Якоря держащие

Я медленно шёл по Вертепску и любовался летним вечером. Погружаясь в таинственную атмосферу старых улиц, мой взгляд скользил вдоль изящных фасадов домов, чьи стены хранят память о давно минувших временах. Улица полна очарования старинных переулков, бережно сохранившихся среди современной суеты. Здесь каждый камень мостовой кажется живым свидетелем истории — шёпотом рассказывает о судьбах тех, кто ступал по ним много десятилетий назад.

С каждым моим шагом улицы становятся всё тише, здания словно укрываются густым покрывалом теней. Кажется, будто мир замедляет своё движение именно здесь, позволяя мне насладиться каждым мгновением спокойствия и красоты. Легкий ветер играл листьями деревьев, создавая неповторимую мелодию жизни Вертепска, пульсирующего вдали, но здесь почти затаившегося в ожидании нового поколения посетителей.

Небольшие кафе, уютные лавочки антикваров, крошечные магазинчики с искусством — всё это создаёт ощущение подлинности, близости к корням. Тротуары вымощены камнем, вызывая чувство прикосновения к чему-то вечному, неизменному, несмотря на смену эпох и поколений. Подняв голову вверх, замечаю купола церквей, возвышающиеся над крышами зданий, тихо сияющие золотом даже в тени древних деревьев. Звон колоколов иногда прорывается сквозь тишину, наполняя сердца местных жителей особым чувством гармонии и покоя, а также гордости, что смогли купить квартиру в этом районе.

Ступив на узкую улочку, ощущаешь себя путешественником во времени, готовым открыть тайны прошлого и ощутить дыхание веков. Я остановился у входа в тихий дворик, окружённый стенами особняков, чья архитектура отражает красоту эпохи, ушедшей навсегда. Этот район стал моим личным музеем воспоминаний, подаренным эти городом каждому, кто хочет почувствовать его истинную душу.

Я зашел в подъезд нужного мне дома. Ноги мягко коснулись прохладных мраморных ступеней, каждая из которых украшена изысканной резьбой, повествующей историю величия местного дворянства. Я поднимался медленно, наслаждаясь каждой деталью интерьера: потолок, покрытый позолотой, массивная люстра, излучающая мягкий свет, отбрасывающий причудливые блики на роскошные зеркала, отражающие моё лицо.

По мере подъема лестница становится всё круче, ступени чуть заметнее истёрлись временем, сохраняя следы тысяч ног, прошедших здесь ранее. Взгляд задерживается на тонко выполненной ковке перил, чей рисунок напоминает сложный орнамент средневековых витражей. Изящность линий завораживает, заставляя задуматься о мастерах, вложивших свою душу в создание столь великолепного шедевра архитектуры. Каждый этаж встречает меня новыми картинами на стенах, фресками, живописующими сцены из истории и культуры. Старые портреты великих деятелей смотрят строгими глазами, как бы наблюдая за моим восхождением. Сквозь окна льётся тёплый солнечный свет, подчеркивая красоту позолоченных рам картин и блеска паркета. Лепнина на потолке повторяет мотивы, встречающиеся повсюду в доме, придавая помещению особый шарм и гармонию. Сердце наполняется теплом и восхищением перед таким совершенством архитектурного искусства, воплощённого в камне и дереве, которое живёт собственной жизнью благодаря любви и заботе предыдущих владельцев.

Наконец, достигнув последнего пролёта лестницы, останавливаюсь перед дверью, ведущей в нужную мне квартиру. Я могу пройти и через дверь. Статус и природа сущности позволяют, но мне хочется посмотреть в глаза, а представление я люблю. Куда наша жизнь без представлений? Без представлений она станет скучна и сера и её захочется выплюнуть как испорченный фрукт, который по недоразумению, не посмотрев, взяли уже в рот. Я позвонил в дверь. Звонок внутри пропел птичью трель и раздались шаги. Бодрые такие шаги, юные. Дверь не открылась, она распахнулась от молодого девичьего напора. На меняя смотрели сияющие глазёнки рыженькой девчонки, скорее всего первокурсницы, лицо которой было усыпано веснушками.

