За гранью: Путь

Когда календарь в городской ратуше в очередной раз перевернули на новый месяц, я поймал себя на том, что считаю не дни, не недели, а именно месяцы — от того вечера, когда Фольк вернулся с орочьей границы и рассказал о разрывах.

С тех пор прошёл уже почти полный круг времён года. Тогда под ногами была грязь и талый снег, теперь земля подсыхала, и ветер тянул в окна запах влажной почвы и дыма от первых костров, на которых жгли прошлогодний сор с полей.

Демоны за это время ни разу не показались у наших границ. Ни одной чёрной трещины на небе над нашими лесами, ни одного крика, от которого вянет душа, ни единого следа тех тварей, что рвали орков. И именно это раздражало сильнее всего. Если бы беда уже стояла у ворот, было бы понятно, что делать. А так она словно застыла чуть поодаль, как тёмное пятно на горизонте: не подходит ближе, но и не исчезает.

Я сидел в своём зале, глядя на стол, заваленный бумагами, и внезапно ясно понял очень простую вещь: всё, чем я занимался последние полгода, выросло из одного‑единственного вечера — того, когда я сел за этот же стол и впервые за долгое время сам взял в руки перо.

До этого мне всегда удавалось отговориться. «Пусть пишет кто‑то из писарей», «подготовим черновик, а я только подпишу». Но в тот раз никакой писарь не мог заменить меня. Слишком важно было не только, что будет написано, но и от кого.

Передо мной лежали три чистых листа пергамента. Каждый — для своего адресата. От того, что я напишу на них, зависело, как мир отреагирует на весть, которую не хотелось признавать самому: демоны у орков — это не очередная легенда из монастырских хроник, а факт.

Я хорошо помню, с какого письма начал.

### Магистерий: тем, кто знает, что такое демоны не по картинкам

Руку к первому листу я потянул почти автоматически. Писать Магистерию было, как ни странно, проще всего. По крайней мере, там сидели люди, которые понимали, что я описываю, и могли отличить слух от наблюдения.

Я неторопливо вывел обращение к Совету, к их вечным «досточтимым», а дальше уже не стал выстраивать витиеватые фразы. Никаких «невыразимой тьмы», «страшной кары» и прочих штампов, которыми любят украшать проповеди. Только то, что видел Фольк и его люди.

О том, как они шли по старой его тропе, ожидая привычных орочьих засад, а вместо этого попали в странную, мёртвую тишину. О том, как дошли до первого сторожевого камня, который орки годами мазали своим ядовито‑чёрным составом и обвешивали костями, — и не нашли там ничего, кроме чёрной ямы, будто сам мир кто‑то выжег горячим железом. О том, как деревья стояли обугленные, но не дотла — как факелы, которые кто‑то погасил на полпути.

Я описал пустые орочьи лачуги, в которых не осталось ничего живого, но на стенах засохли потёки крови, а в древесине застряли следы когтей, как будто кто‑то с яростью рвал сам дом. Написал про чёрные, жирные пятна на земле, которые Фольк не смог назвать ни сажей, ни маслом, ни кровью — что‑то другое, нездешнее.

И, главное, я постарался передать то, из‑за чего у меня самого в груди похолодело, когда Фольк рассказывал: те самые разрывы. Я не знал, как их правильно именуют в магических трактатах, поэтому и написал по‑человечески:

«Трещины в воздухе, идущие вертикально, как рваные шрамы. Из них виден не “иной мир”, как в описаниях классических врат, а только плотная тьма, сквозь которую время от времени вырываются твари. Формы их нестабильны, но общее — в искажённости тел, избытке когтей и зубов и наличии дымоподобной ауры огня».

Я рассказал и о том, что орки там делали. Не как «звери, бьющиеся в ярости», а как воины, дерущиеся в строю. Про их щиты, поставленные стеной, про копья, упирающиеся в грязь, про боевые крики, которыми они неслись на то, чего боялись не меньше нас. Про то, как они гибли, но, пока хотя бы один стоял, твари не могли продвинуться дальше. И про наш собственный неосторожный вмешательство, про случайный выстрел Тило, который сорвал равновесие в один миг.

В самом конце письма я заставил себя сформулировать вещи, из‑за которых любой уважающий себя маг мог бы взорваться от негодования. Я не просил: «Придите и спасите нас». Я просил трёх очень конкретных вещей. Признать угрозу официально. Дать указания, что можно и чего нельзя делать силами баронства рядом с разрывами. И, главное, рассмотреть вариант временного отказа от войн с орками, которые в данный момент были, нравится нам это или нет, стеной между демонами и нами.

Подписал я письмо ровно и чётко, поставил печать, а рядом — то самое условное обозначение, о котором договорился с Винцелем, когда он приезжал к нам: знак динамической угрозы. Три коротких линии, перекрещенных под острым углом. «Не паника, но и не пустяк».

Когда свиток запечатали, я отложил его в сторону и посмотрел на второй лист.

Король.

