Ядовитые воды

Скособоченная от времени, иссечённая дождями и вечной влагой сторожка, казалось, сама впитала в себя все тягучие яды этого проклятого болота: её почерневшие стены набухли, словно под тяжестью неведомых тайн, бревна растрескались, и в этих трещинах пряталась влажная, липкая гниль, которая ползла всё выше, подбираясь к покосившейся крыше. В каждом её изгибе слышался чуть уловимый хруст — не то скрежет дерева, не то невидимый скрежет челюстей, смыкающихся где-то под полом. Когда по покатой крыше проскальзывал особенно сильный порыв ветра, сторожка вздрагивала всем своим телом, будто болезненно реагируя на движение ночного воздуха, а с прогнивших балок начинала медленно, мучительно, с невыносимой регулярностью капать вода: кап… кап… — как чьё‑то слюнявое дыхание, отмеряющее минуты до чего-то неотвратимого, нависшего в самой структуре этих гнилых стен.

Внутри висел тягучий, будто оживший, удушливый воздух — плотный, как сырой войлок, напитанный запахом прелой древесины, тяжёлой пыли, влажной бумаги и той непередаваемой тины, что всегда остаётся на коже, если хоть раз прикоснуться к болотной жиже. Каждый вдох давался с усилием: казалось, что сам воздух застаивался тут годами, становясь вязкой паутиной, обволакивающей каждый предмет и каждую мысль. В углу что-то зашевелилось — слишком быстро, чтобы разглядеть, слишком бесшумно, чтобы быть просто мышью, и это шевеление эхом разнеслось по перекрученному пространству сторожки, пробуждая тревожный холод где-то в глубине спины.

Старая лампа, подвешенная на ржавом, покрытом липким налётом крюке, дрожала, послушная капризам сквозняка. Её жёлтое, испуганное пламя слабо отбрасывало по стенам хищные, ломанные тени, что скользили кругами, ломались, расползались пятнами — будто отбрасываемые вовсе не лампой, а чем-то чужим, ползущим за её спиной по этому сырому и враждебному убежищу.

Александр, пригнувшись над столом, словно и сам стал частью этого искривлённого мира — жалкой марионеткой в руках времени и болот, — сидел, не отрывая взгляда от тетради, что прилипла к ладони. Рубашка была распахнута, а через разлохмаченные бинты на боку проступали тени свежих кровоподтёков, и каждый вдох отзывался в груди тупой, вязкой болью, напоминающей о недавней встрече с жэўжыком — о хватке, что сжимала кости до хруста, о силе, перед которой человеческое тело оборачивается пылью и прахом. Его пальцы — худые, обожжённые солнцем, чуть подрагивали, когда он сжимал карандаш: чёрный, затёртый, с надкусанным колпачком, давно ставший привычной частью обихода, — и выводил аккуратные, но судорожные строки в измятой, пропитанной плесенью тетради: «…вужалка, подвид — аспид болотный. Легенда из района Ясельды. Яд поражает не только кожу, но и волокна мышц. Слухи о шелушащейся коже и вывихах без видимой причины».

На лице Александра застыло выражение спокойствия — маска, за которой скрывались не то притуплённая усталость, не то безразличие, однако дрожь в руках выдаёт настоящее напряжение: пальцы едва поспевают за мыслями, мысли ускользают, петляют, извиваются, как болотная змея под мшистым, податливым дерном.

– Ну, вот и всё, – хрипло произнёс Герман, не поднимая головы. – Теперь мы охотимся даже на змей. Ещё немного — и я действительно заведу у себя дома террариум, поставлю туда гидру и буду считать это элементом уюта.

Он медленно откинулся на шатком, расшатанном стуле, и тот сразу жалобно, со скрипом, отозвался на движение, будто под ним ворочалось что-то древнее, застрявшее между мирами. Рука, неловко перебинтованная, скрывающая следы недавней схватки, всё ещё подрагивала — дрожь проступала в каждом жесте, предательски выдавая слабость, несмотря на попытки сдержать боль. Под слоем бинтов марля потемнела: липкий, мутно-жёлтый гной проступал наружу, окрашивая ткань пятнами, похожими на следы ожога, только по краям проступала багровая, неровная кайма, напоминающая об опасности, которая по-прежнему гнездится где-то в глубине.

Герман сидел, отвернувшись, ни на миг не позволяя себе взглянуть на изуродованную руку — как будто сама мысль о повреждённом теле, о гное, о медленно разлагающейся под повязкой плоти вызывала тошнотворную, вязкую усталость. Он вообще старался избегать отражений, избегать даже намёка на собственное тело, будто в этом есть что-то непоправимо чужое, что-то, что уже не принадлежит ему полностью.

– Что там? – бросил Александр, не оборачиваясь.

– Форум, – коротко ответил Герман, вытирая пот со лба. – «Тени СНГ». Наш любимый уголок, где шизофрения соседствует с реальностью. Последний пост показался мне странным.

Он безразлично ткнул дрожащим пальцем по холодному, затянутому отпечатками экрану — и в ту же секунду блеклый, неестественно-синий свет планшета осветил его лицо, придав коже мертвенную бледность, изломанную рваными тенями. На экране медленно проступила фотография: мутная, зернистая, словно покрытая налётом времени, она несла в себе отчётливый след страха — изображение было снято на дрожащую, усталую руку, телефоном, не способным поймать ни глубины, ни тепла, лишь резкое, жестокое свидетельство того, что произошло.

За спиной погибшей, едва различимой в тусклом электронном свете, тянулись заросли осоки — тяжёлые, склонившиеся к затянутой мёртвой воде, будто прислушивающиеся к безмолвию. Само тело лежало неловко, будто его бросили сюда, словно отживший мусор, который болото не захотело принять. Лицо женщины было вывернуто вбок, взгляд стекленел, глаза — широко раскрыты, зрачки расширились до самых краёв, отражая не свет, а тьму, впитанную в себя, словно память о последнем мгновении.