— Здравствуйте, - слегка разочарованно произнесла девушка, — вы к кому? К бабушке?

Конечно разочарованно. Она, видимо живя в таком районе привыкла к посещениям богатых людей, одевающихся модно и со вкусом. А тут? А тут старенький доходяга, с редкими волосами на проплешине, трёхдневной небритостью, в стареньком поношенном временем сереньком костюмчике, с таким же потрёпанным портфельчиком под мышкой, из стародавних чёрно-белых кинолент.

Согласитесь не то, что хотелось бы увидеть за входной дверью молоденькой рыженькой, симпатичной девушке. Я хотел, чтоб она не обратила на меня внимания и после этого скорее забыла мое появление.

— Добрый вечер барышня, — немного откашлявшись, произнёс я дребезжащим голосом, - я хотел бы видеть Иллариона Исаковича, мы с ним когда-то вместе работали над одним проектом.

— Дедушку? — растерялась она.

— Возможно, если Иларион Исакович доводится дедушкой такому прекрасному созданию как вы.

— Но дедушка умер...

В голове прозвучали тоска, одновременно с грустью. Видимо дед баловал свою внучку, а она отвечала ему детской любовью.

— Давно? — спросил я.

Я знал все о смерти Илариона Исааковича вплоть до секунд его гибели, но игра есть игра. Нужно же себя развлекать на нашей нервной работе. А то так не одних нервов не хвати.

— Два месяца назад, — вспоминая дату, всхлипнула внучка.

— Ах как жаль, — всплеснул руками я и стал разворачиваться спиной, чтоб уйти, — не успел повидаться, как жаль, как жаль...

— Может вы к бабушке зайдете?

— Как жаль, как жаль, — спускалась по лестнице сгорбленная фигура в стареньком костюме и с потрепанным портфелем.

Но это был уже не я. Я хотел, чтоб она запомнила меня таким. Время развлечений кончилось, началась работа. Бестелесным созданием я вторгся незамеченный в квартиру и остановился, осматриваясь.

— Кто приходил? — из одной из трёх спален раздался старушечий голос.

— Хотели дедушку видеть, — ответила девушка, следуя к себе в комнату.

— Кто?

— Я не спросила имени.

— Так пригласи в гости!

— Он не стал слушать, просто ушёл.

— Жаль, у Ларика было много друзей и коллег, многие ещё не знают.

Так называемый Ларик, он же Иларион Исакович Гольдман нашелся у себя в кабинете. Старческая фигура с белоснежными волосами, сидела за любимым дубовым столом и что-то писала. Писал наш уважаемый профессор естественно воображаемой ручкой, по воображаемой бумаге. А как вы хотели, если ничего реального Ларик в руки уже два месяца взять не может?

— А я вас ищу Иларион Исакович, — зашел я в кабинет.

Точнее в кабинете я уже был, а вот проявился только что. Для восприятия обычного человека это было бы очень странно, когда на пороге из ничего формируется фигура. Но это для обычного. Иларион Исакович обычным, как бы ему не хотелось, уже не был.

— Ищите? — удивился хозяин кабинета, поднимая на меня свои старческие очи.

В отличие от его внучки, Гольдман меня увидел совершенно другим. Мне не нужно было, чтоб он меня не запомнил, или принял за кого-то из своих старых, менее успешных коллег. Я хотел, чтоб он мне подчинялся.

— Именно ищу, — без приглашения я отодвинул ближний стул и водрузив на него свой любимый зад, закинул ногу на ногу.

Перед Иларионом Исаковичем вальяжно развалился на стуле пузатый, лысеющий господин в добротном, дорогом костюме, с печаткой на пальце и дорогими часами на левом запястье. В лакированные ботинки заграничной марки можно было любоваться на своё отражение. Такие люди по тротуару не ходят. Я вам открою страшную тайну, но такие люди в автомобиле за рулем не ездят. Их привозят прям к нужному подъезду и увозят потом от него же.

