Яфеяжаб

Холод выстуживал барак, кухню, мозги. Дед за час скрутил шестую папироску, постукал по ладони. Сдув крошки табака, нагнулся к печи, приоткрыл дверцу – выполз едкий дым, запутался в бороде, заструился в ноздри. Дед замахал руками, смачно выругался:

– Что за ерунда! Серёга, чадит!

Молодой человек спрыгнул с подоконника, заглянул в печь.

– Не понимаю, и чего неймётся.

– Заслонку проверил?

– Первым делом. – Сергей кочергой шевелил поленья, переворачивал. На металлический лист посыпалась зола, скакнула головешка. Придавив её ногой, поднял, швырнул обратно. Он так увлёкся, что не заметил, как на общей кухне барака появилась его дочь Маша.

– Дедка Васька! – обратилась Маша к соседу.

Седые брови деда скакнули вверх.

– И чё расфуфырилась?

Девочка улыбнулась, выставила вперёд ножку в туфле не по размеру.

– Смотри, Серёга, как твоя вырядилась.

Молодой оглянулся: хилые голые плечи, бордовая юбка жены, подтянутая к груди, в холщовой сумке – сказки Бажова.

Девочка кулачками прижимала юбку к телу.

– Мамка за колготки наругает. – Чтобы дочь не заметила улыбки, Сергей отвернулся к стене, стал строгать лучину.

– Её не ругать надо, а пороть, – буркнул старик.

Девочка напряглась:

– Это за что?

Дед подошёл к ней, стал тыкать жёлтым пальцем.

– Вот объясни мне, старому дураку, куда снарядилась?

– Я завтра пойду с тобой в школу.

Нож соскочил, скользнул по коже. Сергей выругался, прикусил палец, почувствовал солоноватый привкус крови.

– Далече собралась? Тебе ж до неё три года, – насупился дед.

– Два, – показала девочка «викторию», юбка поползла вниз. Девочка её поймала, подтянула, прижала по швам. – Дедка Васька, я пойду оленёнка смотреть?

– Откуда знаешь?

– Деда, почему сюда не привёл? Я бы ему молока дала.

– Куды ж я его суну, в моей халупе акромя кровати да радио места ёк. – Старик поджал папироску губами, затянулся, вспомнил, что нет огня. С фронтовых лет осталась дурная привычка прикуривать от лучины: и какая вроде разница? Ан нет, папироска, запалённая не от спички, а от живого огня с запахом древесной смолы, добиралась до самых потаённых уголков одинокой души.

– Чё копошисся, как покойник в могиле? – набросился дед на молодого, зашёлся в судорожном кашле. – Так курить охота.

Сергей обиделся.

– Давно пора бросить. Громыхаешь, как дырявая крыша. В бараке только ты и смолишь.

Дед оттеснил Сергея, сам взялся за полено.

– Дедка Васька, а где ты его взял? – стянув юбку узлом на груди, девочка присела рядом с дедом. – А у него какое, правое или левое копытце серебряное?

Синие губы деда расползлись в стороны:

– Машка, отстань, говорю, лучше сходи в сарайку и принеси берёзовой коры.

Девочка вылупила глаза. Идти совершенно не хотелось. В колготках не побежишь, враз от мороза к ногам прилипнут. А переодеваться… мать увидит, заругает.

– Так же вьюга! – Маша заскребла каблуками по полу. – Дедка Васька, а какие камешки сыпет олень?

– Брысь, говорю, за корой, пару сухих полешек прихвати. Небось, дотащишь.

Девочка обернулась к отцу.

– Пап, скажи деду, что в сарайке темно, и что все хорошие девочки боятся.

– Спички возьми, – буркнул дед.

– Дедка Васька, а оленёнок какого роста? Как принц, да?

Дед обернулся к девочке:

– Ты чё намаслилась? С чего решила, что возьму тебя с собой?

– А если за корой схожу, возмёшь? Я у олененка камешек попрошу.

– Вот зачем тебе камешки?

– А я за эти камешки три желания выполню, три билета куплю, к Пашке поедем.

Дед открыл дверцу зольника, поковырял золу лучиной, задумчиво сказал:

– Это хорошо, когда есть три желания, у меня вот только одно.

– А зачем оленёнка спасал? – не поверила девочка.

– Да я, кажись, и не спасал, сам из тайги на меня вышел, я его только в школу и завёл, в кабинет труда. Эх! Чё с печью? Может, на крышу слазить, трубу проверить, вдруг кака птица нахмурилась, – забурчал дед, стал крутить новую папироску.

Девочка призадумалась:

– На крышу не хочу, я лучше в сарайке бояться стану.

