Ювелир из Флоренции

Солнце уже не заливало узкий переулок, куда выходили зады домов, яростным весенним светом и между уступчатыми[1] стенами царили неприятные угрожающие полусумерки.

«Ну и рожи, ну и рожи, такими чертей в аду пугать. Хотя, быть может, у тех и у самих такие…»

Ближайший обладатель одной из этих рож был похож на плод противоестественной связи какого-то солдата и ослицы. От ослицы у этого сутулого дылды было длинное лицо с близко и глубоко посаженными горящими темными глазками, с выпирающим как локоть подбородком и костлявыми скулами. От солдата на нем был потертый, с разлезшейся местами стёжкой акетон[2], явно с чужого плеча, покрытый красноречивыми ржавыми пятнами. Недоставало мочки на левом ухе, типичная потеря в поножовщине.

Второй аристократ флорентийского дна был в неоднократно чиненых зеленых шоссах[3] и в настолько ветхой рубахе, что можно сказать - с голым торсом. Когда-то он поймал внешностью дубинку, отчего его нос был расплющен и свернут на сторону. Нос сочетался с нижней челюстью, по форме напоминающей кирпич. На коротко остриженном черепе - шрам, похожий на витую верёвку, а на щетинистой морде пара - криво заживших порезов. От такого личика у человека руки сами просятся в гору, а из горла рвется крик «Помилуйте, ради Христа!».

Третий был одет во все выношенное до неразличимо-псивой гаммы, но довольно аккуратное, а внешность имел серенькую с мелкими чертами. Однако проглядывающее во взгляде и движениях отчетливое сходство с хорьком – не с милой ручной домашней зверушкой-мышеловом, а с кровожадным воришкой, пробравшимся в курятник – не давало расслабиться.

Клиента ждали: вся компания по свисту разом появилась из ниш и проходов между домами и задними дворами, перекрыв оба выхода из L-образного переулка. Человек, медленно прижимаемый к давно просящей свежей штукатурки стене, быстро оценил, запомнил и больше не рассматривал внешность всей почтенной публики. Опыт городской жизни подсказывал: кто шибко сильно вглядывается в лица, того редко оставляют в живых. Он сосредоточился на оценке положения и перспектив, и оценка эта выходила очень грустная.

Подступающая троица была вооружена плохо скованными из рябой стали, но оттого не менее опасными длинными ножами, а у «кривого носа» еще была и покрытая щербинами дубинка, не менее чем в руку длиной. И это, можно сказать, прямо среди бела дня, едва к вечерне позвонили! Безобразие, просто безобразие…

- Добрый вечер, уважаемый, - тихо произнес ослоликий, - тащемта, сердечно извиняемся, пожалуйте ваш вот энтот вот мешочек. И за кинжальчик огромная просьба не хвататься, а то может случиться огорчение огромное.

«Да, ловить нечего… Fiore dei Liberi [4]в разделе Daga ничего не пишет о трех упырях с ножами. Тут и сам маэстро Фиоре выбрал бы единственный верный прием – стремительный бег с криком «Караул! Убивают!», авось стража прибежит… Жаль, жаль».

У него, как и у всякого свободного горожанина, на поясе висел изрядный аргумент, с без малого футовой длины крепким клинком треугольного сечения и граненой спинкой. Обычное, очень качественное, сделанное без затей и скромно оформленное оружие, без претензий на дорогие дворянские игрушки. Такое выбирают люди, знающие, с какого конца за него браться, и что в кинжалах сталь дороже золота[5].

Однако в этот раз, как верно отметил вежливый разбойник, за кинжал браться не стоило. Его владельца заперли в углу: двое наступали с одного конца переулка, третий – с другого. Но нет, не третий, за спиной у него замаячил еще один душегуб. Сухой, со вздернутым как свиной пятачок носом, с висящими из-под модной шапочки давно не знавшими мыла и гребня светлыми волосами, дерганый и напряженно зыркающий по сторонам. Этого следовало считать самым опасным, поскольку он хуже всех держал себя в руках и был более всех возбужден.

- Так что, это, мешочек пожалте, уважаемый, - без угроз и просьб, ровным голосом повторил грабитель.

В отличие от «хорька» и «дерганого», видно мастера уличной рыбалки. Теперь понятно, и почему выбрано время, и что выбирал его тоже человек на свой лад умный и опытный: большинство добрых христиан уже поспешило к вечерне, так что ненужных глаз на улицах мало, все собрались в квартальных и родовых церквях. Слышно, как, хлопая крыльями, пролетел голубь. Что ж, чужое мастерство надо уважать. Но все же стоит попробовать разойтись без урона….

- Если вам нужны деньги, то я могу их вам отдать. Если хотите, даже дам возможность хорошо заработать без риска станцевать с пеньковой красоткой[6]. Мое слово верно, как и то, что я маэстро ди Мантиньяно по прозвищу Гриджо из цеха ювелиров. Но, поверьте, то, что я несу, вам совсем не нужно, - голос зажатого в углу не дрогнул, речь текла гладко, а посулил он точно столько, сколько надо, не вымаливая жизнь и искусно сплетая просьбу с угрозой.

- Маэстро, мы что же, дикие? Мы со всем уважением, не трогая вашу шикарную цЕпочку и на ей гильдейский знак. С цехами мы тоже понимаем, самоубийство смертный грех. И кошель ваш нам не нужен, что ж мы… Вы честный человек, мы честные люди, так что давайте по-людски.

«Так, беседа завязалась. Теперь нужно очень аккуратно попробовать их переторговать», - ювелир относительно успокоился, пошло привычное дело, торг и расчет.

- Понимаю, но еще раз прошу одуматься, для вас же лучше будет взять кошелек. Если хотите – вот еще кольцо с пальца могу отдать, золотое, и медальон. Вы требуете у меня заказ для людей из «большого дома», сами понимаете… - он попробовал поднять ставки, всё вместе, предлагаемое им, тянуло на месяц беззаботной жизни для подобного люда.

- Д-да к-клал я! И на «двух селедок», и на «ш-шесть пилюль»![7] Нас тут ч-через ч-ч-час у-уже не будет, - вмешался в разговор дерганый. То ли действительно заика, то ли от нервов язык спотыкается.

«Да еще и дурак, трепать при свидетеле, которого, надеюсь, ох, как надеюсь, планируется оставить в живых. Или не оставить? Дева Мария, заступница, Святые Иоанн и Теодор Амасийский, спасите и защитите! Жив, может, и останусь, но сложностей не оберешься».

Судя по проскочившему на лице у главаря выражению, горячность сообщника ему тоже не понравилась.

- Вы-то не обеднеете, заказчики ваши на золоте жрут и золотом срут, чо им будет-то, вас цех прикроет. А то я не знаю, как оно бывает-то. Так что не доводите до греха, маэстро.

«Ну что же, они, очевидно, знают, за чем пришли. Рук марать не хотят и правильно делают, цех такого не спускает. Придется, по всей видимости, отдавать, чтобы действительно не зарезали, пока все идет вежливо».

Ювелир вздохнул, протягивая небольшой мешок из богатого зеленого бархата, перетянутый витым шнурком. В него он всего полчаса назад собственными руками положил две шкатулки, которые должен был оставить посреднику, а заказчик бы потом забрал их.

- Ну, будь по-вашему. Аккуратней только с ними, не плавьте и не плющите их, жалко моей работы. Продайте - выручите больше, чем просто за металл.

Сожаление и просьба были искренними, среди подобного люда действительно попадались те, кто вообще не понимал ценности искусства. Или, как полудикий швейцарец, пробовал самоцветы на подлинность, стуча по ним молотком[8].

- Не извольте беспокоиться, уважаемый, мы с понятием. Продадим, где подальше, и выпьем за ваше благополучие!

Дылда принял мешочек чуть ли не с поклоном.

- Доброго вам здоровьичка.

Ювелир напрягся: после такого пожелания мог последовать удар ножом и никакой уверенности в том, что от него спасет поддетая по уличному флорентийскому обычаю под фарсетто[9] тонкая кольчуга. Тем более, что пырнуть могли в шею или в подмышку.

- Ноги, братва!

Вся шайка, не мешкая, убрала ножи и припустила в сторону одного из концов буквы L. Впрочем, дерганный не отказал себе в удовольствии: подскочил ближе и с силой толкнул ограбленного обеими руками в грудь, так что ювелир еле удержался на ногах, ударившись лопатками о стену. Длиннолицый атаман, притормозив на секунду, обернулся, требовательно свистнул – не дури, мол, поторопись.

- В ц-церковь б-беги, cazzone, т-только сперва бракки[10] простирай… - прошипел дерганый в лицо мастеру и резко двинул его локтем в поддых.

Ювелира согнуло, и он на мгновение повис на своем обидчике, нелепо пытаясь ухватиться, а там ему прилетела такая ловкая оплеуха, что сшибло с головы шаперон[11] и уронило маэстро наземь. Вторя хлесткому звуку, в церквях зазвенели на разные лады колокола, провожающие выходящих с вечерни прихожан. Гыгыкнув, грабитель припустил за подельниками.

***

Ограбленный приподнялся на руках, тряхнул головой, закашлялся и, провожая взглядом удаляющиеся спины преступников, не поднимаясь с испачканных коленей, набожно перекрестился, помянув Деву Марию и всех святых. Он просил простить ему грехи прежние и новые. На этот раз пронесло.

«Хоть и не всех...»