### Королю: о демонологической дыре человеческим языком

Писать магам о демонах было делом техники: описываешь явление, они сами знают, чего в этом бояться. А вот королю нужно было говорить иначе. Король, конечно, видел магию — кто‑то из придворных его время от времени радовал иллюзиями и огненными шарами. Но для него мир всегда сводился к трём вещам: людям, деньгам и земле. В этом, кстати, тоже была своя логика.

Я начал с того, что напомнил, кто я такой, и подчеркнул: обращаюсь не как провинциальный барон, который хочет выбить очередную льготу, а как человек, непосредственно отвечающий за кусок границы королевства. Абстрактные формулы про долг и честь я отбросил, оставив только то, что нельзя обойти.

Дальше — никаких магических терминов. Я рассказывал о том же, что и в письме магам, но вместо «аномалий» и «порталов» писал: «чужая дыра в мире, через которую лезет то, что пытается всех убить».

Особое внимание уделил трём вещам. Во‑первых, орки действительно сдерживают удар, несут потери, но держатся. И пока они стоят, демоны не идут к нам. Во‑вторых, если орки падут, следующими в этой мясорубке окажемся не Магистерий и не столица, а те самые пограничные земли, которые король привык воспринимать как дальнюю строку в налоговой книге. В‑третьих, если сейчас по всей стране разнесётся весть о «конце света», сперва рухнут не стены крепостей, а сеялки в полях и цены на хлеб.

Я честно написал, что не имею права требовать от короля конкретных действий, но имею право и обязанность донести до него, что происходит. И позволил себе, как мне тогда казалось, почти смертельную дерзость: фразу о том, что история спросит и его, и меня, если мы проигнорируем очевидную угрозу.

Когда пергамент с королевским обращением был исписан, я поймал себя на том, что сижу, сжав руку в кулак, и с трудом разжимаю пальцы. Странное дело: иногда проще отдать приказ, от которого зависят чьи‑то жизни, чем написать вежливое письмо.

Оставался третий лист.

### Соседи: говорить с людьми, а не с титулами

С баронами фон Мельцем и Людвигом из Кригшталя я за это время уже успел познакомиться достаточно, чтобы понимать, как с каждым говорить. Оба — дворяне, но похожи друг на друга не больше, чем кузнец на ростовщика.

Мельц был прямым, чуть грубоватым, с явной военной жилкой. Он уважал силу, ясность и умение держать слово. Ему я писал так, как говорил бы на пиру, если бы стол между нами был завален не мясом, а картами.

Я не стал делать вид, будто открываю ему небо. Написал прямо: твои люди, скорее всего, уже принесли тебе те же вести, что мои. Демоны у орков — не слух, а факт. Орки дерутся, и пока дерутся — служат нам живым щитом. Если мы будем в это время стрелять им в спину, щит может развалиться, а обломки прилетят нам в лицо.

Дальше — конкретика. На время, пока орки держат линию, не посылать к ним грабёжные отряды. Следить за границей, бить тех, кто сунется к нам, но не лезть лишний раз на ту сторону. И обмениваться сведениями, если у кого‑то из нас на северной стороне вспыхнет что‑то необычное.

В письме Людвигу я, напротив, чуть приподнял тон, больше внимания уделив форме. Этот человек слишком дорожил тем, чтобы выглядеть прилично в глазах короля и соседей, но внутри у него давно всёяло и трещало от долгов. Ему я мягко напомнил о его статусе, о нашей общей вассальной зависимости от короны, о важности «согласованных действий в непростое время». Не стал напрямую обвинять его в глупых набегах, но довольно ясно написал, что любое ослабление орочьих племён сейчас играет на руку не нам, а тем, кто лезет через разрывы.

Оба письма получились разными, но с одной и той же мыслью: враг, который сегодня стоит между нами и бездной, всё ещё враг, но убивать его прямо сейчас — всё равно что выдернуть брусья из моста, по которому ты сам ещё идёшь.

Когда я наконец отложил перо и посмотрел на три запечатанных свитка, стало ощущение, словно я отмахал не одну страницу, а несколько миль с полным доспехом. Но это было только начало.

### Ожидание ответов и полгода между строк

Ответы пришли не сразу. Мир большого уровня живёт медленно, особенно когда ему нужно признать, что под боком творится что‑то, не вписывающееся в привычные отчёты.

Первые недели после отправки писем я ловил себя на том, что каждая весть, каждый гонец, въезжающий в ворота, каждая чужая печать на конверте заставляет сердце биться быстрее. Но во дворе по‑прежнему ходили телеги с углём, на лестнице по‑прежнему путались ученики Элин, а по ночам по‑прежнему гудел молот Лотара. Жизнь шла, словно ничего не изменилось. Только где‑то внизу постоянно шевелилось ощущение, что мир уже стал другим.

Первым отозвался Магистерий.

