Ястребиная бухта, или Приключения Вероники

А вечер был так невероятно красив, что Ника, глядя на разноцветные облака, переползающие через спины друга друга, сразу решила — что-то случится, и скорее всего не очень хорошее. Уж слишком насыщенной была синева и багровость, слишком много тревоги в распластанных поверх цветной крутизны серых облачных покрывалах. Потому, когда вернувшись из степи, она, стряхивая с холодных волос капюшон, услышала шум в доме, всхлипывания и невнятный торопливый говор, то даже не удивилась, только в сердце ударила тревога. Не разуваясь, дёрнула тугую дверь, быстро вошла, сразу стараясь увидеть и понять. Подбежала к Марьяне, опускаясь перед ней на колени и бережно берясь за неловко протянутую ногу в разорванной штанине.

— Похоже, сломала, — отрывисто сказал Фотий, который только что был у дивана и вдруг оказался в маленькой прихожей; застёгивая куртку, шарил на полке, доставая ключи, — звони Пашке, закройся, никому не открывай, поняла?

Марьяна охнула, пригибаясь, чёрная коса скользнула Нике на плечо, и перед глазами оказалось серое лицо с полузакрытыми глазами, а на щеках блестящие дорожки.

— Не надо Пашке, — хрипло проговорила Марьяна и закусила губу, повторяя невнятно, — не... надо ему.

Одетый Фотий подошел, тяжело ступая зимними ботинками, отодвигая Нику, подхватил девушку, и она повисла, злясь и кусая губу. Поднял её руку, перекидывая через свое плечо.

— Держись лучше. Тебе не надо, а Ника что — одна тут будет сидеть?

— Я... — Ника вдруг испугалась, но с раздражением прогнала страх. Марьяшке вон больно, и вообще.

Улыбнулась, стараясь подбодрить сразу обоих.

— Я запрусь. И никому. Все хорошо будет, Марьяша. Ну, как же это тебя?

Та, прыгая за Фотием на одной ноге, а другую держа на весу, оглянулась, тоже стараясь улыбнуться.

— Сама не знаю. Вот, спрыгнула...

Ника бросилась за ними, растерянно подавая перчатки, суя в оттопыренный карман марьяшиной штормовки вязаную скомканную шапочку. Сбежав по ступеням, пока двое медленно спускались, ахнула, захлебываясь толкущимся в просторном дворе ветром и, забирая мгновенно заледеневшей рукой волосы, быстро пошла к воротам. С усилием отводя створку, придерживала её, пока Фотий заводил мотор и медленно выруливал в кромешную темноту, накрытую белёсыми рваными тучами, что текли по чёрному небу — нижние еле-еле, а верхние — неслись, как по льду.

Машина встала, мигая красными огоньками, Фотий крикнул в приоткрытое окно:

— Никому, поняла? И звони.

Ника прижалась к холодному металлическому боку, пытаясь разглядеть в салоне его лицо.

— Фотий, вы осторожно, пожалуйста! Скорее возвращайтесь!

— Я буду... — он повернул руку, глядя на тяжёлый циферблат с зелёными числами, — да уже к утру буду. Ты ложись, Ника, закройся только.

— Да, — сказала она, держа створку ворот обеими руками, — да-да.

А через пару минут прыгающий свет фар был на другом краю степи. Или — в другой галактике.

Ника заперла ворота, проверила замок, сунула в карман большой ключ и дёрнула врезанную в створку калитку. Закрыта. Нащупав холодный засов, вдвинула и его в петли. И, о чем-то подумав, заторопилась к большому дому, что сверкал под порывами ветра чёрными стеклами запертых номеров. На самом верху внешней лестницы тускло горел красный фонарик, а внизу ступени еле отблёскивали светом, приходящим от туч. Ника, оступаясь, загремела шагами по гулким прутьям, цепляясь за перила рукой в плохо натянутой перчатке, взлетела на площадку второго этажа, навалилась на прутья, всматриваясь в чёрную пустоту. Далёкий свет прыгал, поворачивая. Наверное, «Нива» уже подъезжает к перекрёстку, где просёлок выходит на шоссе. Сейчас пологие холмы скроют огоньки фар.