Подобрав шаперон, ювелир встал, отряхнул его от бурой уличной пыли, потом методично занялся шоссами и рукавами. Очищая и поправляя одежду, растрепанную при столкновении, он думал о том, какие последствия лично для него может иметь это происшествие и что теперь изо всего этого будет. Свой первый ход он уже сделал.

***

Уходили не со всех ног, таковой бег привлекает лишнее внимание городской стражи, а просто быстрым шагом. Для маскировки прихватили пару заранее приготовленных корзин.

Идея принадлежала хитрецу Гвидо. Корзины были для вида набиты соломой, под ней – пожитки всех участников, сверху же положили пару пустых кувшинов и сложенный мешок, вроде как двое носильщиков тащат что-то, а двое слуг присматривают за грузом, все очень торопятся. Главное успеть до ворот, потому что их ближе к закату закроют, а за воротами – ищи-свищи, там простор и вольная жизнь. Так что для чужого глаза все правильно и без подозрений: чьи-то люди спешат к выходу из города, какое-то дело в предместьях, все как обычно.

Улица, несмотря на ширину – две телеги разъедутся – была полна людьми. В последние часы перед закатом были открыты все лавки, кабатчики только-только готовились к вечернему наплыву клиентов и прибыли, из дверей соблазнительно пахло дымком и едой, музыканты пробовали струны и продували дудки, готовясь развлекать почтенных посетителей. Толстый купчина величественно, не хуже епископа, тыкал пальцем приказчику, чтобы он показал тот или иной товар. Со скучающим видом прохаживалась городская стража с дубинками, в колодках на углу едко отвечал хохочущим зевакам заключенный. Судя по отсутствию пятен от навоза на лице и рубахе и стоящей рядом миске, насыпанной мелким серебром, это у острослова было чуть ли не постоянной работой, стражник у колодок и сам посмеивался. Возле лавки с лентами и всякой швейной дребеденью под недреманными очами дебелой няньки и вооруженного слуги с рожей волкодава, крутились и щебетали ярко одетые девы в цветах одной из «жирных» семей, распространяющие вокруг себя густой аромат гвоздики и розовой воды. На выбирающуюся из города четверку действительно никто не обращал ни малейшего внимания.

- Братва… Ребяты… П-погодите… Чой-то… х-худо мне, - задыхаясь, выдавил Якопо Заика. Дыхалка у него и так была короткая, но так, чтобы вымотаться через дюжину Pater Noster[12] после дела, это совсем никуда. В избранном ими ремесле умение быстро и долго бегать считалось полезной добродетелью.

- Porca Miseria, Якопо! – от души выругался Гундосый Петруччо, поворачиваясь к нему и ставя корзину, - что у тебя, pezzo di merda?!

Впрочем, дальше охота ругаться у него пропала. Петруччо пару лет ходил в солдатах и отлично понял, что к чему, едва глянув на занемогшего - дело было дрянь. Он коротко свистнул, Гвидо и Микелетто остановились и подошли к товарищу.

У того, несмотря на теплую погоду и быстрый шаг, лицо было бледное, как брюхо у дохлой рыбины, на лбу выступил частый и крупный холодный пот, а губы посинели. Взгляд широко раскрывшихся глаз бессмысленно блуждал. У Якопо никак не получалось сосредоточить зрение, ему казалось, что на улице стремительно смеркается и в ушах начинает тоненько и противно звенеть, совсем не так, как звонят церковные колокола. Тут его повело в сторону, одна нога подломилась и Якопо начал винтом оседать на землю. Петруччо и Микелетто, едва успев подхватить, оттащили подельникас дороги.

- Туда, - коротко скомандовал Микелетто, кивнув в сторону, на угол, где один дом торчал дальше другого, и очень кстати была накидана солома.

Якопо посадили, оперев спиной на вылезшую из-под осыпавшейся штукатурки старую плетенку. Он дышал толчками и дергался, глаза хлопали, весь обзор ему заслоняли лица друзей, обретшие напряженно-злое выражение. А между ними - то равнодушно идущие мимо прохожие, то полоска голубого неба, сжатая челюстями почти смыкающихся над улицей стен и неровно изломанных краев крыш.

- Ребяа-а-а-ты… - просипел Заика немеющим языком, перепуганный и не соображающий, что с ним творится. И тут до него вдруг дошло, что ему, вообще-то, ужасно больно в боку, чего он какое-то время от возбуждения не замечал.

Петруччо обнаружил кровь у себя на руке. Дернули завязки, задрали на Якопо одежку, потянули вверх рубаху, сбоку подмоченную красным. Точно, ниже ребер виднелась малюсенькая дырочка, из которой довольно вяло текла темная на фоне бледного тела кровь. Микелетто вопросительно посмотрел на Гундосого поверх безвольно провисающей назад головы раненого. Петруччо слегка покачал головой в ответ, с самым безнадежным видом:

- Сам дурак, - коротко пояснил он, - нечего было гонор свой показывать.

- Чем это он его уработал?

- Шилом каким. В рукаве, по ходу, сныкано было. Как соломина, не толще. Печенку мигом просквозил - ювелир, bucaiolo, porca Madonna… Он, небось, даже и не почуял ничего поначалу, видел я такое.

Микелетто пожевал губами в минутной задумчивости. Снова посмотрел на Гундосого.

- Не жилец?

- С того мига, как пихнул бобра. Вся кровь в ливер идет. Разве что какой чертознай ему поможет, - и принялся обтирать кровь об одежду Якопо.

Микелетто скривился, будто лимон куснул. Быстро прикинул: Якопо, прибившийся к ним как раз во Флоренции, был, по сути, балластом. Слишком вспыльчивый для настоящего дела. Ну, значит, так Господь присудил: не выделывался бы - не получил бы свое. Cам-то из города, знает, как тут любят и умеют присунуть чем острым в брюхо, но, при дурном норове голова для красоты. Опять же, на троих всяко больше на рыло выйдет, чем на четверых… И не растреплет уже. Так что Заику безоговорочно списали в расход, что подтвердил кивок, адресованный Гундосому и Гвидо.

- Ч-чего вы, бра-а… - сил сипеть дальше уже не хватило. Глаза у Якопо подкатились под лоб, челюсть отвисла, а и без того резкие черты заострились еще больше. У него мелко задрожали ноги, а по шоссам начало расползаться мокрое пятно.

- Ну, все, обоссался. Sfiga пацану, прости меня, грешного, Матерь Божья, - Гундосый подвел выразительную черту под земным путем Якопо Заики и перекрестился, - Посчитаться не добежим, народу полно, бобер, поди, уже за стражей рванул, драпать надо…

Гвидо, у которого ум в такие моменты работал с удивительной бойкостью, крестясь, оглянулся. Ну, тут порядок – всем, как всегда во Флоренции, насрать, своих дел куча, чтоб еще башкой крутить по сторонам. Люди ходили мимо, не обращая внимания на свежего покойника, тем более что трое живых его неплохо заслонили.

- Ну-ка, парни…, - он подхватил обвисшего Якопо под мышки и расположил в более естественной позе на соломе. Под еще теплую безвольную руку подложил – вот как пригодился! – кувшинчик из одной из корзин. С кем не бывает: нажрался добрый человек шмурдяка, прилег отдохнуть, вот, обоссался еще, от полноты чувств. Утром проспится - встанет, даром что утро то не раньше Страшного Суда наступит. Петруччо одобрительно хлопнул Гвидо по плечу и добавил последний убедительный штрих: сдвинул шапочку, закрыв покойнику глаза, будто сама сползла на нос[13].

- Как-то так, братан, - прочувствованно сказал Микелетто, выпрямляясь - Уж извини… Ходу, парни!

Флоренция, не замечая, что в ней стало на одного человека меньше, продолжала жить своей жизнью.

***

Маэстро Гриджо быстрым шагом шел домой. Сложности… ох, какие же сложности… Но сложностей он не боялся. Подгоняемый быстрыми шагами ум работал ясно и строго, оценивая варианты и выводя сложный баланс. Куда больше он боялся случайностей, хотя знал, что случайностей в этой жизни не бывает: все всегда работает как часовые колесики, одно за другое, и то, что каких-то колесиков мы не видим, нас не извиняет.

Почему не взял с собой слугу? Нет, все правильно. Со слугой их бы сочли куда большей угрозой и, без лишних слов, просто приняли бы в ножи. Да и путать в это дело других было бы неразумно.

«Предстоят расходы...»

Повернув на родную улицу, где стайка мальчишек развлекалась, кидая ножики в деревянный столб у коновязи, ювелир коротко свистнул, привлекая внимание, и жестом подозвал одного из них. Тот, как вышколенная гончая подбежал и замер, глядя вопросительно. Маэстро запустил пальцы в кошелек и выудил из него монетку.

— Вот тебе кваттрино[14], Пьетро, отдашь матушке с моими наилучшими пожеланиями. Но сперва сбегаешь к мессеру[15] ди Треспиано, по прозвищу Лупо, знаешь такого, седой со шрамом? Скажешь, маэстро Гриджо просит по срочному и неотложному делу. Он поймет. Понял?

- Понял, маэстро. Живет за «Красным конем», в переулке, седой со шрамом, по срочному и неотложному делу.

- Верно. Давай, как болт из самострела.

Мальчишка, махнув рукой приятелям, припустил вдоль по улице. Цех ювелиров жил своим кварталом, не хуже иных богатых семей. Маэстро Гриджо глянул на квартальную башню[16], сурово щурящуюся на окрестные улицы щелочками бойниц. Не самой дерзкой высоты, не как у нобилей[17], но глаза оттуда смотрят тоже острые, а арбалеты отличного качества и всегда исправны. Никто не знает, как может вывернуться флорентийская городская политика или какая строфа и рифма в бесконечной поэме кровной мести заплетутся в любую минуту.