— Позвольте сударь поинтересоваться, с чего же вы меня ищите?

Позвольте, сударь... Как не живи при социалистической власти долгие годы, как не работай на современную власть, а дореволюционного кадетского образования не скроешь.

— Скажите мне Иларион Исакович, а вы последнее время не замечали каких-либо перемен в вашей жизни? Ничего странного пару месяцев назад не случалось?

— Да вроде нет, — задумчиво промолвил Гольдман, откладывая ручку.

Тут закрытая до этого дверь кабинета отворилась, и внутрь заглянула старушка. Обвела взглядом помещение, хлопнул носом и закрыла обратно.

— Марьяночка... — позвал Иларион Исакович, но жена не услышала его слов, а точнее не видела ни самого мужа, ни меня.

Для неё в кабинете осталось все так же, как в тот скорбный день. Тишина, покой, бумаги, разбросанные на столе....

— Она вас не слышит, — констатировал я.

— Занята, все по хозяйству хлопочет.

— Не по этой причине, — произнёс я, закуривая сигару, и пуская струю дыма в лицо хозяину кабинета.

Воображаемую сигару, воображаемую струю дыма, в бывшего хозяина. Я не курю, не имею такой дурной привычки, но сейчас мне нужно максимально привлечь внимания профессора к своей персоне. Да так, чтоб он прикипел к ней настолько, что бросил все и отправился вслед за мной на край мира. И самое главное - добровольно. Добровольно!

— А по какой?

— Включите компьютер пожалуйста, — попросил я.

— Зачем? — удивился резкой смене направления разговора Иларион Исакович.

— Включите! — настаивал я.

Гольдман потянулся рукой к кнопке включения и нажал на неё. Точнее попытался нажать, палец даже чуть внутрь ушёл. Но никакого эффекта это не дало, ни одна лампочка ни загорелась, ни один кулер не закрутился. Мы подождали несколько секунд. Профессор повторил попытку, но опять тщетно.

— Сломался видимо, — констатировал он.

— Хорошо, — кивнул я, — тогда возьмите ручку со стола.

Вот это он исполнил с лёгкостью. Миг и он держит ручку в руке.

— Вот, извольте, — показывает мне ручку, зажатую между пальцев.

— А у вас одна такая ручка или несколько? — спрашиваю я заготовленный вопрос и уже знаю на него ответ.

— Такая во всем мире одна, — пылит профессор, — она именная, мне её лично министр образования подарил!

— Тогда откуда эта? — спрашиваю я, кивая на точно такую же ручку, лежащую на столе.

Профессор посмотрел на стол, потом на свою руку, потом опять на стол. В недоумении он ещё с десяток раз перевёл глаза туда-сюда.

— Этого не может быть, — прошептал Иларион Исакович.

— Увы, но это есть, - радуюсь произведённому эффекту я, — и так будет с любым предметом, который вы возьмете в руку. Вы помните эти предметы и воображаете их, но контактировать с реальными не можете.

— А компьютер? — спросил Гольдман.

— А компьютер нужно включить, — пожал плечами я, — и тут представляй - не представляй, а кнопку вы нажать не в состоянии.

Лицо Илариона Исаковича исказилось мыслительным процессом. Вот что-что, а думать Гольдман умел. А также делать выводы.

— Я что...

— Призрак, — закончил я фразу за него.

— Но как?!

— Вы умерли два месяца назад, от сердечной недостаточности, — развел я руками.

— Как умер? — опешил от такой информации профессор.

— А что вас смущает в этой формулировке? — поинтересовался я.

— Всё! — заорал он, бросив ручку на стол, которая растаяла в воздухе, даже не долетел до столешницы— Как с вашего позволения можно умереть и не понять этого?!

— Легко, — оскалился я улыбкой, — смерть очень тонкая черта, нельзя пережить смерть, её можно только перейти. Как бы не было плохо при смерти, ты еще здесь, ты живой, даже задыхаясь на смертном одре ты еще живой и вот раз и всё, ты уже по другую сторону черты. Вы работали над последним своим проектом...