Ника отвернулась и кинулась дальше, выше, выскочила наверх, там, на гулком решётчатом пятачке ветер выл, как на вершине горы, кидался со всех сторон, стаскивая капюшон и трепля плохо застёгнутую куртку.

Вот далеко-далеко мигнули фары. Если смотреть днем, то не так уж и далеко, но сейчас из-за гудящей круговерти мир будто перемешался. Казалось, ветер рвёт и носит по зимней степи не только звуки и воздух, но и ухваченный им свет.

Слёзы текли, щипля веки. Ника стянула капюшон на шее обеими руками и медленно стала спускаться. На полдороге споткнулась, ухнула через ступеньку и, цепляясь руками за железные перила, ничего не видя из-за растрёпанных по лицу волос, повисла, испуганная до холодного пота. Сердце колотилось, перекрикивая гудение ветра. Дура, какая же дура! Марьяшка, наверное, с этой лестницы и свалилась, и Ника сейчас загремела бы вниз и осталась лежать, на ледяной земле, с вывернутой шеей или так же сломанной ногой. Да я так, помахать мужу на прощание...

Уже не обращая внимания на бьющиеся волосы и упавший на спину капюшон, медленно спустилась, и вдумчиво нащупывая при каждом шаге узкую плиточную дорожку, окружённую декоративными валунами, пошла обратно к ярким окошкам маленького дома. Даже фонарик не взяла, тетеря, ругала себя шёпотом.

Внутри было тихо, ветер остался за окнами, кидался в двойные стёкла, выл, шевелясь на крыше, но все рамы Ника заклеила ещё в ноябре, белёная печка топилась исправно, и чуть приоткрытая железная вьюшка впускала в огненное нутро лишь непрерывный тонкий шорох, который толкал прогорающий уголь, рассыпая его на горсти пылающих искр.

Ника закрыла дверь, стащила сапожки, медленно поставила их к тёплой стене в маленькой прихожей, сбросила куртку, и прошла в комнату, где было почти жарко. Постояла, оглядываясь и пытаясь понять, что же всё-таки случилось и как. Ничего, конечно, особого кошмарного, бытовая травма. Марьяшка неловко прыгнула, подвернула ногу, упала на неё сверху. Или свалилась на камень, сломала, в-общем. Фотий правильно сделал, что повёз сразу, мало ли что. А куда повёз? Теперь, пока не доберётся до больницы — или в Южноморске, или в другую сторону двинет — в большой поселок Багрово, а там телефон, вот тогда он и позвонит.

На стене тикали старые часы с кукушкой. Она уже давно не куковала, чинить часы Фотий и Ника не захотели, чтоб не подпрыгивать каждый час от скрипучего голоса древней пташки. Но тикали. В тишине особенно тоскливо и громко, рассказывая Нике, вот пришла её первая ночь в их с Фотием доме — без Фотия. Холод, набранный за последние несколько часов, когда взбиралась на камни и после бродила по зимнему песку вдоль воды, пришёл и заколотил всё тело, швыряя на кожу под свитером тысячи противных мурашек. Ника поёжилась и, обхватывая себя руками, пошла к столику у стены, где притулился телефон. Надо позвонить Пашке, в общежитие, пусть едет в больницу. Чем быстрее доберётся, тем раньше Фотий уедет домой. Наверное, это не очень хорошо, так хотеть, чтоб Фотий оставил Марьяну, но сейчас Ника одна в пустом доме, а дом стоит один во всей огромной Ястребиной бухте. Фотий нужен не только ей, он нужен и дому.

В трубке, обдавая щёку равнодушной прохладой, стояла космическая тишина.

— Алло, — без надежды сказала Ника, надавливая на рычажок, — эй, эй, алло!

Ветер, напоминая о себе, ухнул и захохотал, елозя по шиферу быстрыми лапами. За окном что-то прогремело, зазвенело, удаляясь. Наверное, упал мусорный бак.

