Яблоки Эдема: Тет-а-тет

Королевство Чехия,
Прага, Сентябрь,
1923 год.

– Яблоки! Яблоки! Отличные красные яблоки! – кричала по-немецки женщина лет сорока, стоя с лотком, висящим на ее шее. Вид у нее был деланно-бодрым, а яблок осталось не так уж много. Женщину было жалко. Я перебрала в кармане монетки и подошла к ней, обратившись тоже по-немецки.

– Три штуки, пожалуйста.

Женщина засуетилась, собираясь сложить яблоки в бумажный кулек, но я покачала головой и, ссыпав в ладонь торговки монеты, забрала покупку так. Яблоки были подходящим угощением в эти дни: недавно минуло осеннее равноденствие.

Прага была, как и всегда в это время, вся в золоте и меди листьев. Отойдя от лотка, я убрала два яблока в сумку, подернула вверх рукава пальто и вгрызлась в третье. Оно оказалось сладким и сочным. Ровно таким, каким и должно быть яблоко, которое выглядит как с картинки.

Вокруг спешили по своим делам люди, среди которых нет-нет да попадались мужчины с механическими руками или даже частями головы – таково было печальное наследие прошедшей войны, закончившийся только три года назад. На три года дольше, чем я ожидала и надеялась. Три года были, казалось, крошечным промежутком времени, но за него война забрала тысячи жизней, которые мог бы сохранить мир, а мир постарался, зажмурившись, сделать вид, что войны не было вовсе и смог восстановиться достаточно, чтобы начинать новое дело в обретшей независимость от Австро-Венгерской Империи Чехии перестало быть финансовым суицидом.

Даже развлечений для широкой публики стало побольше. Об этом свидетельствовало то, что афиш стало так много, как я никогда за пять лет в Праге не видела. Они даже, бывало, не помещались на столбах, где их было принято размещать. Например, вот на одном из них все прочие афиши подвинула одна, самая яркая: “Чудесное шоу автоматонов пана Жижека”. Я все собиралась на него сходить, но вместо постоянно находились более срочные дела или заканчивались свободные деньги. Но сейчас вроде бы ничего не мешало и я пошла по набережной Влтавы в сторону маленького театрика, в котором ставили шоу.

Я вообще старалась как можно больше себя развлекать. Это помогало от тяжелых и тревожных мыслей, которые мучали меня теперь все чаще и страшнее от того, что я не могла ими ни с кем поделиться.

Причина, конечно, крылась в неумолимом полете времени.

За середину перевалил тысяча девятьсот двадцать третий год и я все гадала, как теперь повернется история с тридцать девятым. Теперь, когда все пошло не так, как должно было.

И пошло не так из-за меня.

Ладно, не все пошло не так и не только из-за меня – надо уже признать это и перестать корить себя за то, что не было в моей власти – но ощущения у меня были именно такие. И я ничего не могла с этим поделать. Наверное, не стоило когда-то обещать себе, что я ни в коем случае не буду вмешиваться в ход истории, не разобравшись, действительно ли я могу как-то в нее серьезно вмешаться. И не является ли мое нахождение здесь карт-бланшем на любое вмешательство, которое я сочту допустимым и разумным.

В конце концов, как бы этот мир ни был похож на мой родной и как бы эта эпоха ни было похоже на эту эпоху в моем родном мире – это все же были другие мир и эпоха. И мне понадобилось очень много времени, чтобы принять это и смириться. Как смирилась, например, я со своей собственной новой природой, магией, которой мне пришлось учиться пользоваться. И которая открыла мне абсолютно новые горизонты, о каких я и не могла мечтать в своем мире, на своей родине, как любил про это говорить Александр Георгиевич, ненавязчиво введя эту конструкцию и в мой лексикон. Очень удачную, надо признать.