Сергей оценил шутку дочери, засмеялся. Он вообще любил слушать диалог этих двух людей: старого соседа и малой дочери.

– Сам схожу. – Сергей открыл стол: попалось махровое кухонное полотенце, ещё какие-то тряпки. Выбрал самую тонкую, намотал на порезанный палец и ладонь. Получилось не совсем красиво и очень неудобно. Сойдёт, подумал он и вздрогнул, – вошла жена и пожаловалась на собачий холод.

Она накинула на плечи дочери шаль, пролетела через кухню, прижалась лбом к замороженному окну.

– Черно, как в пропасти. Ничего не видно. – Она подула на стекло. – Марья Сергеевна приходила?

Папироска не получилась, сосед сыпанул табак под язык, скомкал порванную бумагу, швырнул в печь. По идее должна была вспыхнуть. Не вспыхнула. Дед распрямился, крякнул, ехидно сказал:

– Марья Сергеевна на кладбище.

– Чего? – изумилась Света.

– Свет, может хватит? – Сергей положил руку на плечо жены.

Она дёрнулась, посмотрела на мужа. Тот отвернулся. Он не мог видеть этих бесконечно тоскливых глаз. Жена страдала, сын служил в армии и не писал уже полгода.

– Почему Марья Сергеевна на кладбище? – Света подошла к деду, посмотрела в упор.

Дед испугался, дёрнулся назад, схватился за поясницу.

– Вот зараза приставучая.

– Зачем ругаешься?

– Да не тебе, – отмахнулся он от соседки. – Спиной горю, а ты тоже хороша, достала почтальоншу, она теперяче в посёлок через кладбище ходит.

Светлана не поверила.

– Брешешь! Марья Сергеевна и через кладбище? Она ж таракана боится.

– Тя боится больше, и сёдня через кладбище шла, а там покойник из могилы, рожа белая, в чёрных бородавках… встал, вырос выше ели и на Марь Сергевну… у-у-у…

Девочка вздрогнула и приоткрыла рот без двух передних зубов.

Дед, довольный эффектом, прокашлялся, продолжил:

– Естественно, Марь Сергевна… побежала, сумку потеряла.

– Потеряла сумку? – вздрогнула Светлана. – А вдруг там письмо от Павлуши?

– Опять двадцать пять! – сплюнул старик в корыто с углем. – Чесслово… ты со своим письмом весь посёлок на уши поставила.

Светлана не слышала. Она металась по кухне.

– Ничё не будет с твоим Павлушей. Подумаешь, шесть месяцев писем нет. Не могёт! В разведку пошёл.

Женщина застонала, прижалась лбом к стеклу. Сергей оглянулся на старика, показал кулак.

Дед, не понимая материнской тоски по сыну, вспоминал:

– Мой отец пока на фронте был – за четыре года пять писем написал.

Сергей поймал жену за локоть, она кинулась ему на грудь, тихо простонала:

– Я пойду.

– Куда? – опешил муж.

– На кладбище.

Дед присел на край корыта с углём.

Женщина рванулась. По длинному коридору зашуршали шаги.

– Ну, дед! – Сергей хмуро глянул на соседа. – Если пошутил…честное слово, спалю твой самовар…

– Да видит небо, не вру! Я ж сам с ней по могилам ползал, а потом эта «бородавка» выросла… я и струхнул малость, – старик незаметно перекрестился. – А самовар не трожь, самовар это святое, как мужику без самог…– самовара-то… а бородавки чёрные с мойный кулак.

Сергей впервые в жизни выругался при дочери, заторопился в комнату.

Дед поднялся с корыта, отряхнул зад, потёр маранные углем озябшие руки, остро почувствовал боль.

Маша мелко щипалась, тыкала пальцем.

– Дедка Васька!

Старик прокашлялся.

– Чё трясёшься, как мартышка?

Маша зябко повела плечами. Студёный воздух уже куснул детские косточки.

– Давно бы сбегала в сарайку за берестой.

Уже заворачивая в коридор, Маша обернулась, прижалась плечом к косяку, тихо протянула:

– А завтра в школу пойдем?

Дед чиркнул спичкой, запалил скатанную в жгут газету, сунул в печь. Огонек скакнул, занялся по всему валику и вроде уже подцепил лучину. И вдруг вздрогнул, подпрыгнул, потянул в сторону и умер, словно его задула неведомая сила.

Дед вскочил и, заметив девчушку, вспыхнул сам:

– Тащи, говорю, бересту!

Девочка попыталась бежать: на каблуках неудобно, одна туфля отскочила к стене, вторая улетела далеко вперёд. Подпрыгивая по выстуженному полу, девочка собрала обувку, задом толкнула дверь в комнату.