Ника положила трубку и ушла к печке, села на низкую скамеечку; открывая дверцу, закинула в огненное нутро совок угля-орешка. Взяв бутылку с водой, полила уголь, насыпанный в старое ведро. А как сначала удивлялась, когда Марьяна показывала — чтоб горел лучше, нужно сбрызнуть водой, убить на чёрных камушках угольную мелкую пыль.

Марьяна и спала здесь, в этой комнате, которая раньше считалась как бы гостиной. Они решили, пусть тут будет, как в обычном деревенском доме — круглый стол с бархатной скатертью, старый сервант с фарфоровыми безделушками, этажерка, и у другой стены — книжный шкаф. Стол был придвинут одним круглым боком к дивану. До Нового года на нём спал Пашка, а после уехал, и его место заняла Марьяна.

Ника поднялась и, сняв с вешалки за дверями большую старую шубу, прилегла на диван, укрываясь до самого носа. Лампочка под ситцевым абажуром светила неярко и изредка мигала, когда ветер завывал особенно громко. А вдруг порвёт провода и свет тоже отключится?

Ника дрожала, подтыкая с боков края шубы, никак не могла согреться. Так уже было, со светом, и Фотий с Пашкой уходили в степь, отыскивали обрыв, иногда чинили сами, а иногда ездили в Низовое за электриками. На этот случай в ящике комода лежат свечи и несколько коробков спичек, а ещё есть керосиновые лампы. Есть и газовый баллон к плите, и туристическая печка на бензине, но печкой ни разу не пользовались, ведь всё время топится нормальная большая печь, от нее тепло, а на раскалённой поверхности мгновенно закипает чайник.

Нике даже нравилось, когда света нет — сидеть в полумраке, слушать, как свистит чайник, следить, как прозрачно плачет свеча и разговаривать с Фотием, или читать, кладя книгу на стол рядом с мигающим плавным огоньком. Смеяться, когда муж, отбирая книгу, и рассказывая об испорченном зрении некоторых глупых Ник, утаскивал её в их маленькую спальню. Там всегда тепло, под одним на двоих пуховым одеялом.

— Я брошу в огонь душистый чабрец...

Мужской голос сказал это в самое её заледеневшее ухо, и она открыла глаза, глядя, как медленные переливы красного света мерцают на белёной стене. Ей по-прежнему было холодно, пальцы казались сосульками, и Ника испуганно рассердилась на себя. И понесло же её днём на скалы! Она, конечно, ходит туда почти каждый день, потому что ждать, когда кончится мёртвая мартовская весна, уже невмоготу, сидя в доме. Но вот сглупила. С утра вылезло солнышко и показалось — да вот же она, весна, вспомнила, наконец, что тут без неё плохо. И Ника ушла, оставив дома шапку, ходила по песку, подставляя лёгкому ветру холодные щёки, дышала, садилась на корточки, рассматривая тонкие листики, вылезающие из-под жухлых осенних стеблей. Искала первые маленькие цветы. Нашла, конечно, — такие крошечные, что только смотреть на них, даже сорвать нельзя, и не понюхаешь.

А потом солнце ушло в облака, их становилось всё больше, толкались по серому небу, наползали друг на друга, будто им тесно. И — расцветились багровым и сизым, пошли перетекать больными прекрасными оттенками. Настолько дивной была эта лихорадочная красота, что Ника, совсем озябнув, ещё час простояла неподвижно на склоне, задирая голову и следя за медленным ходом небесных щупалец. Замирала от счастья. А после побежала домой, радостно думая, вот сейчас чай, она сделает ужин, и нужно протопить сауну, а потом вместе под одеяло, согреться и уснуть, не размыкаясь.

Дрожь била её все сильнее и наконец, решившись, она откинула шубу и быстро встала, боясь передумать. Укуталась в старую куртку Фотия, ей почти по колено, сунула ноги в его длинные сапоги. Благоразумно натянула на голову толстую вязаную шапку. Выскочив на крыльцо, захлопнула двери. Сауна так сауна. Когда она как следует нагреется, Ника пойдёт туда, минут на сорок. В большом доме, как и в старом, тоже есть звонок, и если Фотий сказочно вернётся через два часа, даже если она будет сидеть в крошечной парной, прогоняя из нутра сырой холод, то уж побежать и открыть засов сможет, а после сразу обратно. Это не по степи полдня разгуливать.

