулся. Уже знал, кто это.

Машина словно выплыла из леса, вынырнув из долгого, глубокого забытья — и тут же растворилась в иной тишине, густой и вязкой, как сама память этого места. Туман осторожно расступился, словно уступая дорогу нежданному гостю, открывая перед Игорем площадь — пустую, безмолвную, как сцена, с которой уже сошли все участники древнего действа. Всё вокруг казалось окутанным не только туманом, но и призрачным ощущением минувшего, словно жизнь здесь была лишь воспоминанием, изредка возвращающимся в эти улицы — медленно, с трудом, вопреки невидимому сопротивлению.

У самого въезда, под низким куполом облаков, ржавел и гнулся указатель: «Глушино, 1962». Он стоял, как последний свидетель — тот, кто всё ещё помнил замысел, с которого всё началось. За ним раскинулась беспорядочная груда домов, истерзанных временем и ветрами: краска на стенах облезла, точно старая, потрескавшаяся кожа, а мутные, ослепшие окна глядели в мир безучастно, как глаза забытых снов.

В центре, возвышаясь над площадью, застыл памятник Ленину — мраморный и поблёкший, с обломанной рукой, одиноко лежащей в высокой траве у подножия. Никто не торопился вернуть её на место, как будто и сама статуя стала частью того медленного, неумолимого растворения, которое здесь царило.

«Хорошо ещё, что голову не отбили. Хотя, может, просто боятся», — мелькнуло у Игоря.

Он заглушил двигатель, но салон не стал тише — наоборот, тишина снаружи проникала внутрь, и каждый его звук, каждый шорох казался чуждым в этой вязкой среде. Шагнув наружу, Игорь услышал, как под его ботинками глухо, неохотно перекатился гравий — звук, прорезавший туман, словно вызов или приглашение для тех, кто скрыт за его белой завесой.

У магазина стояли несколько фигур — по-сельски угрюмых, сгорбленных, будто эти люди стояли здесь всю жизнь и вросли в потрескавшийся асфальт вместе с корнями старой сирени за углом. Платки, куртки, поношенные сапоги, — вся эта одежда как будто впитала в себя не только дождь и пыль, но и долгие годы жизни в Глушино. Один затянулся сигаретой, другой лениво жевал спичку, а третий просто смотрел в сторону. Но стоило Игорю выйти из машины, как привычный ритм их разговора споткнулся. Звуки обрезались, будто кто-то выключил старое радио на полуслове. Взгляды — ни одного прямо, только краем глаза, боком, украдкой. Словно он был не просто чужаком, а чем-то, что здесь давно ждали — и не радовались.

— Волков? — Раздался сбоку голос.

Спокойный, сдержанный, будто заранее отрепетированный, но в нём чувствовалась жёсткая привычка — как в голосах людей, привыкших говорить только по делу.

Игорь повернулся. Из тумана, плавно, как будто это самое естественное дело на свете, вышел мужчина. Крепкий, квадратное лицо, короткая стрижка — не солдат, но когда-то, наверное, был военным или что-то вроде этого. Куртка на нём, видно, старая, но добротная, сапоги поблёскивают от росы, а в походке и взгляде — уверенность того, кто в этом месте давно свой. Мужчина смотрел на Игоря не врагом, но и не другом: скорее, как на загадку, которую с детства учился не разгадывать, а просто принимать, если уж она вдруг вышла на твою дорогу.

– Плотников, – представился он, протягивая руку.

Рукопожатие было крепким, даже чересчур. Игорь выдержал, чуть приподняв бровь. Рука у Плотникова — как у того, кто привык держать топор или лопату, но не ручку. Впрочем, взгляд был не сельский — оценивал. Молча, хладнокровно.

– Спасибо, что приехали. Хотелось бы чтобы вы побыстрее во всём разобрались, – проговорил Плотников, не отпуская руку.

– А вы торопитесь? – Спокойно спросил Игорь.