«Ох, как же просто вам было, маэстро Алигьери[18]… Гвельфы и гибеллины, не больше двух родов друг против друга, нормальная кровная месть, все по-человечески. Всего сотня с небольшим лет назад. А нынче – трех- или даже четырехсторонние войны, союзы и, разумеется, предательства… Последний раз, помнится, два года назад, мясники с бондарями не так в кальчо[19] сыграли, а под шумок Гвиччардини малость рассчитались с Фрескобальди и Портинари[20] за прежнее – могилы дюжинами рыли[21]…».

Четверть дела сделано. В способностях мессера Этторе ди Треспиано сомневаться не приходилось: нюх у него был как у тончайшей ищейки, челюсти как у мастифа, а суровостью и неутомимостью в преследовании он был подобен серому грозе стад.

И все же ищейку сперва надо вывести на нужный след, дабы она, склонившись к нему носом, по запаху привела охотника к цели. Судя по говору сутулой дылды, искать нужно было к югу. Там и до границы ближе. Да и где еще продать такую ценную добычу? Только в городах, там никто не придерется к товару, выхваченному из рук у флорентийского «жирного люда». Стало быть Сиена, Перуджа или поближе, в богатом Сан-Джиминьяно, в других местах больших денег и покупателей на такие изделия нет. Если только шайка не работала по заказу и по наводке, тут маэстро ди Мантиньяно помрачнел. Наводка, да…

«Не в Рим же они пойдут… Хотя там, как раз, денег валом и нравы соответствующие. Нынче рассчитывать на правосудие в Риме по флорентийскому делу вообще смешно. Впрочем, разбойники хоть и проворны, но, как правило, ленивы и умом, и телом. Было бы иначе, не пошли бы по кривой дорожке, а деньги добывали бы честным трудом».

С учетом характера изделий – ювелир хмыкнул, подумав о Риме. В Милан, Турин или Геную тоже вряд ли пойдут – там за тосканский или южный говор мигом глотку перехватят[22].

За этими размышлениями ноги принесли его к порогу собственного дома. Не большой и не маленький, в пропорцию, о двух этажах с мансардой, втиснутый между двумя другими – типичный флорентийский дом, на вид не очень богатый, зато свой, очень ухоженный и очень крепкий. Пора позаботиться об оставшихся трех четвертях дела.

- Франческа! Франческа!

Маэстро был вдов уже пятый год и бездетен (ходили сплетни, очень тихие, что у городского писца одна из дочек, бойкая и пригожая, скоро на выданье, очень уж похожа на мессера ди Мантиньяно). Домом правила стряпуха, она же служанка, она же экономка Франческа. Еще был слуга Джузеппе, которому шел уже шестой десяток, но он был вроде старого дерева – облезлое, корявое, обломанное, однако стоит крепко, никаким вихрем не своротишь. Охраны ювелир не держал – грабить цехового ювелира в его собственном квартале желающих не было, да и лавки у него своей не было, поскольку работал он только по заказам, принимая у себя знатных клиентов или продавал работу через цех.

- Слушаю, синьор Тео, - худая, против обычного представления о стряпухах, высокая тетка, явилась из глубин дома, вытирая костлявые руки о передник.

- Будут гости, через четверть часа. Собери на стол в приемной, закуски и вино для двоих. Хорошее и посуду тоже, как для покупателя. Мне разбавь пополам, руки будут нужны. Заодно собери снеди на четверых-пятерых, тут уж не пожалей кольцо колбасы, да свежего хлеба и кувшинчик вина попроще, подашь тем, кто приедет с гостем, на улице.

Отдав слуге короткий плащ («Вычистишь потом»), сняв шаперон, маэстро остался в скромного красновато-коричневого цвета, но сделанной из довольно дорогой материи, джорнее[23]. Без головного убора стало видно, откуда взялось прозвище: хоть маэстро не так уж давно прошел половину земной жизни, в подстриженных по «богатой» моде чуть ниже ушей темно-русых волосах сбоку виднелась пара седых прядей.

- Джузеппе, бери щетку и постарайся привести меня в порядок, елико возможно. А потом, будь ласков, все свечи белого воска, те, что хорошо светят, подними в мастерскую. Как я туда уйду – для всех я занят.

Маэстро поворачивался, стоя в прихожей, пока слуга прилежно счищал щеткой следы инцидента в переулке. Хорошо, что не было дождя – жирную городскую грязь убрать куда сложнее сухой пыли. В дверь забарабанили. На пороге, чуть запыхавшись, стоял давешний мальчишка.

- Мессер Лупо сказали, что будут сей секунд с племянниками[24]!

- Спасибо, Пьетро. Франческа, дай мальчику кусок пирога с голубятиной, если остался. А ты побудь-ка еще разок моим Меркурием, отрок. Как тебе Франческа выдаст пирога, съешь, а потом сбегай к уважаемому серу Гаттанера, что сидит в дальнем зале в «Свинье» и скажи, что маэстро Гриджо просит по старой памяти немножко дровец, пять-шесть поленьев, не более.

Вот и еще четверть дела.

- А где этот бездельник, Фаустино, мой подмастерье?

По нахмуренным бровям Джузеппе ювелир понял, что дело не ладится.

- Пёс его знает, мессер Тео, небось шляется где-то. С утра его не видели. Нож зачем-то еще с кухни прихватил.

«Ну да. Молодость. Глупая, безответственная молодость, не умеющая сообразить, увидеть дальше собственного носа, а самое главное – думать, думать головой, а не звенящими своими яйцами. Предсказуемо, Святая Дева, как же предсказуемо», - устало и с горечью подумал ювелир. Все потянулось одно к другому, затикало и закрутилось как часовые колесики.

- Что ж, к ужину его ждать, видимо, не придется…

Почти точно, когда Франческа собрала вино и закуски (пшеничный хлеб, немного нарезанного копченого мяса, оливки, пара видов сыра, фиги, сохраненные в пепле), с улицы послышался стук копыт – несколько лошадей. В дверь коротко постучали кольцом.

- Я в приемной. Проси, это мессер Лупо.

Вошедший в комнату, где ювелир обычно принимал гостей, Этторе ди Треспиано, по прозвищу «Лупо», был чуть выше среднего роста, жилистым. Из-под полотняного чепца-подшлемника виднелись чуть вьющиеся коротко стриженые волосы, в которых было уже немало седины. Лоб, левую бровь и скулу у него пересекал как по линейке проведенный белый шрам, который краснел, когда мессер Лупо изволил гневаться, хотя гневался он редко, имея исключительно ровный нрав и даже, порой, с приятными людьми, улыбаясь.

- Маэстро…, - голос и дикция у гостя были сухими и четким, как щелчок арбалетной тетивы.

- Добрый вечер, мессер Этторе. Садитесь, прошу, угоститесь, чем бог послал…

Гость, глухо брякнув крытой темно-синим сукном бригандиной[25], которую носил на работе, при необходимости дополняя шинными «руками» и «ногами»[26], устроился за столом, поставив стул в полразворота, будто демонстрируя готовность не засиживаться и сразу приступить к делу. Маэстро Гриджо сел напротив. Джузеппе, бесшумно пятясь, закрыл дверь. Гость и хозяин омочили руки в тазике и обтерли их полотенцем.

- Отличное вино, - пригубив, прокомментировал ди Треспиано.

- Благодарю, - ювелир, в свою очередь пригубил из своего кубка разбавленного, - Попробуйте также сыр, удивительно хорош.

Теперь с положенными любезностями было покончено, можно было говорить о деле.

- Вынужден просить вас простить меня за неудобное беспокойство. Видите ли, мессер Этторе, меня час назад ограбили какие-то бездельники, в переулке за церковью Святого Прокла. Под угрозой ножа отобрали заказ сами понимаете для кого.

Гость чуть кивнул, прикрыв стального цвета глаза,

- Дело ясное.

- Их было четверо. Теперь явно трое, один на меня наскочил, и я его с перепугу пощекотал гравировальной иглой в печень. Убежать-то он убежал, но должен был протянуть ноги не далее, чем через четверть часа после того.

- Да вы, маэстро Гриджо, прямо ювелир, - коротко улыбнулся ди Треспиано

Тот улыбнулся в ответ, принимая шутку.

— Значит, надо будет проверить в трех-четырех полетах стрелы от Святого Прокла, а не найду - спросить утром божедомов, кого они подобрали сегодня. Ясно, - мессер Этторе будто делал пометки по списку на вощеной табличке[27].

Ювелир подробно описал оставшихся членов шайки, поделился своими наблюдениями и соображениями по поводу их планов и направления движения. Заодно посетовал на исчезновение своего подмастерья. Разговор за столом со стороны больше напоминал беседу двух достойных господ за бокалом вина, чем беседу мастера работы сталью с золотых и серебряных дел мастером.

- Не беспокойтесь, мессер Теодоро. Дело понятное. Думаю, с вашими указаниями сделаю за два-три дня. Мнится мне, одного из этих голубчиков, того, что с кривым носом, я уже видел в городе. Увидимся, покалякаем с ними по душам.

- Благодарю вас, мессер Этторе. Пожалуйста, на накладные расходы, вам и племянникам[28], - ювелир поставил на стол и подвинул заранее заготовленный столбик из дюжины флоринов[29].