Стеклянные мозаики на входной двери были зашиты фанерой. Да Ника её и не стала открывать. Отперла узкую дверь, что вела в полуподвал из-под лестницы. Порадовалась тому, что окошко, забранное толстым стеклом, смотрит в ту сторону, куда уехала «Нива». И, пройдя через молчаливый холл, помахала рукой идолу, стоящему на полированной стойке. Над кожаными диванами появилось новое — огромный, во всю стену, снимок морской волны в белых ослепительных пенках. Волна стояла, показывая полупрозрачный, просвеченный солнцем живот, в нем крутились мелкие веточки, клочки зелёных водорослей и серебристые узкие рыбёшки.

Как всегда, Ника не удержалась и щёлкнула выключателем. За матовой стеной загорелись тайные лампы, волна ожила, совсем настоящая, толстая, хотелось сунуть руку в плотную зелень и коснуться пальцами быстрого чешуйчатого серебра. Ника оставила волну пожить светясь, и спустилась вниз, свернула от бара с медвезиллой в другую сторону. Открывая невзрачную дверцу, опустила рычаг на котле, проверила цифирки на датчиках, выставила время и температуру. Вот и всё. Через час парная прогреется. А пока нужно вернуться в старый дом, подбросить угля в печку и посидеть там, чтоб не мёрзнуть в закрытом пустом корпусе. Согреть чаю. Или бульона. Совсем не хочется, но нельзя заболеть. Именно потому, что беспокойно и тревожно, как там Марьяшка и Фотий.

Кутаясь в куртку, вернулась и села на диван с ногами, снова укрываясь шубой. Старые часы монотонно тикали. Казалось, суетилась так много и долго, а всего-то прошло пятнадцать минут, с тех пор как побежала включать котел.

Хорошо, что днём позвонила маме и долго болтала с Женечкой. Хорошо, что оставила его до апреля в Южноморске, а так просился. Нет, очень хорошо. В пять лет ещё рано сидеть без электричества и частенько без воды, когда она замерзает в трубах, ведущих из цистерны. Да и мама не так скучает, нянькаясь с Женькой.

Ника вытерла со лба холодный пот и снова с тоской посмотрела на часы. Взять книжку? Или выключить свет и просто глядеть в окно... Но в окне — пустой двор с тенями навесов, столбов и камней. А книжку неохота.

Отвернулась от часов и, полулёжа на подушке, стала думать о Марьяне и Пашке. Минувшим летом так было всё здорово и красиво, будто Ника с разбегу попала из своей жизни в свою же сверкающую мечту. Белый дом, полный смеющихся спортивных людей, что по утрам загружали акваланги в багажники и уезжали в пустынные бухты. Ужины под виноградом, смех и шутки, тёмное вино, Фотий рядом, такой родной и такой любимый. Много работы, от которой у Ники кружилась голова — так нравилось ей тут всё-всё, даже когда уставала так, что не успевала улечься — засыпала, сидя за столом или на диване и Фотий поднимал её на руки, смеясь, уносил в дом. Укладывал на подушку, накидывая на плечи простыню, а она, не просыпаясь, шарила, разыскивая его руку или ногу. Бралась и не отпускала.

И ей казалось, так должно быть у всех. В особенности у Пашки с Марьяной. Ведь они такие красивые и молодые, и так здорово смотреть, как бегут вместе в волну или ныряют в Низовом со старого пирса.

Но к августу шуточные перепалки вдруг стали чересчур язвительными и начались ссоры. Ника сначала пыталась всё обратить в шутку, несколько раз встревала, пытаясь ребят помирить. Но как-то раз оба накинулись на неё, наговорили гадостей, и пусть потом оба извинялись, но Ника, улыбнувшись и махнув рукой, мол, пустяки, больше не влезала в их отношения. Тем более, что ссоры вдруг прекратились, совсем. И наступило ледяное молчание.