– Мы тут не любим, когда чужие долго сидят, – ответил тот с намёком на улыбку. – Особенно если повод тяжёлый.

– Исчезновение ребёнка – не повод, – отрезал Игорь. – Это проблема.

Он отпустил руку и бросил взгляд на магазин. Скрип вывески разрезал воздух, как жалоба. Несколько человек молча отвернулись. Из приоткрытой двери выскользнула женская фигура — худая, сгорбленная. Пальто висело на ней, как на вешалке. Волосы были заплетены в неровную косу, и на лице — что-то невыносимо знакомое. Усталость, опустошение, не страх даже, а какая-то отрешённость.

– Елена Ковалёва, – пробормотал Плотников. – Мать Димы.

Игорь кивнул. Женщина встретилась с ним взглядом — на долю секунды. В её глазах была не просто боль. Была пустота. Как у людей, прошедших через нечто, что нельзя объяснить. Она тут же отвернулась и, ускорив шаг, скрылась в пекарне.

– Она с тех пор почти не выходит. Всё печёт, как одержимая, – сказал Плотников. – Говорит, если руки заняты — голова молчит.

– И давно он исчез? – Спросил Игорь, доставая из кармана блокнот.

– Три дня назад. Вечером вышел с друзьями, как обычно. Утром — нет. Нашли только верёвку. У лесного капища.

– Какого капища?

Плотников замялся, словно проговорился. Потом пожал плечами.

– Местные зовут так. Пара камней в лесу, всё, что осталось. Там раньше древнее что-то было. Ещё до церкви.

– И вы не подумали, что стоит отнести это к улик? – Саркастично уточнил Игорь.

– Мы отнесли. Но тела нет. Ни следов борьбы. Ни крови. Только верёвка, свежая. Не оборвана, не натянута. Просто лежала.

Игорь сделал пометку. В голове у него уже выстраивалась сцена, но всё было размыто, как сам этот туман. Слишком чисто. Слишком аккуратно. «Как будто кто-то хотел, чтобы её нашли, но не его».

Шорох рядом. Двое мужчин у магазина переговаривались, шёпотом. Слова – обрывки:

– …Ковалёвы…

– …снова…

– …проклятие…

Игорь повернулся, глядя прямо в глаза одному из них — тот тут же опустил взгляд и ушёл в сторону, пряча лицо в воротник. Второй сделал вид, что рассматривает вывеску.

– Вы слышали? – Спросил Игорь у Плотникова. – Что за «проклятие»?

Сергей не ответил сразу. Пошевелил плечами, будто сгоняя с себя что-то липкое.

– Люди любят сказки. Особенно, когда правда страшнее, – наконец выдавил он. – А у Ковалёвых беды давно. Муж Елены повесился. Сестра Димки пропала лет десять назад. Тоже в лесу. Тогда решили — убежала. Подростки же. Сейчас не знаю.

– Вы верите в это «проклятие»?

Плотников посмотрел на него спокойно, с той сдержанной прямотой, за которой обычно скрывается либо равнодушие, либо усталость.

– Я верю в то, что люди ломаются. А деревня — она живёт на грани. Тут беда — не новость. Тут тишина — знак.

Игорь посмотрел на пекарню. В окнах плясал тусклый свет печи. Где-то внутри Елена лепила хлеб — и, возможно, пыталась не сойти с ума. Он почувствовал, как холод прокрался под воротник.

– Я осмотрю место, где нашли верёвку, – сказал он. – А вы пока соберите список друзей Димы. Кто был с ним в ту ночь.

– Хорошо, – коротко кивнул Плотников. – Только будьте осторожны в лесу. Не все тропы возвращаются.

Игорь посмотрел на него. Улыбки не было. Только голос, чуть тише:

– Здесь тишина глупых не щадит.

Он отошёл к машине, но не сразу сел. Вдохнул сырой воздух, в котором смешались запахи тумана, дыма, и чего-то ещё — едва уловимого. Как будто кто-то стоял рядом, невидимый, и смотрел. Не с любопытством — с интересом.