- Bene, маэстро… San Giovanni non vuole inganni[30], а уж я-то этих жуликов проучу как следует, - проворчал гость, сгребая монеты и ссыпая их в мешочек на поясе.

- И еще… - ювелир положил на стол серебряный перстень с плоским черным агатом, по периметру которого была вырезана штихелем сложная латинская аббревиатура, разбитая кружками, крестиками и треугольниками, - Сами знаете, не помешает.

Гость едва заметно поморщился, явно имея предубеждение против подобного рода украшений, но понимая необходимость. Обтер пальцы полотенцем, протянул руку и решительно надвинул перстень на указательный палец левой.

- Что ж, прямо сейчас и начнем.

Он махом прикончил вино, поставил на стол кубок из тонкого чеканного серебра, закинул в рот оливку с кусочком хлеба и встал. Встал и ювелир.

- Как в итоге – желаете повидаться или сведений будет достаточно?

- Полагаю, хорошо будет узнать, как они решились на преступление и куда делся мой бездельник Фаустино. Думаю, коль выяснится, его надо было бы, конечно, примерно проучить. Главное же – вернуть изделия. Как найдете, берите только в перчатках и племянникам накажите то же самое, там… особая полировка.

- Золото, работа тонкая[31]. Понимаю… - хмыкнул гость, остро глянув в глаза хозяину, - Сделаем, маэстро.

Ювелир дважды хлопнул в ладоши, Джузеппе, чуть склонившись, открыл дверь и пропустил мессера Этторе из комнаты, а потом и на улицу.

Возле дома стояли шесть оседланных лошадей, а рядом перешучивались и закусывали поданным Франческой «племянники» Этторе ди Треспиано – пятеро крепких молодых парней.

Несмотря на то, что внешностью они были непохожи друг на друга, а одеты и оснащены весьма пестро, нечто общее в них было: у всех очень характерная манера держаться, двигаться и контролировать взглядом пространство. Одежда у них была смесью городской и военной: у того торчал край кольчуги, у этого вместо городского фарсетто - добрый акетон, и у каждого на боку висело оружие, не рыцарское, но внушающее уважение – у кого сторта[32], у кого тесак, у одного длинный немецкий мессер[33]. Их «дядюшка», выйдя, препоясался поданным одним из племянников военным поясом, на котором висел настоящий прямой меч[34]. К седлам были приторочены легкие шлемы и два арбалета с коробками для болтов.

- Ну, с Богом, детушки, поработаем... Марко, ты – метнись-ка до Святого Прокла, спросишь там в округе насчет свежего покойника с дыркой в боку. Мы с вами поищем по городу в сторону сиенских ворот. Ищем троих или четверых бездельников, чтобы потолковать, по дороге расскажу, какие они из себя. А ты, Пьетро, дуй к капитану Барбазо, получи у него от моего имени квиток для стражи, нам надо будет, если что, выехать из города после заката. По пути купи хлеба, пару колец колбасы, пару фляжек вина, да захвати наши одеяла из «Красного коня», ночуем в дороге. Встречаемся у ворот, кто первый будет, тот ждет остальных.

***

Выйдя из города, когда стены скрылись из виду, они сменили одежду, на ту, что лежала на самом дне корзин, вместе с остальными пожитками. Это была еще одна задумка хитреца Гвидо: в городе одеться как можно характернее и непригляднее, чтобы все запомнили, а уходить уже в ином виде.

В прежнем обличии все путешествие могло продлиться до первой встречи с законом – или с теми, за кем закон охотился. Нет подорожной, нет цехового знака или господских цветов, нет паломнических посохов? Трое бродяг, причем бродяг подозрительных, которых следует проверить и на всякий случай повесить, вдруг разбойники. То же самое, но с другой стороны правосудия – никто не вступится, прекрасная добыча, разве что не блеет[35].

Обернулись так: Гвидо, как единственный грамотный[36] и самый невзрачный видом и одеждой, повесил сбоку пенал с перьями и ножичками, тубус для документов и дорожную чернильницу на цепочке. Их он стащил у заснувшего в кабаке помощника стряпчего. Микелетто вернул акетон Гундосому, а сам надел собственную полинявшую серо-голубую фарсетто и синюю шапочку колоколом. Петруччо избавился от чужой одежды, которую специально для дела позаимствовали с какого-то упившегося забулдыги. Вместо этого он надел собственную рубаху и почти новые шоссы с претензией на моду: бледно-зеленые с серым mi-parti, а сверху – свой акетон, прикрыв голову малость потертой, но весьма еще годной шапочкой-таблеткой клюквенного цвета.

Получалась совершенно типичная группа, на которую никто и никогда не обратит особого внимания: писец идет по каким-то делам к крестьянам или обратно в город, а с ним два мордоворота с дубьем и длинным ножами, чтобы добрые землепашцы не пробили городскому умнику голову и не утопили потом в нужнике. Ибо каждому в деревне, кто что-то в жизни понимает, известно: где бумагу развернули, там скоро и в кошелек тебе полезут[37].

Человек, которого самого охраняют, явно не представляет угрозы. Разбойникам взять с такой компании тоже почти нечего, кроме непременных колотушек от мордоворотов. Связываться с мелкой, но властью, не стоит: города не любят, когда трогают даже мельчайший винтик их механизма, и это обстоятельство защищает от внимания буйного дворянства или служителей закона, чистящих округу от лихих людей. Хорошо было бы также прибиться к кому-то, так шагается и веселее, и безопаснее.

- Микелетто, а чо мы этого балбеса-то с собой не взяли?

- А ты бы взял, Гвидо? Балбес - на то он и балбес, чтобы человеку умному его по-всякому к своей пользе применить, а дальше оставить со спасибой. Да и какой с него прок? Он же, кроме как проволоку тянуть, ни на что не годен, - словно учитель тупому школяру разъяснил главарь.

- Якопо Заика, упокой его душу, и то полезнее был… - прокомментировал Гундосый, - хотя уж больно дерганый был и дурной, но хоть за ножик знал, как взяться, ух, как он пером махал-то…

- И то верно. Сколько идти-то еще, Микелетто?

- До Сан-Джиминьяно от Флоренции полсуток пути, до Сиены побольше, часа три-четыре накинь. Сейчас идем на Поджобонси, там будет, где голову приклонить, есть там недалеко одна лежка, а завтра днем придем. Нам главное – побыстрее и поближе к Сиене, они флорентийцев не очень…

- А кто очень? Гы-гы-гыыы!

- Гы-гы-гы! И то верно. Здорово мы, все-таки этого бобра сработали, тихо, чинно – умеешь ты, Микелетто с людями говорить! Якопо вот только…

- Заику его собственная дурь сгубила, - отрезал Микелетто, не прекращая зорко следить за дорогой. Маскарад был удачным, но на дороге случалось всякое, в том числе и шайки, потерявшие всякое уважение к законам божьим и человеческим понятиям. Тем, у кого свои башмаки сносились, чужие, какие бы ни были, жать не будут. Но пока им встретились только гонцы, везущие письма между городами, да обогнали группу паломников, с духовными песнями идущих поклониться святым мощам Екатерины Сиенской[38].

Дорога вилась по холмам Тосканы, пейзажу, который не раз и не два воспроизвели на своих досках и полотнах местные художники и воспели поэты. Округлые лбы холмов на горизонте то там, то сям были увенчаны каким-нибудь небольшим замком или усадьбой местного сеньора, темными свечами торчали кипарисы и ажурными веерами стояли меднотелые сосны, на полях уже вовсю поднимались всходы. Люди тут жили полегче, чем в остальной Италии – у закона Флоренции рука была длинная и тяжелая, порядка больше. По весеннему времени день был долгий и совсем не жаркий, так что шли легко. Отмахали еще несколько миль.

- Все-таки поглядеть бы, чего наработали… там, небось, такая красота! – мечтательно протянул Гвидо.

Если быть честным до конца, Гвидо был даже рад гибели Заики. Делить на четверых всегда хуже, чем на троих. Где-то в тайном уголке у него под шапочкой крутилась и еще одна мыслишка: если не делить ничего, тогда вообще отлично будет. Не знай он так хорошо эту парочку, занимавшуюся благородным делом избавления от мирских богатств не первый год, он, ей-ей, подумал бы насчет того, как ночью… Но что Гундосый, что Микелетто были тертые калачи и спали вполглаза, а в своей способности совладать даже с одним из них Гвидо очень сомневался. Разве что в жратву чего сыпануть, но сыпануть было нечего.

Микелетто, внутренне усмехаясь, в очередной раз глянул краем глаза на Гвидо.

«Ишь, соображает, аж думалка дымится. Небось прикидывает, как в одно рыло весь хабар утянуть. Глядишь, и прирезать, небось, может. Нет, милок, не прокатит. В Сиене мы цацки сбагрим, поделим все чин-чинарем, мы люди честные, и покажем тебе на выход из нашего обчества, на кой ты нам сдался такой, хитро выделанный. Если, конечно, будешь себя по-людски вести, а то и раньше попрощаемся – и земелькой присыплем… С Заикой вот уже попрощались и греха на душу не взяли, бобер помог, ага».

Петруччо, переглянувшись со старым приятелем, понял, о чем тот думает, и гримасой подтвердил свое согласие.