Оба они разговаривали с гостями и Никой, с Фотием, с радостью возились с Женькой, но перестали видеть друг друга. И это было хуже, чем прежние ссоры. Ночами она просыпалась и придвигалась к Фотию, который не спал, она видела, как блестит луна в раскрытых глазах. Обнимая её, шепотом рассказывал, как Пашка болел, и как он учил его плавать. Однажды сказал, злясь, и она испугалась беспомощной этой злости в его голосе:

— Так похож на мать, когда бесится, ну убил бы, если бы не любил так сильно.

И про Марьяшку рассказывал, как прибилась она к ним, ещё совсем тощей чернявой девчонкой, когда приехал он строиться. Сидела на бетонных блоках, болтая худыми ногами, задирала Пашку, а он бросал работу и гонялся за ней, ловил и швырял в воду, а однажды испугался, что утопил, вытащил за волосы, и она цапнула его зубами за руку, так что пришлось перевязывать. Потом, к осени, пришла, чинная, в новом платье и куцей какой-то жакетке, отвела Фотия в сторону, сказала ему сипло, краснея до злых слёз:

— Дядя Федь, вы меня заберите, а? Батя снова запил, мать его повезла в Багрово, лечиться. А я уже с паспортом, мне можно работать.

А с крыши сарайчика вдруг спрыгнул Пашка, встал рядом с ней, сказал, хмурясь:

— Пап, возьми. Она поварихой хочет. По серьёзу.

Когда это рассказал, то повернулся к Нике, обеспокоенный молчанием. И, разглядывая её мокрые щеки, догадался:

— Ты что думаешь, ты появилась, а прежнее разваливается? Не глупи, Ника, это всё идёт само по себе. Они растут, понимаешь? Были щенки, становятся — люди.

Она всхлипнула, и он опять понял.

— Грустно, да? Мне тоже.

Обнял, покачивая, как ребенка, и она расплакалась, уже от счастья, что он понимает, даже когда она и не говорит ничего. Хоть и грустно, но — счастье.

Ника тогда заснула в его руках, отчаянно надеясь, что всё утрясется, не может не наладиться, ведь он такой сильный, и оба они так хотят счастья недавним щенкам, у которых была ясная, высвеченная жарким солнцем дорога. Но ничего не наладилось, хотя на крыше пиратской веранды величаво крутился, хлопая на радостном ветру, белый тугой парус. А под навесом толстое основание мачты, укрепленное в тяжелом диске, тоже вертелось, крутя на себе сушёных рыб и низки розовых раковин. Оба делали парус. Но после Марьяна сказала, что следующим летом работать не будет. Стояла, крутя пальцами конец толстой чёрной косы и Ника подивилась тому — какая она выросла, всего лишь за одно лето. Невысокая, тонкая, с крепкой маленькой грудью, с пылающими смуглым румянцем щеками и тёмными, как чёрный виноград, глубокими глазами.

— Уедешь? — спросил Фотий, вытирая ветошью промасленные руки, — учиться? Или замуж собралась?

Та задрала маленький, с ямочкой, подбородок:

— Дома буду. А то там вообще скоро — помойка.

Фотий кивнул. Кидая тряпку, поискал глазами Пашку, и Марьяна усмехнулась, пылая глазами. Ника опустила голову над тазом, полным винограда. Ощипывала ягоды и складывала их в миску — на варенье.

— Он тебя обидел? — негромко спросил Фотий, — может, всё-таки скажешь, в чём дело?

В тишине стало слышно, как в бухте кричат дети — в доме ещё жили отдыхающие, две семьи, которые приехали от Мишани.

— Обидишь её, — раздался от входа звонкий Пашкин голос, — как же! Её...

— Заткнись, — тяжело велела Марьяна. И повернулась уходить, отшвыривая за спину косу.

— Помолчи, — сказал и Фотий. Пошел рядом с девушкой мимо сына, и Ника услышала, как за фестонами рыбацкой сети, закрывающей стены веранды, он говорил, удаляясь:

— Если надо помочь, скажешь, поможем. И нам, ты уж помоги, ладно? Зимой надо, чтоб тут были люди, а некому, когда Паша уедет...