Тут быть магом значило очень многое. Это вам не гадать за скромные – или не очень – деньги людям на любовь. Это значило быть одной из Искаженных, как сейчас было принято называть тех, кто не был людьми. И пока одни все громче говорили о том, что Искажение – это аномалия, которую необходимо уничтожить, на стороне других были голоса веков истории, в течении которых каждый из видов Искаженных нес свое бремя Благословения Небес. И ореол этого бремени освещал путь каждого из нас до сих пор. Особенно, если ты был магом, а твой выбор падал на обучение в Башнях Имперского Круга, чтущих традиции и помнящих о гордости.

На самом деле, на магии держалось многое. Она пропитывала всю жизнь в этом так плотно, что те, кто требовали изничтожении тех же магов, даже не представляли, что тогда им придется отказаться от многих достижений медицины, промышленности и даже развлечений. Магия расширяла возможности и поднимала уровень жизни настолько, что некоторые вещи я даже на своей родине могла только видеть в фантастике.

И это не переставало вызывать восхищение у меня, не умеющий воспринимать это совсем уж как должное, хотя и привыкшей теперь уже ко многому.

Те же протезы – сколько я их видела, в установке некоторых даже помогала на подхвате под конец войны и своего обучения. Как они работали – знали одни боги и те, кто их изготовлял. Но они были полностью функциональными, сохранившими своим владельцам даже почти всю остроту тактильных ощущений. Без магии такого не добиться.

Но была в этом всем великолепии и ложка дегтя, как я когда-то думала – невозможность вернуться домой. Я потратила уйму времени в библиотеках, говорила и вела переписки с крупными специалистами, занимающимися легендами, и с слывущими почти безумцами энтузиастами концепции множественности миров, даже обращалась к духам и демонам. И ответ был один: в одну реку дважды не войти. Человек, который пересек границу мира смог это сделать только по тому, что родному миру он был лишней деталью. Как не подошедшая вещь, которую отдают подруге. Так миры иногда отдают людей другим мирам.

Впрочем, этому миру я действительно пришлась впору. Этим я утешала себя, когда никак не могла уснуть в своей квартире на верхнем этаже дома, стоящего почти вплотную к границе тех районов, в которых лучше ночью не ходить.

Я, надо все-таки признать, несколько скучала по своей старой жизни. По подругам, по вещам, по местам, по цифровой среде. Здесь я тоже смогла наладить весьма неплохие связи за годы обучения, но моя жизнь, про которую я рассказывала этим людям, была сдобрена феноменальным количеством недоговорок, а где-то и лжи. Даже, когда речь шла о годах, которые я провела здесь, в этом мире.

Ведь не могу же я, видят боги, сказать, что первое, что произошло, когда я обнаружила себя в Петербурге тысяча девятьсот тринадцатого года – это поступление на службу в Охранку, на которой мне приходилось делать самые разные вещи. Нет, про это в любом случае стоит молчать.

Иногда я размышляла о том, что случилось бы, если бы я сделала другой выбор, отказалась от службы? Ушла бы я оттуда живой из кабинета Александра Георгиевича? Мне казалось в последние годы, что нет. Он сожрал бы меня. И это не фигура речи.

Когда мы с ним виделись в Кракове прошлым летом, он сказал, что не имеет ко мне претензий. Именно поэтому он пригласил меня выпить чая, а не реализовывал какой-то более мрачный сценарий. Формулировка была, конечно, другая, но я, зная его безжалостный нрав, вполне была в состоянии додумать все остальное. Манеры, у него были прекрасные манеры, но я-то знала, что он может свернуть человеку голову походя и продолжить разговор. И знала это слишком хорошо.

На том мы с ним попрощались. Больше он в моих услугах не нуждался, а я хотела отмыться от того времени. Все-таки испуганная девочка в чужом мире не имела никакого отношения к пани Кассандре Левандовской, вдове польского клерка, воевшего на стороне Австро-Венгрии и погибшего на войне в надежде способствовать независимости Царства Польского, которая решила получить патент мага в Карловом университете.

Я любила себя новую, как любила себя, какой я была на родине. Я даже почти поверила в свою выдуманную биографию, максимально расплывчатую и похожую на сотни других биографий женщин вроде меня, не спорящую ни с одной из тех биографий, которые я придумывала себе в прошлые годы.