— Крайним, — перебил он меня по привычке.

— Теперь уже последним, — вернулся я к своему монологу, — так вот, вы так усердно работали, с погружением в тему, что просто не заметили, как изношенное за все ваши годы сердце попросту остановилось.

— Но меня же были должны похоронить?

— А вас и похоронили, — подтвердил я, — даже могу вам показать могилку на кладбище. На элитном кладбище, кстати.

— Нет уж, спасибо, увольте, я как бы тут посижу, - пошел в отказ профессор.

Жаль, а то он бы сам сделал за меня всю работу. В этом мире с очень давних времен отлажен механизм созидания и разрушения. Нельзя созидать бесконечно, ибо все в этом мере конечно. В индийской традиции это взаимодействие названо именами богов Брахмы и Шивы. Чтоб одному что-то создать, второму нужно что-то разрушить. Но всегда бывают сбои. И результат такого сбоя смотрел сейчас на меня. В этой реальности живут живые люди, а когда они умирают, их дух уходит из этого мира, но иногда случается так, что дух не хочет покидать эту реальность. Его держат неоконченные проблемы, страх, любовь, и другие сильнейшие чувства, которые не дают духу смириться со своей участью и покинуть сей бренный мир. Мы называемый это якорями. Якорями, которые держат дух здесь. И тогда приходят такие как я, те, чья профессиональная деятельность заключается в разрушении этих держащих якорей и в выпроваживании умерших сущностей вон из этого мира. Мы можно сказать психологи, иногда даже психиатры, вот только пациенты у нас не живые.

— А вот тут сидеть не нужно, — улыбнулся я, — зачем тут сидеть? Вам наоборот нужно отсюда уходить.

— Зачем? — вздохнул профессор.

— Затем что мертвые не должны жить в мире живых. Вы уже пошли свой жизненный путь, стоит освободить место для других.

– А как же моя работа? Как моя статья?

Вот странные эти ученные. Ты уже умер, зачем тебе работа? Все! Нет никакой работы больше, нет больше ничего. Но нет, ему не важно, как там дети без него, как жена надрывается плачем о рано ушедшем. Это хорошо у этого все сложилось, как у профессора нужного направления, а ядерная физика обласкана что нынешним правительством, что прошлым, и он смог оставить наследство и такое, что там и правнукам хватит, но бывает и по-другому. Умрет какой-нибудь микробиолог или генетик, жена с детьми последние картофельные очистки варят и хлебом черствый закусывают, а ему все равно на это, семья тут его не держит, а вот работу свою ненаглядную он бросать не собирается. Ухватится за идею о идеальности своей работы и будущем прорыве науки с помощью неё и сидит над своей рукописью, чахнет.

— Какая работа уважаемый Иларион Исаакович? Прислушайтесь к моим словам! Вы умерли и уже не сможете завершить свой последний труд.

— Умер? — оторопело спросил профессор и уставился на меня словно только что увидел и не со мной разговаривал последнее время.

— Умерли.

— А вы, собственно, кто такой сударь? Как вы попали в мой кабинет? Что вы сказали Марьяне, почему она вам разрешила сюда войти без моего разрешения?

Ну вот как обычно. Нормальный, живой человек сначала бы спросил кто я, как сюда попал. А этот слишком прикован к своим якорям, которые его держат на этом свете и спрашивает только когда его что-то сильно кольнет.

— Разрешите представиться, совсем забыл за важностью разговора, - кивнул я, не вставая, - я посланник к вам с того света, где вас уже заждались, если вам нужно имя для обращения ко мне, то зовите меня Симаргл.

— Симаргл? — удивился Гольдман. — Это что-то из иранского языка?

— Очень древний иранский, я бы сказал протоиранский, это имя славянского бога, провожающего души в Ирий. Или вы хотели бы чтоб я назвался более красивым и витиеватым именем одного из демонов? С Азазелем или Аббаданом вам было бы интереснее разговаривать?

— Какие Азазели и Аббадон в наше время молодой человек?