Марьяна что-то отвечала, уже неслышное. А Пашка вошёл, встал, подпирая столб и независимо насвистывая. Нике очень хотелось, так же, как Фотий, спросить у него — ну может, скажешь, что случилось-то. Не решилась. Только быстро глянула исподлобья на гибкую фигуру в совсем уже вытертых старых шортах. Пашка поймал её взгляд, и она безнадёжно подумала — снова начнет выпендриваться и строить из себя...

Но он ответил на её невысказанное:

— Я потом расскажу. Тебе. Ты может, лучше его поймёшь. Потом, ладно?

И она в очередной раз подивилась, какие же они похожие с отцом. Тоже читает взгляды, и кажется ему, так и надо, так делают все.

Услышал шаги отца, снова засвистел, будто ему всё до лампочки.

— Ну? Согласилась? Я до Нового года побуду, а дальше уже с ней хороводьтесь.

И не дожидаясь, когда отец ответит, пошёл в яркий сентябрьский свет, изгибая загорелую спину и будто танцуя слегка при каждом шаге.

Шуба давила на грудь и мешала дышать — воротник наползал на лицо, старая овчина щекотала нос. Ника поворочалась, снова проверила время на кукушкиных часах. Уже можно идти. А стала согреваться и неохота. Просто поставить бы чайник, напиться горячего и снова лечь, только стащить, наконец, штаны и надеть вместо них мягкие шерстяные. Но все равно придется идти — выключить котел. А тогда лучше и в сауну на полчасика. Она вздохнула и с тяжёлой головой села, откинула надоевшую шубу.

Так странно — еще в сентябре спать было жарко, окна нараспашку, за сетками бодро зудели комары, а простыня казалась железным раскалённым противнем. И вот уже — носки толщиной с валенки, свитера, шуба эта дурацкая — востребована целыми днями. А не успеешь оглянуться — снова придёт зной, и снова все голые и коричневые.

— Хватит зубы заговаривать, — грозно сказала себе Ника и встала, потянувшись так, что спина сладко заныла, — вперёд! И вниз!

В неостановимых просветах облаков мигала обгрызанная луна, и на плитках появлялись и исчезали тени. Ника прошла мимо закрытого входа в пиратскую веранду, спустилась на две ступеньки к узкой двери, радуясь, что ветер утих и уже не ярится злобно, а налетает порывами, правда, теперь сыплет из жидких туч пригоршни лёгкого колючего снежка. Ну, что — март, такая вот у нас на юге смешная весна...

И, не успев открыть дверь, замерла, чутко прислушиваясь, и мгновенно покрывшись ледяным липким потом, под толстым свитером. За воротами кто-то стучался, вскрикивал, затихая, и стучался снова. Ника беспомощно посмотрела на фонарик, зажатый в руке. Господи, да что же она опять такая дура? В маленьком доме лежит сигнальный пистолет, Фотий учил её стрелять, сказал ещё — можно не только в воздух, если в злыдня, мало не покажется. Надо было взять.

Дверь крутанулась в руке, Ника выставила ногу, лихорадочно обдумывая, как быть. Ворота заперты. Машины не слышно. Забор — высокий забор, и там, где нет бетонных секций, густо натянута сетка-рабица. Да если бы хотел перелезть, то не скрёбся бы в калитку.

За приоткрытой дверью ветер не так шумел, и стук стал слышнее. Гудел металл под чьими-то не слишком сильными ударами. Если не подходить, то внутрь он не попадёт. Даже если залезет во двор, то в дом не проберётся. Надо быстро вернуться и запереться изнутри. Ставни опустить.

Она, мучаясь, держала подрагивающую дверь. Вдруг представился Фотий: выбросили из машины, приполз, и сил хватает только чтоб поднять слабую руку и стучать, теряя сознание.

— Чёрт! — прошептала Ника и, хлопнув дверью, рванулась обратно.

Пробежала мимо ворот на цыпочках, остановилась, соображая, где же искать этот дурацкий сигнальный пистолет. В полубредовом от страха состоянии удивилась, а зачем пистолет, если Фотий там... умирает...