«Шибко хитрый этот Гвидо, истинно - хорь. Вот мы честные разбойники, своей и чужой жизнью играем, ну почти как рыцари. А он кто? Мошенник, кидала и вор, это не ремесло, а pezzo di merda. Разбежимся с ним, и я завязываю, удача не может быть вечной. Если этот дурень-подмастерье не наврал, то там мешочке чисто по рыжью хватит, чтобы завязать. Загоним, бабки на троих и addio, ребяты, помогай мне Святой Петр! Не хочу я больше по краешку ходить, с того краешка можно упасть с пеньковым ожерельем на шее или на колесе проехаться[39]. Пойду куда поспокойнее, в сторону Вероны или, вон, Римини, осяду, найду бабенку поядреней, женюсь, детишков настругаю… Рожа у меня, конечно, да, но в мужике, когда деньги есть и хозяйство в руках, не рожа главное».

- Поглядим, - приговорил Микелетто, - Но не здесь и не сейчас. Кто его знает, какая ворона на нас из кустов смотрит… И ноги надо делать повеселей, нам сейчас надо чем дальше от Флоренции, тем здоровее будем. Переночуем, а утром, по свету все посмотрим и на свежую голову оценим. Глядите в оба, где-то тут справа от дороги по моему разумению еще в получасе хода должна быть сосна, как подсвечник, а там, поглубже, домишко старый, там и отлежимся. Пожрем с утра и в один переход махнем до Сиены. Там есть кому сбагрить цацки.

***

Проводив мессера ди Треспиано, ювелир сел обратно за стол и в задумчивости начал отбивать по нему медленный ритм пальцами. Сложности, сложности…

- От сера Гаттанера пришли, - просунул голову в дверь Джузеппе

- Прекрасно, запускай, потом поможешь им, - хозяин встрепенулся и, стерев с лица выражение задумчивости, размял пальцы.

Про Гвидо Гаттанера, те, кто его встречал лицом к лицу, говорили, что он был обликом похож на судейского: скромная темная одежда, плавные манеры и тихий мягкий голос. Однако занимался он очень жестким делом – к его услугам прибегали, когда требовалось взыскать с должника или обеспечить безопасность кому-то, кому стало слишком сложно ходить по улицам Флоренции. Он был оборотной стороной благожелательного и приветливого к клиентам цеха. Всякая преступная мелочь обходила места, где бывали он и его люди, десятой дорогой. Если мессер Лупо был кулаком в кованой рыцарский перчатке, то сер Гаттанера – удавкой, плетеной из конского волоса.

Всего «дровишек» явилось пятеро, все неприметно одетые, серьезные, у каждого на поясе сзади висит или чинкведея, широченный, в ладонь, кинжал того размера, что им можно было орудовать как коротким мечом, или длинный кинжал-базелярд. У одного, полускрытый одеждой, в петле у пояса висел небольшой плотницкий топорик, только рукоять чуть подлиннее, а у двоих имелись отполированные толстые трости из ясеня – в умелых руках такие могли сработать не хуже рыцарского шестопера[40].

- Добрый вечер, господа. Думаю, вы знаете, что делать.

Старший молча поклонился, и вся компания бесшумно расточилась по дому. Один прошел к задней двери, двое остались в прихожей, там один вынул из-под плаща и положил рядом небольшой «городской» арбалет с рычажным взводом. Ещё двое, завернувшись в плащи и положив под руку оружие, легли прямо в коридоре, на ковровой дорожке, отсыпаясь впрок.

Из кухни вышел Джузеппе и кивнул хозяину. Слуга облачился в обшитый латунными кольцами жилет из толстой кожи с высоким воротом и стеганый подшлемник, а с идущей по верху коридора балки снял ранкону[41] с укороченным древком, самое то, чтобы орудовать в помещениях, перекрывая проход. Переднюю и заднюю двери заложили двумя засовами каждую. Теперь, реши какая-нибудь неприятность проникнуть в дом маэстро ди Мантиньяно – сильно вспотела бы и умылась кровью. Пару-тройку дней придется пожить с охраной, пока сложности не закончатся.

- Спасибо, Джузеппе. Скажи Франческе, чтобы ложилась спать и ничего не боялась. Меня больше ни для кого нет, хоть из Городского Совета придут.

Отдав последние распоряжения, маэстро Тео поднялся наверх, в мастерскую и, сняв дорогую городскую одежду, переоделся в рабочее. Волосы, чтобы не мешали, подвязал шнурком, надел фартук, и начал зажигать свечи и светильники. В свете, усиленном вогнутыми латунными зеркалами, поблескивали разложенные в идеальном порядке инструменты.

Ювелир еще несколько мгновений постоял, глядя на предметы своего ремесла и что-то обдумывая, потом кивнул собственным мыслям и закрыл дверь на засов. Подложил угля и раскочегарил стоящую в углу небольшую печь.

- Итак, серебро… Argentum.

В одном шкафу нашлось переплавленное в гранулы чистое серебро. Из другого ящика была вынута шкатулка, где лежали подобранные по размеру и цвету драгоценные камни, а также аптекарские весы с гирьками от драхмы до невообразимой фитюльки весом в четверть грана.

Отмерив по скрупулам драгоценный металл в тигель, маэстро сверился с неприметной книгой в потертом кожаном переплете и календарем. Прижимая пальцем одной руки нужные места в тексте и таблицах, другой он делал пометки и выписки на лежащем рядом листе дорогой бумаги. Цепочка вычислений, в которых цифры и символы планет перемежались непонятными геометрическими значками, дала нужную формулу. По скрупулам и гранам в тигель ушли остальные компоненты.

«Auruм. minima cuprum. Plumbum hodie non requiritur... Et duo grana essentiae caeruleae adde[42]».

Угли, щедро раздуваемые мехами, бросали наего лицо розовый отсвет. Зашипел, плавясь, флюс, а разноцветные металлические гранулы дрогнули и, под воздействием жара, в определенный для каждого металла мирозданием момент поочередно осыпались вниз, превращаясь в единую дрожащую каплю. По ней побежали прихотливые извивы расплавившегося флюса, забирающего в себя ненужные окислы.

Гудящее пламя в печи вздрогнуло, став на миг синим, затем внезапно зашумело и пронзительно засветило зеленым, пересилив свечи и бросив ото всех предметов резкие изломанные тени. Потом так же внезапно утихомирилось и опало, став прежним прозрачно-розоватым огнем от хорошего букового угля. Нужный сплав был готов. Ему предстояло превратиться в проволоку и тончайшие листки металла, с которыми маэстро Гриджо будет работать.

Еще через два часа маленький слиток под визг пилки, звон молоточка по наковаленке, шипение надфилей и свист горелки превратился в несколько изогнутых проволочек, пластиночек и кружевных деталей. Больше всего они были похожи на части какого-то насекомого.

Из потайного ящичка в столе ювелир извлек еще одну шкатулку. В ней под крышкой лежало рядком нечто вроде серебряных трубочек, длиной с мизинец и толщиной поменьше четверти дюйма, целая дюжина. Ювелир надел на голову кожаный обод-ремень с прикрепленными к нему чечевицеобразными стеклами – редкостная венецианская вещь, дающая возможность рассмотреть вблизи мельчайшие подробности. Пинцетом вынул из шкатулки одну трубочку и закрепил ее на специальной дощечке маленькими проволочными крючками, похоже на приготовленный к разъятию и изучению труп (дело мерзкое, но нужное и лекарям, и художникам). Трубочка начала потихоньку обрастать деталями. В дело пошли тончайшие щипчики, подпилки, резцы, долотца и отвертки, которыми мастер управлялся с шестернями с просяное зернышко, волосяными штифтами и пружинками тоньше мышиного уса. Работа шла быстро, точно, не прерываясь ни на секунду.

За окном окончательно стемнело, засеребрила крыши Флоренции луна. Несколько раз уже прошли с факелами городские стражники. Город видел седьмой сон, пропали с улиц даже заядлые гуляки - кто переместился в свою, а кто и в чужую постель. Длинные свечи в мастерской укоротились наполовину.

Наконец, давчиком были вправлены в гнезда два крупных кабошона. Войлок с полировальной пастой на смеси воска и льняного масла стер последние шероховатости. Ювелир распрямился, повел плечами и растер рукой затекший загривок. Перед ним лежало сделанное из серебра, с бронзовыми лапками, золотыми суставчиками и двумя большими полусферическими глазами из хризолита нечто, больше всего похожее на крупную стрекозу. Сияющее насекомое пошло бы любой флорентийской красавице как прелестнейшая брошь, если бы в нем не было чего-то пугающе неправильного и неуловимо напоминающего узкий граненый стилет.

Маэстро встал, потянулся, хрустнув затекшими суставами, прошелся по комнате, глубоко вздохнул и открыл створку окна, забранного пузырчатыми стеклышками-лунницами в свинцовом переплете. Над крышами в безоблачном небе висела чуть пепельная луна. Остался последний шаг.

Поставив зеркало на высокой ножке так, чтобы отраженный лунный свет падал на столик, ювелир сдвинул инструменты в сторону, взяв тот же лист, на котором недавно вёл расчеты.

Маэстро снова открыл книгу и, время от времени сверяясь с ней, с помощью циркуля и линейки расчертил сложный рисунок из нескольких кругов и вписанных в них треугольников, линий, углов и стрел, пометив пересечения нужными буквами.

Придирчиво осмотрев брошь, мастер разместил ее в центре чертежа, под направленный зеркалом лунный свет. Еще раз перепроверил и поправил, чтобы она лежала точно по определенным линиям. Достал небольшой пузырек с опалесцирующей жидкостью, набрал немного тонкой стеклянной трубочкой и влил в округлое тело металлического насекомого. Затем ключиком толщиной с конский волос, вставив его между крыльев, сделал несколько оборотов. Зажег по углам самого большого треугольника небольшие свечи из красного воска, еще раз проверил как «стрекоза» разложена на чертеже, прикрыл глаза и глубоко вдохнул.