В историях, которые я рассказывала, не было ни слова про Российскую империю, про Вену. И про Румынию только лишь в общих словах, где я не могла промолчать. Ни слова о том, как я с одной сумкой, куда не поместилось почти ничего, садилась в рассветных сумерках на поезд с очередными “чистыми” документами, зная, что в грязной подворотне уже остыло, наверное, тело человека, за которым я должна была следить.

Молчала я и о Карле, ликантропе, который, надо думать, так и остался непогребенным. Наше с ним фото, так похожее на свадебное, которого у нас так и не случилось, я повесила на стену в кабинете рядом с другими. Там же висела вырезка из газеты, убивающая всякую надежду на новую встречу, которую я только обрела в тот день, когда вышла та новость.

Нет, этого всего не было в этих историях. Зато это было во мне. И от этого было никуда не деться, даже если бы я очень захотела. А я… не хотела.

Доев яблоко, я избавилась от огрызка и пошла быстрее. Можно было бы сесть в трамвай и доехать с ветерком, но вместо этого я продолжала идти по набережной, чтобы недалеко от одного из мостов свернуть в переулок. Там, зажатый двумя пустующими доходными домами, стоял третий с вывеской “Театр Ложная мечта”. Двери его были заперты, но на мой стук открылось окошко кассы, расположенное так низко, что я чуть ли не первый раз в жизни почувствовала себя великаншей.

– Добрый день! А на шоу автоматонов есть билеты? – спросила я, нагибаясь к окошку и прикрывая от солнца глаза ладонью как козырьком: моя шляпка была сегодня скорее для красоты и сокрытия моей лености делать на мои непомерно длинные волосы прическу, имитирующую набравшую невероятную популярность стрижку боб.

– Есть, пани! – голос кассирши был глубоким, грудным и я сразу подумала о разбойнице из “Бременских музыкантов”, – И даже на сегодня есть. Хотите?

– Хочу, – у меня как раз вечер был свободным, а дел на день почти не было. Было бы удачно сходить сегодня. Но все-таки это выглядело как-то странновато и я решила уточнить, нахмурившись посильнее для виду, – А что, не ходят, раз на сегодня есть? Плохое выступление?

– Еще как ходят! – замахала на меня кассирша, – Просто пан Жижек велел резервировать место для случайной гостьи. С вас полкроны.

Это было подозрительно дешево, но я решила не отступать, несмотря на всю подозрительность этой ситуации. Вместо этого я углубилась в расспросы:

– Как это, случайной гостьи? – я отдала деньги и получила взамен билетик.

– Ой, мое дело маленькое: продать билет на это место первой женщине в синем за день. Остальное – уж пана Жижека дело.

– А зачем ему это, пан Жижек не говорил? Что он вообще за человек?

– Да кто ж знает этих… как его… – она показала пальцами клыки, – Еще и тех, которые со всякими этими шестеренками копается? Платит хорошо, а мне и достаточно.

Я покачала головой, поблагодарила и вернулась на набережную. Эта пантомима могла означать кого угодно из Искаженных, кроме магов – хоть ликантропа, хоть носферату. И ничего по сути дела не давала. Будет смешно, если сейчас выяснится, что пан Жижек – это верный Александра Георгиевича, которому все-таки что-то от меня понадобилось, а личная встреча или письмо показались не подходящим вариантом связи из-за секретности и невозможности достучаться до меня через дневник. С него бы сталось. Бывший шеф соблюдает конспирацию всеми силами и успешного опыта у него в этом деле больше, чем у меня. Хотя, конечно, я все равно смогла выскользнуть из его хватки в Вене, а потом больше пяти лет прятаться, большую часть времени – почти у него на виду.

Впрочем, неуловимый Джо был неуловим, вполне возможно, потому что никому не нужен – так гласил анекдот, от которого я помнила только эту строчку.