Нацеливая фонарик на старую бочку у стены дома, увидела и, подбежав, схватила разболтанный ржавый молоток, забытый тут с осени.

— Эй! — стук пропустил тихий возглас.

Ника тихо подошла к воротам, замерла, приближая голову к металлу. Фонарик сунула в карман, не выключая. Её глаза расширились, как у кошки, а брови поднялись, собирая на лбу напряжённые морщины — голос был... женским?

— Эй! У вас свет там! Пожалуйста! Я встать не могу!

Слабый стук сменился царапаньем, а его заглушил ветер. Потом утих, вместе с Никой прислушиваясь к безнадёжному плачу, идущему, казалось, от самой земли.

— Чёрт, — снова выругалась Ника шёпотом, пригибаясь, чтоб лучше слышать.

— Я, — пожаловался голос за гулким железом, — я... ща-а-ас...

И, после паузы — Ника дёрнулась — над самой её головой запел звонок, ему отозвался тот, что в доме, и ещё один — в корпусе.

А за воротами уже кто-то, упав, заплакал, и снова пришёл ветер и радостно ухнул, залаял собакой, не давай слушать.

Ника обречённо выпрямилась, сжимая в руке молоток. Голос охрип, и ей пришлось прокашляться.

— Кто там?

Плач умолк. Завозившись, существо забарабанило в створку, где-то внизу у Никиных ног.

— Помогите! — женщина кричала, захлебываясь и рыдая, — по-мо-ги-те мне!

Ника дернула тяжёлый засов, сунув ключ в чёрную скважину, повернула с усилием. В щель оглядела пустое пространство. Степь призрачно белела снежными пятнами. И у самых ворот, под ногами Ники лежала скорченная фигура, такая же белая, тоже почти призрачная. Поднялась рука, и совсем не призрачно вцепилась в край Никиного сапога.

— Не уходи!

Белые волосы разлетелись, раздуваемые ветром. Ника выдернула из кармана фонарик, направила луч в женское, белое, как мел, лицо с блестящими большими глазами. Свет метнулся по узким скулам, раскрытому рту, воротнику светлой куртки и пробежал по обычным чёрным джинсам, заправленным в невысокие сапожки без каблука.

Ника перевела дух.

— Руку давай. Ты одна тут?

— Да. Да! У меня что-то, что-то, я не могу больше идти. Мне некуда!

Цепляясь за Нику, странная гостья поднялась, покачиваясь, и охнув, навалилась на неё, обвисая.

— Но-ги! И голова!

— Что голова? — прохрипела Ника, перетаскивая её через железный порог, — погоди, закрою.

Одной рукой неловко задвинула засов и потащила женщину к дому. Та почти падала, волоча и подламывая ноги, всхлипывала и стонала.

Перед крыльцом Ника обхватила её за талию, поднатужившись, проволокла по трём невысоким ступенькам, ввалила в маленькую прихожую и, сама застонав, бухнула на старый широкий табурет, где под растянутой кофтой спал кот Степан. Степан негодующе муркнул, и, шарахнувшись, взлетел на полку с шапками.

— Чёрт, — снова сказала Ника, выпрямляясь и убирая волосы дрожащей рукой, — кто это тебя?

Скорченная фигура на табурете застонала и тоже потянулась рукой к своей голове — льняные длинные пряди с одной стороны были обильно выпачканы красным.

— Это что, это кровь? — испуганно спросила гостья, вытягивая к Нике руку — белый рукав и пальцы были измазаны.

— Сапоги снимай. Давай помогу.

Ника встала на колени и потянула мягкий замшевый сапожок. Женщина взвизгнула и заплакала, морщась.

— Ноги! Болит!

— Ты бы в носках ещё ушла, в степь. Мороз, ты их отморозить могла!

Ника не стала говорить, такая боль — а вдруг уже отморозила.

Та плакала, нагибалась, стараясь помочь Нике, и сапожки, наконец, свалились, показывая поджатые пальцы в тонком нейлоне.

— Пошли, — Ника снова обхватила гостью поперёк живота, — за шею берись. Тебе лечь надо.