«Не лес. Люди. Они. Что-то скрывают».

И он знал — чтобы докопаться до правды, придётся пройти сквозь молчание. И, может быть, не вернуться.

Полицейский участок Глушино был местом, где время не просто замерло — оно завяло, как трава под снегом, и забыло, что должно идти вперёд. Тусклая лампа под потолком мерцала, отбрасывая длинные, утомлённые тени на облупившиеся стены, краска с которых отслаивалась слоями, как память — по кускам. Воздух в помещении был густым, тяжёлым — пахло влажным деревом, прокуренной формой и закипевшим кофе, давно выдохшимся в треснутой кружке на столе. Всё здесь будто говорило: «не надейся».

Игорь стоял, не садясь, и скользил взглядом по комнате. Его пальцы уже держали тонкую папку — «Дело №3/09/25К: Ковалёв Д.Р.». Бумаги внутри были аккуратно разложены, но чувствовалась торопливость: кто-то делал вид, что работает. Снимки, серые и плоские, лежали рядом. Фотографии места — лес, сырая почва, камни, верёвка, куски мха. И один кадр, который притянул взгляд, как гвоздь — дерево с вырезанным символом: круг, из которого расходились три спирали, как пауки в замедленном танце.

– Мда, не густо, – раздался голос за спиной.

Участковый вышел из подсобки, держа в руке пластиковую ложку с остатками растворимого кофе. Мужчина был сгорбленным, с поникшими плечами и усталыми, чуть подёрнутыми краснотой глазами. Лицо в серой щетине, под глазами — мешки, и рубашка выглядывала из-под форменной куртки, пуговица болталась на одной нитке.

– Вот, всё что есть. Не успели мы, понимаешь, особо развернуться. То ли сбежал, то ли спрятался. Ну, подростки…

– А верёвка?

– А что верёвка? – Он пожал плечами. – Нашли у капища. Свежая. Чистая. Без крови, без волос. Как будто специально положили. Местные суетиться начали, мол, опять «Хозяин» кого забрал.

– Кто?

– Лесной, – усмехнулся он, но как-то неубедительно. – Сказки это всё. Старухи любят устраивать себе ужастики по вечерам. То шум в лесу, то «следы не свои». Пьянь в основном, конечно.

Игорь смотрел на верёвку в пакете. Она лежала на столе, как мёртвая змея — слишком неподвижно, слишком спокойно для обычной вещи. В какой-то момент ему показалось, что она только притворяется, будто вот-вот шевельнётся, стоит только отвернуться. Пальцы сжались в кулак, побелели костяшки. Он моргнул — и вдруг понял, что смотрит не на стол, а куда-то сквозь поверхность, за грань настоящего.

Серое помещение, дрожащий свет лампы. Артём. Петля. Голова склонена на бок, глаза полуоткрыты. Всё вокруг будто плывёт, звук застывает в густом воздухе. Игорь тянется вперёд, кричит — но из горла не вырывается ни звука, только беззвучная боль. Пальцы почти касаются верёвки — она скользит, холодная и чужая, как будто живая, как будто помнит его прикосновение. Слишком поздно. Всегда слишком поздно.

— Эй? — Голос участкового выдернул его обратно, в тусклый свет и запах старого кабинета. — Всё нормально?

— Да, — глухо ответил Игорь, чуть отстранившись от стола. — Просто верёвка. Проклятые верёвки.

В кабинете стало тише, чем прежде. Игорь вдруг ощутил, что это место — не просто комната в сельском отделении, а часть чего-то большего. Здесь прошлое никогда не уходит по-настоящему. Просто ждёт своего часа, чтобы снова напомнить о себе, стоит лишь взглянуть в глаза мёртвой верёвке.

Он включил диктофон. Голос его звучал отстранённо, чуть глуше, чем обычно.