— А что вас смущает? В нашем времени особенно? Ещё сорок лет назад в этой вашей реальности, на этой земле люди не верили ни в богов, ни в демонов, а сейчас бьют поклоны разве что не на грозу молятся. Но да ладно, мы с вами уже давно не в той реальности, где все происходит, мы уже в другой, где имеют место и Аббадоны, и Азазели, и Симаргл.

— А где Пётр тогда?

Смотри ты, начитанный.

— Вот если вы бы сами дорогой мой Иларион Исаакович ушли бы из этого мира, то был бы вам и Пётр, и Лука, и кто хотите, но так как вашу душу приходиться вести, то радуйтесь водителю душ Симарглу.

— Марьяна! — вскричал профессор.

— Да не орите вы, Иларион Исаакович, — махнул я рукой, — не слышит она вас, и не видит тоже, это я сразу вам ответил на идею махать у лица жены или перед другими людьми руками. Даже если они вам в лицо про вас будут говорить, они вас не видят.

И тут по странному стечению обстоятельств, дверь в кабинет открылась и на пороге нарисовалась Марьяна Альбертовна Гольдман. Она открыла дверь и не заходя в кабинет, обвела взглядом комнату. И тут же всплакнула. Но не прямо в рыдания, а так, всхлипнула коротко, давя в себе проявление слабости.

— Марьяночка, кто этот господин, и почему ты его пустила ко мне в комнату! Подставляешь, он говорит, что я того, умер!

Вдова профессора еще раз всхлипнула и ушла, закрыв дверь.

— Не видит она вас, Иларион Исаакович, — победоносно сказал я, — смиритесь со своей участью и пойдемте в новый, лучший мир.

— Какой мир? - испугался профессор.

— Это я уж не знаю, мое дело довести до врат, а дальше мне дороги нет.

— Какой мир, какие ворота? — вскричал мужчина. — Вы издеваетесь милостивый господин? Подите вон из моего кабинета и не мешайте мне работать!

— Ну вот, — вздохнул я—, мыло и мочало, начинай сначала. Вы же учёный человек Иларион Исаакович? Лауреат, профессор?

— Несомненно!

— Вы же в Бога не верите, а доверяете только исключительно подтверждённым фактам?

— Именно.

— Вот и сложите уже из этих фактов дважды два!

— Из каких фактов? — спросил профессор. — Где ваше хваленая дважды два?

Вот странно, человек до смерти был одним из лучших умов в науке своей страны и уважаем в других странах. Но стоило ему помереть, как сразу перестал критически мыслить и связывать простые факты.

— Ну вспоминайте, — уставши вздохнул я, — вы так и не смогли поднять ручку, ваша жена вас в упор не видит. Могло ли такое быть, если бы вы были живы господин Гольдман?

Профессор размышлял не меньше минуты. Мне пришлось терпеливо сидеть и ждать, пока он сформирует следующий вопрос.

— Хорошо, — кивнул Илларион Исаакович, — допустим я мёртв, точнее я потерял тело, но я же размышляю, а если так, то, как я могу быть мертвым?

— В этом измерении все может быть, - хмыкнул я, предполагая этот стандартный вопрос, — вот скажите, огонь это окисление?

— Безусловно.

Я чиркнул пальцами и зажег огонь на кончике указательного. Всегда работает.

— Если горение это окисление, то что именно я сейчас окисляю?

— Это иллюзия? Фокус? Вы фокусник? — не поверил профессор.

— Это другое измерение в вашем бывшем мире, в котором вы находиться не должны.

— И что вы прикажете мне делать?

— Спокойно встать и следовать за мной, - ответил я.

— К вратам?

— Как захотите.

— Но я еще не готов.

— И что же вас держит тут? — спросил я, уже зная ответ.

— Как что? — искренне удивился Илларион Исаакович. —Моя работа!

И снова корова.

— Ваша работа осталась в прошлом.

— Этого нельзя допустить! — заорал профессор. — Мне осталось совсем немного и это будет прорыв!