Отец сидел за столом и пытался что-то втолковать жене, но та не слышала. На спине двойным узлом завязала шаль, сунула ноги в валенки. Теперь искала варежки. Обязательно на меху. Вдруг придётся долго лазить по снегу, вон как буря лютует, наверное, тонну снега бухнула на каждую могилу. А вот и варежки! Мать схватила, сунула в карман, огляделась, что-то забыла. Ах, да! Маша! Она прижала дочь к груди, поцеловала, вышла из комнаты. Отец выскочил следом: один рукав тулупа тащился по полу, другой, как непослушный ребёнок, прятался за подкладкой.

Мохнатые шаровары, натянутые поверх валенок, сушились на батарее, кроличья шуба висела под синей тряпкой на стене. Если с ними Маша справилась довольно быстро, то с ушами вязаной шапки пришлось повозиться – они перепутались. Но это мало волновало девочку, главное, не забыть спички. С ними было сложнее: их прятали на полке под потолком. Надо было поставить на стол табурет, на него пять книг, а потом залезть на всю эту пирамиду. Довольно опасное мероприятие. Маша поступила проще: под кроватью у неё хранились свои детские секреты: самым большим, естественно, был коробок спичек, с картинкой трезубого язычка пламени. Девочка сунула коробок мимо кармана, в дыру на боку шубки.

Маша украдкой заглянула в кухню, дед ворчал, бесполезно шурудил кочергой в печи – прошмыгнула мимо.

Ну и погода! В небе словно носился табун белых лошадей: их хвосты и гривы развевались и поднимали в воздух целые охапки снега. Одна из лошадей особенно близко пронеслась над головой. Маша в страхе пригнулась. Лошадь умчалась ввысь.

Дверь в сарай открылась на удивление легко, словно не было снега, ветра. Маша ступила внутрь и удивилась ещё больше. В сарае было светло. Сквозь неплотно лежащую поленницу пробивался свет, словно там укрылась луна. Девочка осторожно заглянула за дрова и начисто забыла зачем пришла. Первое, что пришло на ум – схватить полено и прибить этого светящегося урода. Девочка уже нащупала деревяшку и теперь примерялась, куда лучше ударить: в широкий зелёный лоб, весь перерезанный морщинами, или по бородавчатому носу, чтобы все чёрные бородавки ушли под кожу и не пугали маленьких и без того трусливых девочек. Маша стянула полено с поленницы, прижала к груди. Не… Лучше сбежать от этого чудища! Безобразная картина – заострённые уши, в пол-лица глаза, особенно пугали губы: толстые, с наростами чёрных бородавок. От тяжести губы провисали над подбородком, обнажали жёлтые кривые зубы.

Девочка сделала шаг назад, оступилась, загрохотал дырявый чайник. Чудище посмотрело на Машу. Ну и глазища! Такого печального и ласкового взгляда она сроду не видела. Маша вздохнула: её сердце словно кто-то сжал, выдавил страх и оставил непонятное чувство жалости.

Маша стыдливо спрятала полено за спину.

Чудище прикрыло глаза, подтянула зелёную перепончатую ногу под себя, на колени натянула платье, будто сотканное из зелёной паутины с капельками росы.

Полено полетело в угол, а девочка присела рядом с чудищем, тронула за плечо.

– Ма-ша, – выдохнула оно.

– Может, вам шубу? – честное слово, Маше не жалко.

Уголки его губ дрогнули, чудище обязательно бы улыбнулась, если бы не этот ужасный холод.

– Вам плохо? Давайте, я за папкой сбегаю, он вас отведёт. – Маша приготовилась бежать куда угодно, но вовремя вспомнила, что отца нет дома. Значит, придётся самой искать дом старушки. – А вы откуда?

– Из болота. Я Фея Жаб.

– Яфеяжаб? – повторила девочка. Она ничего не поняла, но спорить не стала, лишь уточнила. – Вы из какого барака? Это, наверное, около кладбища. Я поэтому вас не знаю, я боюсь туда ходить. Дедка Васька говорил, что там сегодня из могилы кто-то встал, страшный с чёрными бородавками. Может, он вас видел, перепутал?

Фея вдруг напряглась, скукожилась и очень громко чихнула. Она так здорово мотнула головой, что с её лица сорвалось и рассыпалось по полу несколько бородавок. Сразу стало темнее, словно перегорела пара лампочек.

Фея подслеповато прищурилась, негнущимися от холода пальцами подцепила бородавку с пола, согрела дыханием, придавила её ко лбу. Бородавка приклеилась, свесилась, как фасоль на стебле – одна, ещё одна.