– Капище в лесу. На дереве — символ. Три спирали в круге. Не похоже на обычную подростковую ерунду. И верёвка слишком знакома. Это не просто вещдок. Это намёк.

Он выключил запись и медленно присел на скрипучий стул. Пальцы теребили ручку — нервно, машинально.

– Дима был замкнутым? – Спросил он.

– Да уж, не звезда школы. Тихий, худой такой. Волком на всех смотрел. А после той вечеринки вообще от него отвернулись.

– Вечеринка?

– Ну, в клубе у нас местном. День села, всё такое. Настя, из его класса, над ним посмеялась. Подговорили её, вроде бы. Сказала, что он ей нравится, потом в лицо тортом. Смех, видео, ВКонтакте – и всё. Мальца переклинило. Начал гулять один, в лес частенько уходил. Мать говорила — всё мечтал уехать, то в Москву, то в Питер.

Игорь пролистал отчёт. Профиль Димы — стандартный: «интроверт», «низкая адаптивность», «психологическое давление со стороны сверстников». Но кое-что цепляло. Его переписки. Не просто обида. Не просто травля. Последние сообщения — будто предвкушение.

«Всё равно вы ничего не поймёте. Лес знает, лес примет».

«Если исчезну — не ищите. Это моё решение».

– Он что, собирался уйти?

– Ну, думали, да. Самовыпил, как теперь говорят. Только тела нет. И собаки след теряли. Прямо на опушке. Будто испарился.

Игорь снова посмотрел на фотографию символа. Странное в нём было что-то не дикое, не случайное. Напротив — почти идеальная симметрия, как будто рисовал не человек, а что-то иное. Что-то, что знает, как нужно гипнотизировать взгляд.

– Кто ещё знает про этот знак?

– Да никто. Ну, может, старик Гринёв что-то бубнит. Он у нас тут вместо архивов. Но тронулся уже. Сказки рассказывает про древнее. Про язычество. Про жертвы…

– Жертвы?

Участковый замолчал. На его лице впервые за всё время появилась тень настоящего беспокойства. Он попытался отмахнуться, но взгляд Игоря был цепким, как капкан.

– Да пустое это. Ну, говорят, мол, раз в поколение кто-то исчезает. Местные шепчутся, что если «Хозяина» не умаслить — он заберёт. Ну, чтобы равновесие. Баланс. Понимаешь?

– А ты веришь?

Тот рассмеялся, но смех был неестественным, вымученным.

– Я в отчёты верю. А отчёты говорят — тела нет, улик нет, но пацан пропал.

Игорь поднялся. Его пальцы вновь коснулись диктофона.

– Здесь что-то не так. Слишком чисто, слишком тихо. Как будто все знают, что произошло — но молчат. И ждут, что это пройдёт само собой.

Он посмотрел на окно. За стеклом сгущался туман. Он не рассеивался — наоборот, как будто сгущался вокруг участка, закрывая посёлок плотной завесой. Мир становился маленьким, как комната, в которой ты оказался один. Слишком один.

– Я поеду к капищу, – сказал он. – И мне нужны будут имена всех, кто знал Диму. Особенно Настя.

– Настя… – участковый кивнул. – Живёт за пекарней. Мать – продавец, отец уехал лет десять назад. Девка дерзкая. Но, говорят, в последнее время не спит по ночам. Говорит, слышит, как кто-то царапается в окно.

Игорь не ответил. Он только взял фото, отчёт и верёвку в пакете.

«Не подросток это затеял. Его лишь выбрали. Как тогда…».

Он вышел из участка, и дверь за его спиной закрылась с щелчком. Не громким. Но слишком определённым.

Игорь остановился у края леса. Машина осталась позади, дорога — тоже. Впереди начиналась тропа, старая, едва различимая, как след забытого сна. Земля под ногами была мягкой, пружинила от мха и гниющих листьев, в воздухе висел запах влажной хвои, пропитавший даже одежду. Туман будто сгустился именно здесь, у самой кромки, как завеса, отделяющая обычный мир от иного — того, куда он теперь собирался войти.