— Возможно, но видите, что сами вы уже не сможете её завершить, так отдайте её своим ученикам, многие из них уже имеют ученые степени, а сами расслабьтесь наконец и предайтесь покою.

— Какой покой? Кому доверить? «Да мои ученики все криворукие обезьяны!» —гневно произнёс Гольдман. — Им хоть в е на блюдечке принеси, все по полочкам разложить, они все равно не смогут собрать это воедино! Вы понимаете, что этот труд может дать новый виток нашей науке? Вы понимаете, что без меня этого может не случиться?

— Увы дорогой профессор, но насколько я знаю историю, ещё не одно открытие не кануло в лету. Не смог один, рано или поздно додумаются его ученик, или кто-то другой.

— Вот именно, кто-то другой! А это я! Я! Я разработал этот метод, это моя заслуга!

— Скажите мне Илларион Исаакович, — как можно спокойнее ответил я, чтоб не раздувать его чувств, не усиливать реакцию на слова, и даже немного успокоить. — Вам важно чтоб работа завершилась или стать ещё более известным с помощью неё?

— Что вы говорите! — обида засквозила в его словах. — Я никогда не хотел ничего для себя! Я живу и существую только ради науки!

— Жил, - буркнул я.

Конечно, ты не хочешь ничего себе. Врешь. Мне можно. Себе зачем врешь? Когда люди ничего себе не хотят, они не живут в элитном районе города, в элитном доме, в семикомнатной квартире с потолками уходящим вверх метра на четыре, не сидят на резных стульях за дубовым столом, не носят часы стоимостью несколько годовых зарплат обычного младшего сотрудника и не ездят в иномарке представительского класса. Я знавал великих учёных, которые действительно жили наукой. Они жили очень скромно, но во имя своих идей шли на плаху и в огонь. Вы скажете это было в древности? Я знал и современного учёного, который жил затворником, ради науки, потом приехал в институт, доказал решение одной из сложнейших задач, над которой бились лучшие умы мира, и после, не дожидаясь фанфар и премий, уехал к себе в маленькую квартирку, дальше заниматься наукой. Вот это ради науки, ради чистой науки. А ты мой дорогой Илларион Исаакович Гольдман не живешь наукой, ты используешь её для достижения своих целей. Точнее использовал.

— Почему жил?

— Потому что профессор вы умерли и я пришёл за вами, - пошел на новый виток я. - Вам нужно покинуть этот мир, так как люди не должны жить рядом с духами.

— Но я же живу.

— И это плохо.

— Чем же плохо, позвольте мне узнать?

— Как вам известно, галактика конечна, как, впрочем, и вселенная. И везде действует закон о сохранении массы. А это что значит? Правильно, если что-то не ушло из этого мира, то место не освободилось и что-то в этот мир не придет. Вот, например сейчас ваша внучка в положении.

— Роза?

— Именно Роза и она ждет ребенка, но вы не хотите покинуть этот мир, а значит...

— Вы хотите сказать из-за меня Роза может не родить?

— Ну не прям из-за вас, - не стал врать я, — вы такой мне один, но может и из-за вас, и из-за кого-то другого, а из-за вас какая-нибудь другая девушка может не родить. Тут не угадаешь. Вы хотите этим рисковать? Вы то уже пожили, и согласитесь не малый срок, а вот юное создание может попросту не родиться. Вы представляете какое это горе будет для Розы? Да что там для неё, для всех. Вы представляете какой это удар будет для вашей обожаемой Марьяны?

— Для Марьяны?

— Конечно для неё, — кивнул я, — вы же её этим самым в гроб в гоните.

— Я? — ужас объял Иллариона Исааковича.

— А кто же? Вы же не хотите покидать этот мир и занимаете место будущих поколений.

— Я могу вогнать в гроб Марьяну?

— Не без этого—, пожал плечами я.

— Что я должен делать?

— Пойдемте.

— Куда?

— Я покажу, это недалеко.

— А Марьяна останется жива?

— Да, она проживет ровно столько, сколько ей отмерено.