Еле слышно шепча, Гриджо провел несколько раз пальцами над своим творением, будто не решаясь к нему прикоснуться. То ли дрогнуло от влетевшего в окно ветерка пламя свечей, то ли так сыграли тени, но могло показаться, что серебряная безделушка, повинуясь движениям рук, встрепенулась и шевельнула умной головой, блеснув зеленоватыми камнями-глазками.

- Feci! – улыбнулся ювелир, открыв глаза.

Диковинное насекомое встало, опираясь на все свои шесть лапок, и затрепетало крыльями, издавая гудящий стрекот и еле слышный звон, а потом переползло на протянутую ладонь своего создателя. Гриджо осторожно поднес стрекозу к окну и подул, приглашая в полет. Металлическое чудо переступило лапками, покрутило головой, примериваясь, а потом единым движением сорвалось вверх, уходя в темное небо.

***

Ближе к утру, когда небо на востоке только-только начало заниматься сероватым светом, за полтора десятка миль от мастерской маэстро ди Мантиньяно, спящий у костра под присмотром одного из бодрствующих «племянников» Этторе ди Треспиано по прозвищу Лупо, ощутил на указательном пальце левой руки два коротких пожатия и почувствовал, как перстень на мгновение сильно похолодел. Он мигом проснулся и, поджав губы, недовольно посмотрел на украшение, поскольку очень не любил всякую чертовщину. Но потом, сев и поводив левой рукой с вытянутым пальцем кругом по горизонту, довольно ухмыльнулся. Опыт и чутье не подвели охотника: эти засранцы идут в Сиену, перстень задрожал, когда палец показывал в нужном направлении. «Было ясно и безо всяких хитроумных штучек», - беззвучно проворчал Этторе, - «Ладно, пойдем поздороваемся…»

***

Микелетто не ошибся: они добрели до сосны, похожей на трехлапый подсвечник. Там шайка сошла с дороги и, хрустя под ногами ветками, по кустам и подлеску добралась до заброшенного дома. Когда-то в нем, очевидно, жило крепкое и достаточное крестьянское семейство, что до последнего человека вымерло в прошлую чуму. Дом был построен на совесть и даже через много лет, когда двор и тропки к нему основательно заросли, не развалился. Даже крыша, не поправлявшаяся годами, просела, но держалась. Зато запахи человеческого жилья совершенно выветрились, и теперь дом пах просто как груда камней в вечернем лесу, сырым мхом и прелой листвой, разве что из трубы слабо тянуло остатками запаха давно остывших углей.

Там и заночевали. Вместе расположились в маленькой комнатке в одно окно, самым ценным в ней были небольшая глиняная печка и сохранившиеся ставни. Несмотря на подступающую темноту, получилось набрать изрядно хвороста и валежника, которыми затопили печь. В комнатку кто-то из прошлых обитателей натащил веток и высохшей травы, так что ночевать предстояло в тепле и с комфортом. А когда Гвидо извлек из своего мешка явно сворованную в церкви толстую восковую свечу, встреченную хлопками в ладоши и шуточками про то, какая монашка ей могла попользоваться – еще и поужинать при свете. Наелись начавшим черстветь хлебом, мягким сыром и на каждого пришлось по паре ломтиков твердого как камень вяленого мяса. Фляжка с дешевым разбавленным вином у каждого была своя.

- Все, ребяты, всем спать, с утра при свете посмотрим, что бог послал. А к полудню будем уже в Сиене – и богатые!

Мешок с добычей Микелетто, перед тем как задуть свечу, предусмотрительно определил себе под голову. Первым засвистел и захрапел самым гнусным образом Петруччо, который из-за размозженного когда-то носа отличался особо заковыристыми переливами. Потом, устав ворочаться и думать об уходящей выгоде, засопел Гвидо.

«Эх, гнилой ты человечишко, Гвидо. Знаю, о чем ты думаешь. Хоть ты иногда и кровожаден, как бешеный хорек, но жесток ты потому, что в душе трус. Вот ты у меня проснулся завтра бы один. Или ваще проснулся бы, а башка твоя рядом лежит… Но мы с Гундосым не такое дерьмо, как ты. Черт с тобой, завтра разбежимся, а там как знаешь», - с этими мыслями Микелетто уснул, не забыв взяться покрепче за рукоятку ножа.

Утро разбудило их прохладой и птичьим свистом. Сквозь щели в ставнях, закрытых на ночь, чтоб не жрало комарье, пробивался первый свет. Где-то за окном гудел, летая кругами вокруг заброшенного дома какой-то неугомонный крупный жук.

Разложили на тряпице нехитрую снедь, поели. Наступало время посмотреть, чем поделился флорентийский ювелир. Гвидо под это дело пошире отворил ставни и уселся спиной к окну, стиснув пальцы, с горящими от жадности глазами.

- Ну, давай, Микелетто, не томи!

Вожак, сознавая торжественность момента и напустив важный вид, извлек так до сих пор и не раскрытый мешок с добычей, медленно развязал шнурок и вынул две простеньких шкатулки из полированного дерева. Одна небольшая, кубиком, вторая плоская, заметно больше.

- Чот маловато, но одна увесистая, - отметил Микелетто.

Первой раскрыли маленькую.

- Опа! Вот это даааа! Клянусь сиськами святой Агаты, вот это да! - разобрало даже не шибко щедрого на чувства главаря, - Чтоб я так жил и не болел! До ста лет!

- Ого-го, братва! Это ж год можно гулять как дворянин и ни о чем не думать! – оценил трофей Гвидо

- Дом, дом с землей, браты, и еще полдюжины коровок. Каждому. И хозяйство, - рассудительно поправил Гундосый, - А у тебя, Гвидо, одна пьянка и бабы на уме

На синей бархатной подложке лежал массивный золотой перстень с громадным алым самоцветом в обрамлении шести жемчужин, между которыми были закреплены мелкие густо-васильковые сапфиры. Петруччо не сильно ошибся в своей оценке: это действительно было состояние, которое можно было просто носить на пальце, такими деньгами мог похвастаться какой-нибудь богатейший купчина или не последний из городских нобилей Флоренции.

Открыли вторую шкатулку.

- Хоооо! Ребяты, мы таперича богачи!

- В шелковых подштанниках ходить будем!

На кровавого цвета бархате лежала украшенная россыпью самоцветов цепь с вычурными фигурными звеньями и специальными заколками, чтобы удерживать ее на плечах. Такое украшение было впору владетельному герцогу или даже королю: одного только золота было, пожалуй, на пару фунтов. Бессчетные пиропы, рубины, аметисты, сапфиры и топазы покрывали звенья так густо, будто их взяли в горсть как зерно, да щедро бросили на металл.

Но Микелетто решил охладить пыл подельников и высказать все, о чем так долго думал:

- Богачи-то богачи… Только тут надо башкой думать, а то вместо кареты на одном колесе скатаешься. Или собственной кровянкой захлебнешься.

- Не понял…

- Ща растолкую, а вы следите за мыслью. Скажем, попробуем мы сбагрить это добро. Барыга в Сиене, зуб даю, кровосос поганый, нас сперва постарается кинуть, а потом даст нам за него хорошо если треть цены. Скажет, чтобы радовались, что дал и нас не заложил. А то и шепнет уважаемым людям, они нас на перо примут – были и не стало, они с ним потом поделятся, а барыга вроде и с деньгами и не при делах. Смекаете, чем оно пахнет, это наше богатство?

- Дела-а… Ты, Микелетто, в самую суть зыришь. И чо делать-то будем?

- Известно чо, по-умному делать будем. Зашли, обернули, вышли, одним днем. Барыга попробует кинуть, этот паучище не может не попробовать, но он и сам ссыт, что мы его придавим, если до плохого дойдет. Тут наш страх против его страха. Главное - бабки получить сразу же, не упуская его из виду. И тут же бечь, быстро и далеко, как от чумы. В общем, как получим, то золотом не светим, вина не пьем, друг от друга никуда не отходим, троих почикать — это не одного прирезать. И тут же из города. Это наш способ прожить долго и счастливо. Уразумели?

Гвидо, когда до него окончательно дошло, что добытое золото в руках похоже на раскаленный уголь, помрачнел лицом. Он был хитер и изворотлив, но не шибко умен и не очень храбр. В нем боролись лютая тяга к наживе и богатству, которое вот оно, и мерзкий страх, что воспользоваться им никогда не получится.

- И, братаны, чует мое сердце - мы, конечно, красавцы и удальцы, что такой скачок сработали. То ли нам святые помогли, то ли сам черт ворожил. Только подгадили мы, чую, таким солидным людям, что шапка падает. А значит - связались с истинными людоедами. Отойдем подальше от Сиены, все поделим по-братски и врассыпную. Вы мои друзьяки до гроба, и я вам как на духу скажу – это мое с вами дело последнее. Коли пройдет все как хотим, мой вам совет – залягте на полгодика на дно и не отсвечивайте, а потом живите поманеничку, подальше от Флоренции, не шикуйте, а то сгорите.

- Дело, - кивнул Петруччо, - дело говоришь, Микелетто. Я так и сделаю.

- Да и я, ребяты, завяжу, тебя послушав. Мне теперь до самой смерти золота хватит.

- Ну, а пока цацки еще наши, - хитро прищурился Микелетто, - примерим-ка, чо-как оно, благородные-то ходят! Больше ведь и в жизни не доведется!