Он включил фонарик. Луч дрожал, слабый и жёлтый, выхватывая лишь несколько метров вперёд. Остальное растворялось в серой мути. Тропинка нырнула в чащу, и деревья — высокие, иссиня-чёрные от влаги — будто смыкались за его спиной, как створки дверей. Игорь невольно оглянулся. Лес уже отрезал путь назад.

«Нет, ты не боишься. Это просто туман. Просто утро. Просто тропа. Рациональность, Волков, не забывай про неё».

Он сделал шаг, затем ещё один. Под ногами сухо и натужно скрипели ветки, словно кто-то тихо вздыхал у него за спиной, едва заметно, но настойчиво. Где-то далеко, в глубине леса, каркнула ворона — звук получился тяжёлый, затянувшийся, похожий не столько на приветствие, сколько на предупреждение.

— Ну конечно… — пробормотал он, больше себе, чем лесу, и поднял голову.

На низкой ветке, всего в паре метров от него, сидела та самая ворона. Её глаза, чёрные как мокрое стекло, смотрели прямо в него — не с враждой, не со страхом и даже не с любопытством. В них не было желания улететь, не было никакой эмоции вообще — только внимательное, почти человеческое присутствие. Как будто кто-то очень древний решил просто посмотреть, что он будет делать дальше.

В тот момент Игорю показалось, что граница между обычным вечером и чем-то другим — невидимым, непрошеным — стала тоньше, и только ворона знала, что он на самом деле перешёл этот порог.

Ворона вдруг каркнула громко, почти прямо ему в лицо, так что Игорь вздрогнул — слишком резко, слишком близко для обычной птицы. Она расправила крылья, растянув их в темном мареве, но не улетела — лишь перепрыгнула дальше по ветке, не отводя от него своего чёрного, тяжёлого взгляда.

Он пошёл дальше. С каждым шагом становилось всё тише — так, что уши начинало звенеть. Лес вокруг будто затягивал его, приглушая любые звуки: не слышно ни пения птиц, ни шороха ветра в ветвях, только собственные шаги, что отдаются в тишине странным глухим хрустом. Иногда ему чудилось, что эхо его шагов запаздывает, будто кто-то идёт следом, ступая чуть позже. Несколько раз он останавливался и оборачивался — но за спиной был только туман, да редкие тёмные стволы. И ворона, следящая за ним в абсолютной неподвижности.

Вдруг Игорь застыл на месте. Впереди, там, где туман становился чуть светлее и между деревьями открывался просвет, на самом краю видимости возникла фигура. Высокая, очень худая. Потрёпанный серый плащ болтается, длинная борода, лицо скрыто полутенью. Старик.

Игорь шагнул вперёд, не зная зачем. Фигура стояла, медленно покачиваясь, словно была частью самого леса — то ли живая, то ли тень. Потом старик повернулся, скользнул в сторону и исчез, будто растворился в тумане. Ни звука, ни даже треска ветки — только холодная тишина и всё те же странные глаза вороны, что ни на миг не оставляли его.

– Подождите! – Крикнул он, но голос его утонул в глуши, как в воде. – Эй!

Молчание.

Он двинулся быстрее. Тропинка становилась круче, корни выползали из земли, как жилы, цепляясь за ноги. Фонарик выхватывал только грязь, мох, куски коры. Ни следа старика. Только тот же ощущаемый кожей взгляд — будто лес смотрит на него не откуда-то, а со всех сторон сразу.

На мгновение Игорь остановился и достал диктофон. Голос его дрожал, как рука, державшая устройство.

– Девять ноль два утра. Я вышел на тропу, ведущую к капищу. Вижу признаки, нет, не признаки. Я ощущаю реакцию. Лес не просто место. Он адаптируется. Следит. Проверяет. Символ на дереве — не просто метка. Это ключ. И я найду, к чему он ведёт.