Я теперь как этот неуловимый Джо.

Время до вечера я провела у Итки, студентки Башни второго года обучения, которой повезло жить в том же городе, где проходило ее обучение и тем самым миновать быт общежития, через который прошла и я, и даже мои более состоятельные братья на пути – тот же Торгильс.
С Иткой вместе мы пекли пироги с теми самыми яблоками и болтали. Точнее, это она болтала о симпатичном юноше, на курс старше, который ее теперь провожает, а я, в основном, молчала. Как старшая и вдовая подруга я, конечно, вставляла реплики, призывая ее к благоразумию, но мыслями я была на набережной и вертела в руках билетик с указанием места.

После Румынии я уже не была той напуганной девочкой, которую заставили работать на себя, используя меня как козырь в рукаве, как темную лошадку, про которую никому ничего неизвестно. Но сытые и спокойные годы нового студенчества сделали меня невнимательной и неосторожной. Я потеряла специфическую хватку и чутье – я это ощущала достаточно остро.

Конечно, я приобрела другие, но в вопросе встречи, пусть и потенциальной, с Александром Георгиевичем, я бы предпочла иметь первые не настолько притупленными.

И все-таки сейчас внутри меня шевелилось знакомое предчувствие. Как духота, собирающаяся перед грозой, оно давило, не давая о себе забыть. Но почему-то, вместо страха, я ощущала воодушевление. Как будто бы у меня вдруг возник шанс отыграться за свою былую слабость и страх, теперь, когда во моих руках больше могущества, чем когда-либо. Как будто впереди меня ожидала добрая охота.

Кассирша не соврала: на шоу действительно ходили. У дверей театра стояла длинная очередь, хвост которой тянулся почти до набережной. Я отстояла ее всю – никакой особой очереди для тех, кто купил билет заранее тут не было.

Зал театра был неожиданно большим для такого здания. Он, похоже, занимал его почти целиком. Меня проводили в одну из двух имеющихся тут лож. Она была маленькой, но, учитывая то, что я скорее ожидала цирковую арену, чем сцену, мне все нравилось. Усевшись ближе к краю и прислонившись спиной к стене, я сделала вид, что прикрыла глаза, на самом деле присматриваясь к обстановке вокруг.

Пока я стояла в очереди и шла до ложи, я не заметила ни одного знакомого лица или кого-то, кто вел себя подозрительно. Кончено, люди шефа – профессионалы. Я замечу их только, когда придет время, скорее всего. Но люди шефа – люди. В отличие от него. Они ограничены человеческой природой и ничто им не чуждо. Могли и проколоться. А отправлять ко мне целую делегацию из Искаженных он не стал: я не царская особа и не опасная преступница, угрожающая Короне.

Но время шло и ничего в ложе не менялось. Все тот же потрепанный интерьер с остатками роскоши, которая тут и так присутствовала, похоже, изначально исключительно в гомеопатических количествах. Я начинала уставать. Внимание мое, напряженное ради непонятной цели, стало рассеиваться.

…И все-таки это так странно – понимать, что сейчас тысяча девятьсот двадцать третий год и что я сижу в каком-то непонятном театре в Праге и думать, что за мной следят, как будто я героиня исторического детектива, хотя могла бы сейчас лежать на своем диване через сто лет и смотреть ролики с телефона или какую-нибудь историю вроде той, которая здесь стала моей жизнью. Ухватиться за эту мысль я не успела. По ложе прошелся ветерок. Я открыла глаза полностью. Свет в зале к тому моменту уже погасили и теперь ложу освещала только сцена. Я оказалась в почти полной темноте, которая, правда, была для меня вполне проницаемой. Однако, сам ее факт пробуждал во мне нечто почти забытое, требующего от меня не расслабляться.

Так бывало, когда вот-вот что-то должно было произойти.

Но прежде, чем я успела подобраться, над ухом раздался болезненно-знакомый хриплый голос:

– Наконец-то, ты попалась.

Не закричала я только потому что меня отучили кричать от страха.