Маша носком валенка придвинула фее две последние фасолинки. Фея прижала их к веку. Дряблая кожа провисла, отчего фею перекосило на один глаз.

По крыше сарая вдруг дробно застучало. Заскрипели доски потолка: вперемешку со льдом, снегом посыпался мох. Маша вжала голову в плечи, посмотрела наверх. Между двух досок образовалась чёрная щель – видно, как промчался табун белых лошадей.

– Её кони, – тяжело вздохнула фея.

– Чьи кони? – Маша вдруг поверила, что кони настоящие.

– Слуги Вьюги. Меня ищут. Знают, что мне немного осталось. – Фея вновь чихнула, по перемороженным доскам пола пошла дробь, стало ещё темнее. Тоскливо посмотрев на вновь рассыпавшиеся бородавки, Яфеяжаб тяжело вздохнула, попыталась тронуться с места. – Как холодно!

Одна бородавка закатилась в ямку, Маша носком валенка попыталась выковырнуть. Не получилось. Сейчас без тонких пальчиков никак не обойтись. Но как противно. Может, не заметит. Девочка оглянулась на Фею жаб, та терпеливо ждала. Брезгливо оттопырив мизинец, Маша двумя пальцами выцепила из ямки склизкую, холодную мерзость.

– Возьмите.

Фея протянула морщинистую ладонь.

От тяжёлой поступи по крыше с потолка посыпалась изморозь. Удар, ещё удар. Конь, раздувая чёрные ноздри, выпустил сквозь щель ледяную струю воздуха; стены сковал синий лёд, выросли толстые сталактиты.

Вдруг сарай качнуло, рухнул край поленницы, одно полено ударило по ноге, девочка вздрогнула, упала на колени, стала быстро собирать рассыпанное добро феи. Потом она взяла её руку, сложила ладонь чашечкой, наполнила фасолинками: они не держались, по перепонкам скатывались на землю.

– Возьми себе. Какая страшная смерть. Замёрзнуть в сарае человека. Ап-ч-хи…!

Фея потускнела настолько, что Маша уже не видела своих валенок.

Конь ударил с такой силой, что треснула поперечная балка. Сарай заскрипел, качнулся, но не рухнул. Где-то по небу прошел протяжный свист.

– Сама Вьюга. – Фея загнутым коготком потёрла лоб, кожа заметно побелела, вздулась, выпустила белую бородавку. Стало светлее. Она скребла кожу в разных местах, а Маше казалось, что фея с каждой минутой становится всё светлее и меньше.

– Увлеклась я малость с этим оленёнком, долго из тайги выводила, следы путала, деда ждала, не каждому ведь доверишь.

– Это вы про какого деда? – удивилась Маша.

– Да про твоего деда Ваську. Кто и спасёт, а кто и под нож пустит. Обиделась Вьюга, что я не позволила её коням отобрать у оленёнка серебряное копытце, вот и подстерегла меня – ловушку устроила. Кто бы мог подумать, что она все человеческие очаги снегом завалит. Маш, последняя просьба, там за поленницей ещё три бородавки… собери, а то замёрзнут.

Девочка заглянула за поленницу. Очень темно. Она нащупала спички, вытащила из старого чайника бересту, чиркнула спичкой о стенку коробки. Огонь облизнул рваный край бересты, ожил, поскакал.

Вместе с огоньком ожила и фея.

– Ты…ты… Машенька – ты волшебница! – застонала она, глубоко вздохнула, вобрала в себя тепло спички. – Теперь главное – удержать огонь.

От слабого язычка пламени, блеснувшего сквозь щель сарая, кони Вьюги совсем обезумели. Удары стали настолько сокрушительными и безжалостными, что сарай завалился на один бок.

Маша рвала бересту, бумагу, подкладывала под огонь, поддувала. Языки пламени скакали и искали новой пищи. Занялось первое полено, затем второе. Когда посреди сарая горел уже внушительный костёр, фея головой упёрлась в потолок. Теперь она не казалась столь безобразно страшной. Фея шагнула в середину костра, пошла волчком по кругу и вскоре исчезла под землёй, оставив завиток дыма.

И тут Маша ощутила резкую боль в правом ухе…

– Ах, ты, шмакодявка, чё удумала. Сарайку спалить. Мамка с папкой пока за Пашкой с ума сходят, а ты тут … – Старик кричал, дёргал Машу за ухо и валенком затаптывал костёр. – Вот зараза – красного петуха… уж и балка занялась! Папка научил? На мойный самовар покушение!?