Он выключил запись и посмотрел на часы. Циферблат показал 08:56.

«Так не может быть. Я шёл не меньше двадцати минут».

Он постучал по корпусу, но стрелки остались на месте. Электронные цифры мигнули и снова застопорились.

«Механика. Ладно. Плохой контакт. Или не только…».

Тень скользнула между деревьями. Игорь резко повернулся. Фонарик дрогнул, зацепив только ель и кустарник. Но тень она была. Он видел. Не человека. Не зверя. Просто форму, сдвиг в структуре тумана, как рябь на воде.

– Прекратить, – сказал он себе вслух. – Это лес. Это просто твоя усталость. Это остатки воспоминаний, вплывающие в подсознание. Ты не спишь. Ты перенапряжён.

Но сам себе не верил.

Он остановился, прислушался. Сердце билось глухо, будто гналось не за кровью — за правдой. Он глубоко вдохнул — воздух был влажным и густым, как пар. И снова шаг. Не его.

– Кто здесь? – Произнёс он.

Ответа не было.

Ворона взлетела с дерева и исчезла в глубине чащи. Капли с крыльев упали на землю с глухим шлёпаньем. Он двинулся дальше. Лес стал другим — плотнее, темнее. Как будто за каждым деревом — не просто кора, а чья-то спина, чьё-то дыхание. Пульсация.

Игорь почувствовал, как у него закружилась голова. На миг земля под ногами будто дёрнулась — или это сам он качнулся вперёд? Он схватился за ствол, холодный, мокрый, шершавый. На коре был мох — и что-то ещё. Царапины. Знаки.

Те самые спирали. Три. Внутри круга.

Он не мог сказать, были ли они свежими. Но были. Прямо перед глазами.

– Я на правильном пути, – прошептал он.

Фонарик мигнул один раз, другой — и погас. Тьма сомкнулась вокруг, как мешок, резко, плотно, без единого просвета.

В этой черноте, посреди беззвучного, настороженного леса, Игорь вдруг услышал дыхание. Не своё. Протяжное, тихое, чужое. Оно тянулось где-то рядом, на границе слышимости, как если бы сам туман дышал вместе с ним.

Он не закричал — просто щёлкнул фонариком снова. Луч света разорвал темноту. Всё было как прежде. Пусто. Никого.

Игорь взглянул на часы.

08:51.

Меньше, чем в прошлый раз.

«Нет. Это не механика», — пронеслось в голове.

Он сделал шаг назад, потом ещё. Лес не отпускал, не отступал — только смотрел, только впитывал его движения, словно играл с ним в старую игру без правил.

— Ладно, — сказал Игорь, обращаясь в пустоту. — Играем. Но правила теперь мои.

Он двинулся вперёд. Не обходя стороной, не оглядываясь. Прямо вглубь тумана. К капищу. К знаку, что стоял здесь дольше, чем все эти деревья. К истоку — к правде, ради которой он пришёл.

Туман сгустился настолько, что казался теперь не воздухом, а материей — плотной, серой, вязкой. Он ложился на лицо холодной вуалью, проникал в одежду, в мысли, в кожу. Игорь стоял у машины, припаркованной всё там же, на окраине центральной площади Глушино, и чувствовал, как гравий под ногами превращается в зыбкое болотце. Посёлок словно исчез за белым молочным занавесом, а фонари, разбросанные по периметру площади, мерцали, как умирающие светляки, почти не в силах бороться с этим давлением.

Слева, у магазина, стояли те же трое — мужчины с лицами, будто вырезанными из застарелой коры. Говорили вполголоса, почти губами, но до уха Игоря всё равно долетело:

– …проклятие Ковалёвых, я ж тебе говорю…

– Опять с этой коробкой бегает…

– С глаз бы её, честное слово…

Он не шевелился. Только сузил глаза. И тогда увидел её.