Но самым страшным был не мёртвый взгляд и не поза, а кожа: по всей поверхности тело покрывалась жуткой, потрескавшейся чешуёй — белёсой, словно высохшая глина на дне пересохшего русла. Там, где трещины становились особенно глубокими, выступала тёмная, густая кровь, медленно сочащаяся из-под пластин, и казалось, будто сама плоть, не выдержав, лопается изнутри, крошится, осыпается пылью, подобно старой, истлевшей штукатурке, сыплющейся со стен этой сторожки при каждом порыве сырого ветра.

– Имя пользователя? – глухо спросил Александр, теперь уже глядя на экран.

– YaseldaShisp, – произнёс Герман, и в его голосе впервые за всё время прозвучала не ирония, а явная тревога. – В посте указано место — Спорово. Та самая Ясельда.

Александр неосознанно провёл пальцем по столу, оставляя на слое пыли бледную, размазанную полосу, будто тщетно пытаясь стереть не только пыль, но и собственные воспоминания, саму тяжесть последних событий, пропитавших этот вечер запахом сырости и смертельной усталости. В медленном, натужном движении он оторвался от кресла, морщась от тупой, грызущей боли в боку, и шагнул к окну, застывшему в потёках времени. Стекло было мутным, покрытым давней грязью и паутинками, за которыми вяло копошились крошечные насекомые, — через это искажённое стекло мир казался ещё более чуждым, зыбким, словно отделённым от реальности зыбкой, вязкой вуалью.

Он уставился в тусклую жижу болотной ночи за окном и заметил, как осока на берегу вдруг шевельнулась — но не от ветра, не от случайного сквозняка, а будто бы от чьего-то взгляда, от невидимого присутствия, что затаилось в этой глухой тени. В этом движении осоки чувствовалась неестественная осторожность, словно сама трава пыталась сбиться в кучу, спрятаться, уклониться от взгляда чего-то опасного.

И вдруг, где-то дальше, за границей видимого, по чёрной воде прокатился всплеск — глухой, тягучий, с тихим, сдавленным шипением. Этот звук не был похож ни на камень, ни на щуку — он был слишком вязким, слишком живым, как если бы в вязкую болотную воду нырнуло нечто скользкое, длинное, что теперь, невидимое глазу, медленно извивается, оставляя за собой круги, которые не спешат исчезать, затягиваясь кромешной, стоячей тьмой.

– Мы поедем, – тихо сказал он, всё ещё глядя в сгущающуюся тьму за окном. – В Спорово. Сегодня ночью.

– Ага, конечно, – Герман попытался усмехнуться, но улыбка вышла натянутой и слабой. – Давай для начала переживём хотя бы утро без очередной змеи в кровати. Хотя, если задуматься, это уже стало нашим обычным распорядком, – он осёкся, снова взглянув на фотографию.

– Это не просто вужалка, – продолжил Александр, медленно отходя от окна. Его глаза оставались холодными и неподвижными, как туман за стенами хлева. – Я слышал о них, когда был ребёнком. Одна старая женщина, жившая под Пинском, рассказывала. Она говорила, что если змея шипит дважды, значит, человек уже заражён. Кожа потом начинает лопаться изнутри, будто в теле прорастает что-то другое. Чужое. Чешуйчатое.

– Прекрасно, – буркнул Герман, потирая шею. – Ещё немного, и я начну чесаться просто от одних этих слов.

Он медленно провёл рукой по щеке, машинально, будто желая стереть усталость и хлипкое напряжение, сгустившееся вокруг, но вдруг замер, задержал дыхание. Под кончиками пальцев почувствовалась неровная, шершавая поверхность — не просто кожная складка или след от усталости, а нечто иное, будто под кожей начала прорастать чуждая, жёсткая чешуя. Едва заметная, но ощутимая под подушечками пальцев, она казалась мельчайшей трещиной, скрытой, но настойчивой, как первый зловещий сигнал того, что перемена уже началась и идёт изнутри, подчиняя тело своей чуждой, болотной логике.

– Саня…

– Это от жара, – отрезал Александр. – Не накручивай.

– А если нет?

– Тогда уже поздно, – его голос был сух, как пепел. – И мы всё равно едем.

Лампа, как будто поддавшись чьей-то невидимой воле, вдруг затрепетала — сначала мигнула раз, затем другой, и на короткое мгновение вспыхнула так ярко, что все тени в углах сторожки хищно зашевелились, потянулись к центру, но в следующую секунду пламя исчезло, погрузив помещение в липкую, почти физическую тьму. Теперь единственным источником света оставался экран планшета, холодный и безжалостный, отбрасывающий бледное, мертвенное сияние на лица, на стены, на всё, что ещё сохраняло видимость обыденного.

На экране медленно проступал новый пост от пользователя с мрачным прозвищем YaseldaShisp: короткая, выбеленная строчка, обновлённая будто специально для них — «Слышали, как шипит? Тогда уже рядом». Ниже втиснуто очередное фото, неясное, смазанное — на сырой, разбухшей от дождя земле отпечатались кольца, широкие, неправильные, с едва различимыми змеиными изгибами, будто кто-то или нечто, огромное, скользило здесь совсем недавно, оставляя за собой тягучий, холодящий душу след.

За окном раздался новый всплеск — теперь отчётливей, влажней, с долгим, шипящим эхом, в котором чувствовалась тяжесть и намеренность. Воздух в сторожке стал густым, как студень, и ощущение чужого присутствия будто нависло, проникло в каждую трещину стен, в каждый тёмный угол, в каждую дрожащую мысль.