Маша ходила за дедом, наклонив голову набок, и чтобы уменьшить боль, держала деда за руку и умоляла отпустить. Он не отпускал. Тогда она изловчилась и с вывертом ущипнула сухую дряблую кожу. Он отдёрнул руку, стал тереть больное место.

– Хотел завтра в школу взять. Я тепереча всем расскажу, какая ты огница, ни завтра, ни через пару годков в школу-то не пустят.

Маша отбежала к двери и, с трудом сдерживая слезы, закричала:

– Я обиделась, слышишь! Обиделась. Сама пойду в тайгу, найду лучше твоего оленя, – Яфеяжаб говорила, что знает оленя с золотыми рожками. Попрошу у него камешек, куплю билет и уеду от тебя. А ты будешь плакать, а я уеду, и, как Пашка, не буду писать писем. Мамке буду, а тебе не буду!

– А, ёлы-палы! – застучал дед загоревшимся валенком по сырому полу. Он не заметил, как девочка выскочила из сарая.

Вьюга улеглась, словно закончив рабочий день, ушла отдыхать. Не отдыхал только весь шахтёрский поселок, а это двадцать восемь бараков, сорок частных домов. Не спали всю ночь. Люди, вооружившись длинными шестами, неровным рядом шли в сторону тайги. Уже рассвело, когда все столпились у опушки леса.

– Дальше не пойдём, – сказал Потапыч, заядлый охотник. – Девчонка здесь не могла пройти, мне по пояс.

Дедка Васька тяжело вздохнул, опёрся о шест, закачался в стороны:

– Старый я, старый!

– Кончай мучиться, найдётся твоя пигалица, сидит, небось, у подружки под кроватью и радуется, что мы весь посёлок перевернули.

– Не уразумею, – дед варежкой вытер слезу. – Я ж её, любя, за ухо, а она … вот куда она угнала? Найду! Так уши надеру.

Потыпыч потрепал деда по плечу.

– Пошли домой, мне через два часа в забой. Поесть бы чё…

– Не понимаю, как Сереге сказать. Сын не пишет, дочь пропала. Знал бы, что так будет, я бы этого оленёнка на руках домой приволок.

Люди пошли домой, старик поплёлся за ними. Около детского сада деда Ваську окликнула ночная нянечка Галина Семёновна.

– Василий, чего такой смурной?

– А то не знаешь? Весь посёлок знает, а она не знает.

Нянечка напряглась:

– Чего случилось?

– Машка пропала.

– Твоя Машка? Дочка Сергея что ли? – хохотнула нянечка.

– Чё лыбишся? У людей горе, спасателей из города вызвали, всю ночь искали.

Нянечка поправила платок на голове.

– А чего её искать, у меня в саду ночует.

Дед махнул рукой.

– Как она могла ночевать у тебя, если она потерялась?

– Де-д! – потрясла за рукав полушубка нянечка. – Пришла поздно ночью, холодно, говорит, дома, я её спрашиваю, а где родители, а она - папка с мамкой на кладбище, дедка Васька ругается.

– И ты, старая, поверила?

– Наврала что ли?

Сергей улыбался, прижав дочку к груди.

– Умница, красавица… это ж надо, папка, мамка на кладбище.

У горячей печи мать грохотала кастрюлями.

– Не ругайте её, тоже, небось, обидно было, когда за ухо-то, – сказала она, дёрнула крышку со сковороды, обожглась.

Девочка посмотрела на мать, тихо улыбнулась деду.

Тот погрозил жёлтым от махорки пальцем.

– У… Никогда не было трёх желаний. В войну одно – выжить. А вчерась ажно три желания появилось. Все три исполнились. Первое, хотелось Машку разыскать, второе, обещал курить бросить, если найду, а третье… иди сюда, поцелую, так напугала… Спички верни…

Маша сунула руку в дыру шубы, нащупала коробок. Вместе со спичками вытащила тёмные перламутровые шарики.

– Чё за козьи какашки? – буркнул дед, разглядывая бородавки. – Забодай тебя комар, никак жемчуг? Чесслово, чёрный жемчуг, мать честная! кого грабанула?

Девочка улыбнулась, спрятала лицо в колючем шарфе отца, тот прижал её крепко к груди, обернувшись к деду вполоборота:

– Дед, сумку нашли, а в ней письмо от Пашки, через две недели приедет.

– Давайте к столу. – Мать сняла с печи сковородку с жареной картошкой.

Дед почесал затылок.

– Быстро только. Мы потом с Машкой в школу пойдем. На оленёнка смотреть.

Маша спрыгнула с отцовских коленей и побежала по тёплому коридору в комнату за шапкой и валенками.