Елена Ковалёва вышла из пекарни. Сгорбленная, в том же затёртом пальто, с платком, съехавшим набок. В одной руке она держала сумку, в другой — что-то плоское, завёрнутое в ткань. Лицо у неё было мертвенно бледное, будто мука с печи въелась в кожу. Она не оглядывалась, но двигалась так, словно за ней следили.

Игорь сделал шаг, не спеша, чтобы не привлечь внимания. Она прошла мимо магазина — головы местных синхронно опустились. Он поймал себя на том, что слышит биение собственного сердца.

Сумка у Елены сорвалась с плеча и глухо упала на гравий.

– Чёрт… – прошептала она и резко наклонилась.

Из открытого клапана выкатилась шкатулка. Маленькая, деревянная, с потёртыми краями. Она ударилась об камень, крышка чуть приоткрылась — и в тусклом свете фонаря Игорь увидел символ.

Круг и три спирали внутри.

Те же самые, что на дереве в лесу. Те же, что на фотографии из дела Димы. Те же, что вытравились у него на внутренней стороне век.

Шкатулка лежала несколько секунд, как будто нарочно, демонстративно. Потом Елена судорожно схватила её, прижала к груди. Руки дрожали, а губы что-то шептали — он не услышал, но по движению её рта понял: молитва. Или заклинание. Или попытка удержать что-то от расползания.

– Елена! – Позвал он, не громко, но твёрдо.

Она вздрогнула, как под ударом, взглянула на него — и сразу отвела глаза. Порывисто схватила сумку, повернулась, почти бегом скрылась за дверью пекарни. Дверь захлопнулась, щёлкнув, как замок.

Игорь стоял в тумане и смотрел на место, где только что лежала шкатулка. Символ всё ещё светился у него в памяти, словно обжёг.

Он достал диктофон, нажал запись.

– Десять ноль один утра. Центральная площадь. Елена Ковалёва вышла из пекарни. Сумка упала. Из неё выкатилась деревянная шкатулка с тем же символом, что я видел на дереве у капища: круг и три спирали. Совпадение исключено. Она знает. Её реакция — страх. Или вина. А, может быть, и то, и другое.

Он замолчал, на секунду поднеся диктофон к губам, словно колебался.

– Символ — не просто метка. Это что-то древнее, возможно, культовое. Шкатулка была не спрятана, а как будто… сопровождала её. Как талисман? Или… контейнер?

Он выключил запись. Посмотрел на фонарь. Он мигнул. Ещё раз. Потом снова загорелся. Но теперь, на фоне серого неба, это мигание казалось знаковым. Сигналом.

«Она не просто мать пропавшего ребёнка. Она… часть этого. Или считает себя частью. Защищает. Или прячет».

Он медленно подошёл к пекарне. Прислонился к стене, ощущая её тепло — там, внутри, работала печь. Хлебный запах снова наполнил воздух, такой уютный, земной, будто специально, чтобы затушить всё остальное. Но уют здесь был фальшивкой.

Сделав шаг в сторону окна, он заглянул внутрь. Елена стояла у стены, прислонившись к ней затылком. Шкатулка в руках. Глаза закрыты. Она шептала что-то, а губы её дрожали. Он не слышал слов, но тело понимало: страх. Мольба. Отчаяние.

– Простите, – тихо произнёс он. – Но я вас не оставлю.

Он отступил и пошёл обратно к машине. В тумане фигуры у магазина всё ещё стояли, теперь молча. Он чувствовал на себе их взгляды.

«Все знают. Но молчат. Она — ключ. Не жертва. Связующее звено».

Он сел за руль, включил фары — свет врезался в молоко тумана. На стекле осела влага. В зеркале заднего вида — ворона. Снова. На фонарном столбе. Каркнула. Один раз. Внятно.

Он посмотрел на часы.

10:00.

Те же цифры, что и десять минут назад.

И всё встало на свои места — тревога, сбои, символы, взгляды, шкатулка, ворона.

Игорь включил диктофон ещё раз.

– Она не боится за сына. Она боится за себя. И, возможно, за всех нас.