- И то верно. Ну-ка…

Петруччо цапнул перстень и, прикинув, надвинул его на безымянный палец левой руки. В свете утра самоцветы при каждом движении играли, сияя, как брызги водопада на солнце. Посмотрел и так, и так, встал, подбоченясь.

- Ну! Каков я вам, а?!

- Ах ты, porco Dio, ваша светлость! - захохотали товарищи.

- Дай-кось и я в благородные произведусь… - с этими словами Микелетто надел на шею драгоценную цепь, от которой рассыпались во все стороны по стенам сияющие зайчики.

- Чур я тогда и то, и то сразу примерю! – заявил Гвидо, - Раз уж вы первые схватили!

И тут случилось странное. В цепи, хоть и было пару фунтов золота и камней, но Микелетто вдруг почувствовал, как ее вес становится заметно больше, будто ведро наливается, и тащит его вперед и вниз, словно кто-то ухватил за ворот. Не успей он выставить вперед руки, шмякнулся бы об пол носом и сделался таким же, как Петруччо.

- Ты чо, братан? От блеска башка закружилась?

- Non so cazzo, она весит не в подъем! – прохрипел Микелетто, стоя на четвереньках, не в силах поднять голову.

Цепь действительно стремительно тяжелела, превращаясь по весу в мельничный жернов. Хуже того, когда он попытался сдернуть ее с шеи, ледяные звенья с угрожающим скрипом металла по металлу сжались, словно намекая – не балуй, хуже будет. Но и дальше не тяжелела. Гвидо, растерявшись, захлопал глазами.

- Погоди, братан, ща подмогнем…

Петруччо потянул с пальца перстень, чтобы не испортить дорогую вещь, царапнув золотом по золоту или камням. Что-то ему творящееся merda совсем не нравилось.

- Ай! Cazzo, чтоб тебе руки вырвали! - перстень не подался, зато Петруччо, неудачно взявшись за него, оцарапал палец на руке. Где-то среди самоцветов, видать, притаился один с острым краем или остался незашлифованный заусенец, - Мало тебя в подмастерьях драли, stronzo!

Гундосый машинально слизнул кровь из царапины и поморщился. Мало того, что творилось что-то странное, он и сам себя чувствовал как-то непонятно…

Гвидо перепугался не на шутку. Внизу страшно сипел и ругался пригвожденный к полу Микелетто, а Петруччо вдруг на полуслове сказал «кх-х-х-х-брмпль!», скривился, выпучил глаза и повалился навзничь на сено, на котором еще полчаса назад они спали. Из перекошенного рта у Гундосого пошла розовая пена, мелко дрожащие руки и ноги скрючило судорогами, тело перекосило, а шея вывернулась под таким углом, что того и гляди сломается.

«Яд!» - мысль блеснула взмахом кинжала, - «Cazzo, яд! Святая Дева и все святые! Sfiga пацану! А Микелетто?».

Главарь по-прежнему стоял на четвереньках, с трудом дыша. Изящная золотая цепь держала крепко, не хуже толстенной стальной, на которой поднимают решетку на городских воротах.

«Ай да примерили! Ай да молодцы! Ай да добыча, porco Miseria! А я не успел! Дева Мария и святые угодники, как же мне повезло-то!», - от неимоверного прилива благодарности небесам и простого земного счастья, Гвидо несколько раз перекрестился.

Тело Гундосого начало с противоестественной скоростью темнеть и распухать прямо на глазах. Микелетто не видел ничего выше колена, не в силах ни поднять, ни повернуть голову. А их подельник был слишком перепуган и возбуждён, чтобы обратить внимание на приближающееся к окну жужжание, быстро повышающее тон, будто жук стремительно набирал скорость.

Туп!

Именно с таким звуком, как помнил Микелетто, в тело входит арбалетный болт. Гвидо издал странный звук, будто что-то шумно хлебал, и упал ничком в полный рост. Соскочившая с головы шапка откатилась в сторону, ноги пару раз скребанули пол и расслабились. Поскольку упал подельник почти прямо перед ним, Микелетто было отлично видно, что у него из того места, где шея переходит в затылок, торчит какая-то фиговина вроде стрелы, только с очень широким оперением и на вид сделанная из серебра, а из-под лица, не торопясь, растекается клюквенного цвета лужица.

Микелетто не понимал, сколько он уже стоит, не в силах вырваться из холодных змеиных объятий золотой цепи. Снаружи вовсю заливались птицы, но вот они притихли и потом, хлопая крылышками, брызнули врассыпную - послышался хруст веток, топот лошадиных копыт, а потом зазвучали уверенные шаги нескольких человек.

- Марко, Пьетро – подстрахуйте там у окошка… Рикардо и Микеле – со мной, а ты, Сантино, подержи лошадей, - у говорящего был четкий негромкий голос с интонациями человека, привыкшего, чтобы его слушали и слушались.

Тихо зашипела вынимаемая из ножен сталь. Шаги с характерным звуком, с которым ходит человек в доспехах, приблизились, и в комнату вошли ноги в запыленных, но добротной выделки сапожках и темно-синих шоссах, а за ними две пары ног попроще, в башмаках, на одних шоссы были модные, красно-желтые, другие в темно-зеленых. Из своего положения Микелетто, насколько мог поднять глаза, видел только это, да болтающиеся у сапожек ножны длинного меча, едва не чиркающие по полу.

- Эге. Что ж, тут, похоже, наше участие уже не требуется, - сухо констатировал владелец сапожек, - Все сходится, дети мои. Забирай кольцо… тьфу, гадость какая… Хммм… Знаешь, Рикардо, отрежь-ка ты его вместе с пальцем, и в мешок, только не забудь – в перчатках.

Сапожок потолкал тело Гвидо.

- Этот тоже наглухо. Перебит хребет, прямо там, где в черепушку входит – ювелирная работа… Микеле, тоже в перчатках, бог его знает, что там… Выдерни болт, вернем владельцу. А вот и наш говорун!

Сапожки подошли к самому лицу Микелетто, потом владелец, обдав прикованного к месту грабителя запахом въевшегося конского пота и дымка от костра, присел на корточки и похлопал по плечу.

- Тяжело, братец? Вижу, устал. Ну ничего, сейчас поможем.

Один из «племянников», встав на колени и отвернувшись, чтобы в нос не так лез запах – труп стремительно разлагался - споро отрезал ножом палец Петруччо и завернул его в тряпицу, второй с мерзким чвяком выдернул из затылка у Гвидо диковинную серебряную стрелку и тщательно обтер ее об одежду покойника.

Старший гость протянул руку в перчатке и на удивление легко снял цепь с шеи у Микелетто. Спустил коварное украшение в раскрытую шкатулку и положил в мешок, туда же закинул сверток с отрезанным пальцем и еще один с убившим Гвидо болтом.

Единственный оставшийся в живых разбойник, измученный и потрясенный, избавившись от жернова на шее, перевалился на зад, и сидел, растирая шею рукой. Теперь Микелетто смог рассмотреть своего спасителя. Это оказался седоватый мужик с неприятным строгим лицом, косо перечеркнутым тонким беловатым шрамом. Завязывая горловину мешка, он будничным тоном объяснил Микелетто его будущее.

- В общем, дружище, дело у нас пойдет следующим образом. Ты сейчас малость отдохнешь и подумаешь, а потом нам расскажешь, как дошел до жизни такой. Подробно, правдиво и доходчиво. За это мой племяш Пьетро соорудит петельку, тут рядом дуб имеется, и мы тебя на нем, дав помолиться, преловко и со всем искусством повесим. Сбросом, заметь, а не подтягом[43] – ты и Dio mio! не успеешь подумать, как все твои земные страдания закончатся. Рядом твоих друзей – за ноги, понятное дело. А будешь артачиться и врать, мои племянники тебя, не торопясь, поспрашивают по-плохому, они страх как обижаются, когда им врут. Да потом еще затешут этакий кол и поступят с тобой как турки, по-злому, безо всякой доброты и христианской жалости. Ну, что думаешь?

***

… «Таким образом, сиятельнейший синьор Маурицио, приключившаяся досадная оплошность, даже несмотря на некоторую задержку, Божиим промыслом содействовала воплощению замысла. Приключившееся следует, по моему разумению, считать пробой, коя прошла в совершенном соответствии с задуманным, а о преступниках никто и никогда не будет горевать.

Судьба же моего бывшего подмастерья Фаустино, ненадолго ставшая предметом разных кривотолков, кажется мне показательной. Согрешивши, подобно Иуде, помрачившийся от исступления и страха за содеянное рассудком юноша, подобно же Иуде и покарал себя. Поскольку тем предал он себя высшему суду и сам себе отмерил должное, не буду осуждать его ни словом, ни в мыслях. Счеты мои с ним закрыты – ибо последнее жалование его я частью отдал серу Альбицци, за конюшней которого был найден повесившийся, чтобы успокоить хозяина дома и его домашних, частью же – божедомам, снявшим труп и похоронившим его пусть и за оградой, но хотя бы в видимости церкви…».

- Остаюсь ваш покорный и преданный слуга, и прочее, и прочее… - закончил маэстро Гриджо уже вслух и откладывая перо.

Он обильно засыпал письмо сухим песком из песочницы, стряхнул его потом в специальный горшочек. Сложил бумагу, разогрел на свече палочку сургуча, и закапав стык, с силой придавил горячую кроваво-красную лужицу перстнем-печаткой с гербом флорентийской гильдии ювелиров.

[1] Чтобы меньше платить городской налог на площадь жилья и увеличить площадь дома, каждый последующий этаж делали чуть больше. Из-за этого улицы в средневековых городах часто были похожи на туннели со ступенчатыми сводами.

[2] Стеганый поддоспешник, употреблявшийся также как отдельная защитная одежда бедными воинами

[3] Характерная средневековая и ренессансная одежда, нечто среднее между чулками и штанами, через 50 примерно лет штанины сольются и станут подобием колготок.

[4] Автор известнейшего трактата борьбе и применения различного оружия, по имени часто называется и сама книга.

[5] Кинжал проходил по графе «не боевое оружие, а средство самообороны», и на период его носили практически все граждане, в т.ч. и как показатель статуса. Те, кто победнее, носили очень типичный «кинжал с яйцами», с цельнодеревянной рукоятью, напоминающей юмористическое изображение сами понимаете, чего, другие, чуть богаче - базелярд с Н-образной рукоятью или те же «яйца», но из металла с декором. Люди с претензией в Италии носили рондельный кинжал, оружие, забирающееся частично и на дворянскую, чисто боевую территорию.

[6] Повешение – выражение пошедшее от того, как дергаются ноги висельника перед смертью.

[7] Гербы домов Пацци и ди Медичи соответственно, во флорентийском городском арго.

[8] Реальная история. Захватив имущество герцога Бургундского, тупые горцы, не понимающие разницы между твердостью и прочностью, «проверили» несколько алмазов и других самоцветов, превратив в пыль неплохое состояние.

[9] Итальянское название дублета

[10] Подштанники

[11] Средневековый головной убор, в 1450-е - нечто вроде тюрбана с длинным «хвостом», носился обычно зажиточными людьми и знатью, с поправкой на качество и объем материала в зависимости от сословия, а хвост завивался и укладывался разными фантазийными способами.

[12] Использовавшаяся «аналоговая» единица измерения времени, примерно 30 секунд, за которые можно, не частя и не сбиваясь, прочитать католическую молитву «Отче наш».

[13] Реальность. Если позволяли обстоятельства, «ненужных» покойников нередко подбрасывали на улицах под видом спящих, опять же – экономия на погребении и ритуалах.

[14] Мелкая монета из очень сильно разбавленного серебряного сплава, для семьи безотцовщины Пьетро – неплохой приработок.

[15] Messère – уважительное обращение к именитом горожанину или дворянину, обычно добавлялось к фамилии или прозвищу, к среднему классу обращались ser.

[16] Маленькая веселая войнушка квартал на квартал, цех на цех или семья на семью – обыденность в крупных итальянских городах-республиках того времени, поэтому богатые семьи и цеха строили башни, выполнявшие дозорную функцию и роль укреплений. Башни были еще и элементом престижа, вырастая до невероятной высоты, Флоренция в те поры (а Сан-Джиминьяно и сейчас), с воздуха напоминала неопрятного ежа.

[17] Знатнейшие и богатейшие горожане, державшие в своих руках политику и финансы города-республики + самая верхушка «жирного люда».

[18] Великий поэт и маэстро Гриджо – земляки. В «Божественной комедии» Данте Алигьери месть и война на протяжении нескольких поколений между семьями – один из самых упоминаемых сюжетов. Сам Данте в результате неудачного участия в интригах был изгнан из Флоренции, много скитался на чужбине, меняя покровителей, какое-то время жил в Вероне (место действия «Ромео и Джульетты», истории кровной мести двух семей), умер в Равенне, в Папской области.

[19] Флорентийский «футбол», до сих пор существующий спорт, по сравнению с которым регби – балет.

[20] Богатейшие и влиятельнейшие фамилии, финансовая аристократия Флоренции.

[21] Обычное дело для Флоренции и городов того периода вообще – беспорядки, начатые низами, под прикрытием которых верхушка решает междоусобные вопросы (или вообще организует беспорядки).

[22] Реальность Италии тех времен: территория представляет собой постоянно бурлящий котел очень богатых небольших княжеств и городских республик, постоянно воюющих между собой и люто ненавидящих друг друга. Общего (литературного) языка тоже нет, он выработается сильно позднее на основе как раз тосканского диалекта (спасибо Данте Алигьери).

[23] Длинная безрукавка с вертикальными складками, надевавшаяся поверх дублета, характерная одежда для Италии тех времен. Если бы по краям шла меховая опушка – маэстро был бы одет не по чину, он не нобиль и не дворянин.

[24] Возможны несколько вариантов. «Племянниками» или «крестниками часто называли незаконнорожденных детей и других более молодых кровных родственников. Вполне возможно, что кто-то из них действительно его сын или племянник от простолюдинки. К тому же, называя их племянниками, демонстрируется то, что лучше их не трогать, поскольку тем самым покушаются и на самого мессера Лупо. Хотя может быть, что это просто ироническое название для легализованной шайки молодых головорезов с вожаком, который их заметно старше. И да, «крестный отец» - из того же подмножества смыслов.

[25] Броня в виде кирасы или жилета, прикрывающая и верхнюю часть бедер, набранная из пластин и крытая сверху тканью или кожей с декоративными заклепками. Мессер Этторе носит дорогую крупнопластинную «корацину», которая, правда на тот момент уже довольно устарела, но он небогат, а у 90% и того не имеется.

[26] Сравнительно дешевая, но достаточно эффективная защита, хоть и не для конной сшибки, но в сравнении с подавляющим большинством клиентуры мессера ди Треспиано, он экипирован как танк.

[27] Цера, с античных времен неизменный атрибут деловых людей, применявшийся для коротких записей и расчетов. Активно использовалась чуть ли не середины XIX века.

[28] Хоть маэстро Гриджо несравнимо богаче и выше по статусу в городской иерархии, Этторе Лупо превосходит его происхождением, хоть и продает свой меч, работая «спецназом» для городских нобилей. Прямая плата ему будет страшным оскорблением и умалением сословия, поэтому дворянин великодушно «соглашается помочь с нижайшей просьбой», а цеховой мастер «компенсирует ему сопутствующие траты».

[29] 12 флорИнов – очень крупная сумма, 42 с лишним грамма почти чистого золота. Реальные расходы на всю команду за все время составят хорошо, если половину флорина.

[30] «Святой Иоанн не любит жуликов» - флорентийская поговорка, идущая от изображенного на одной стороне флорина Иоанна Крестителя, покровителя города, изначально касалась фальшивомонетчиков, но потом получила более широкое значение, т.е. всякого, кто нарушает правила, ждет неизбежное наказание.

[31] Тогдашнее ювелирное и монетное золото действительно было, как правило, очень высокопробным (950-960 и выше) и, как следствие, весьма мягким, легко мялось и покрывалось мелкими царапинами.

[32] Итальянский фальшион

[33] Не стоит путать с почтительным итальянским обращением – это kriegsmesser, холодное оружие с длинным чуть изогнутым клинком, по формальным признакам – нож, а не меч, поэтому без претензий на принадлежность носителя к воинскому сословию.

[34] Мессер ди Треспиано – обедневший, но дворянин, человек войны, имеет право постоянно носить боевой меч, тогда как у его племянников – «неблагородное» оружие.

[35] Абсолютно реальная ситуация для того времени и тех мест. Причем опаснее были даже не голодранцы-разбойники, а шайки оставшихся без работы наемников и вышедшие на большую дорогу нищие безземельные дворяне – подготовленные и вооруженные.

[36] Очень большое отклонение от средней статистики для группы из трех человек, но допустимое: процент грамотных в городах был достаточно высок.

[37] Абсолютная реальность. Крестьянство пылало просто-таки пламенной любовью к любым властям и, при случае, не забывало отплатить эксплуататорам взаимностью.

[38] На тот момент – очень «свежая» и популярная (по сей день) христианская подвижница, скончавшаяся в 1380 году, канонизированная в 1460-е. Оставила по себе много сочинений (точнее записей и писем) и влияла на важнейшие вопросы западного христианства, в т.ч. вела переписку с римскими папами. Паломников в Сиену всегда прибывало много, поэтому шайка могла избрать и такую маскировку, но она сложнее в исполнении и двигаться пришлось бы медленнее, в большой и ненужной компании.

[39] Проехаться на (одном) колесе, полежать на круглом, прокатиться до черта – эвфемизмы для обозначения колесования, мучительной казни, применявшейся к особо злостным и доставшим всех разбойникам.

[40] Набор типично городской, на период. Шастать по городу с двуручным мечом на плече можно только в фэнтези, в реальности за хождение с боевым оружием очень быстро постучали бы в голову, а какие-то предметы имели сугубо классовый, дворянский характер, например длинный обоюдоострый боевой меч или кинжал-рондель, он же шайбендольх. В итальянских городах было чуть попроще для свободных горожан, но, тем не менее, по улицам с гранатометами никто не бегал.

[41] Характерное итальянское древковое оружие, крюкообразное лезвие, скомбинированное с длинным колющим острием и боковым шипом. Ей можно колоть, рубить, резать ноги лошадям и таскать с седла всадников.

[42] Отмеряя компоненты сплава, маэстро пользуется самым свинским архаичным диалектом латыни, заметно отличающимся от ученой и богослужебной латыни XV-XVI веков.

[43] Заметная разница в скорости: при сбросе с достаточной высоты ломается шея и смерть наступает очень быстро, а если жертву подтягивают вверх на веревке, процесс может длиться весьма долго и неприятно, с обилием сопутствующих явлений (пресловутая «пляска висельника»).