Однажды утром во двор въехала знакомая повозка с синим гербом магической канцелярии. Курьер был тот же — молодой, когда‑то самодовольно прищуренный человек, который привозил нам первый артефакт прояснения. Теперь этот прищур сменился более сдержанным взглядом; кто‑то в столице успел объяснить ему, что не все «провинциальные барончики» одинаково глупы.

Мы прошли в зал. Он сдержанно поклонился и протянул мне тубус с печатью Совета. Печать была крупная, тяжелая, синего воска, с врезанными в него знаками стихий. Я сломал её и начал читать.

Формально письмо выглядело так, как и положено документу, вышедшему из‑под руки нескольких магистров: длинные обороты, аккуратные формулировки, осторожные выводы. Но, если выжать из этих завитков воду, отправленный мне текст можно было пересказать совсем несложными словами.

В Магистерии знали. То, о чём я писал, уже приходило к ним с других концов. Где‑то на севере, где‑то восточнее нас, но обязательно в районе орочьих земель, кто‑то ещё видел разрывы и демонов. Кто‑то погиб, кто‑то успел вернуться и сказать.

Официально они признавали: да, по периметру орочьих территорий в нескольких местах наблюдаются явления, сходные с теми, что я описал. Да, из этих очагов выходят сущности демонической природы. Да, орочьи племена несут основную тяжесть сопротивления. При этом дальше следовала большая, жирная «но».

Магистерий пока не собирался бросать в эти очаги все силы. По их словам — и я частично понимал их логику — слишком масштабное магическое вмешательство могло всё только усугубить. Неправильно подобранный ритуал, неучтённые влияния, грубая попытка «захлопнуть дыру» силой могли расширить разрыв, как слишком резкий рывок расширяет трещину в стекле.

Поэтому сейчас, писалось в письме, главной линией был «анализ и наблюдение». На сухом языке бюрократа это значило: «Мы смотрим, думаем, спорим и посылаем туда небольшие отряды боевых и исследовательских магов — аккуратно, по одному, а не всем составом».

Дальше шли рекомендации. Воздержаться от серьёзных экспериментов с магией в полосе земли шириной в пару десятков вёрст от границы с орками, чтобы не шарахнуть лишнего по уже и так напряжённой ткани мира. Укреплять оборону своих земель, не разводить панику, но быть готовы к тому, что ситуация может измениться. И — самое для меня важное — признание того, о чём я им и писал: орочьи земли сейчас, с точки зрения магов, выполняют функцию буфера.

Чуть ниже шла фраза, в которой под тоннами осторожности проглядывало живое решение: Совет Магистерия намерен обсудить с короной возможность временного пересмотра статуса орочих территорий — с враждебных на «особые буферные зоны». Это, конечно, было не «мы объявляем орков нашими лучшими друзьями», но в их языке и так формулировка означала очень много.

К письму была прикреплена небольшая записка, написанная другим почерком. Она пахла больше личным словом, чем официальным ответом. Винцель, тот самый маг, с которым я когда‑то спорил у колодца, писал коротко и прямо. Он благодарил за подробности, говорил, что внутри Совета есть люди, которым моя прямота пришлась по вкусу, и такие, которые от неё блюют. Напоминал не лезть к разрывам самому и не пускать туда всяких безумных пророков. И добавлял, уже почти не по правилам: «Если заметите хоть что‑то похожее у себя — кричите сразу. Я попытаюсь сделать так, чтобы к вам пришли те, кто умеет думать, а не только размахивать посохами».

Когда я дочитал и отложил свиток, поймал себя на странном ощущении. С одной стороны — облегчение: я не одинок в своих страхах, мир всё‑таки отреагировал. С другой — неприятное щекочущее раздражение: те, кто мог бы больше всех повлиять на судьбу разрывов, выбрали привычную позу наблюдателей.

С ответом короля всё вышло ещё интереснее.

### Король: благодарность, указ и золотой крючок

Королевское письмо шло дольше. В отличие от магов, которые умели, когда надо, действовать быстро, королевская канцелярия была механизмом тяжёлым. Пока писарь переписывает черновик, пока старший проверит каждую букву, пока первую версию отнесут тому, кто правит не страной, а кругами придворных… Время утекает.

Когда в замок прибыл королевский эмиссар, за окном уже вовсю шумела ранняя весна. Он появился так, как любят появляться люди из столицы: не один, а с небольшим, но нарядным эскортом, с две лишних повозки вещей, с лошадьми, которые явно привыкли к мощёным улицам, а не к колеям просёлков.

Эмиссар представился Генрихом фон Лаутеном. Его манеры были безупречно вежливы, голос мягок, взгляд — внимателен. В нём было и то самое лёгкое превосходство «столичного», и ощутимое умение слушать. Такие люди обычно выживают при любом правителе.

Мы уселись в зале, он развернул свиток с большой королевской печатью и начал читать вслух, хотя я и сам мог прочесть. Таков был порядок: слова короля должны звучать.

Король благодарил меня за бдительность. Это звучало почти искренне, насколько вообще искренними бывают обращения, написанные чужой рукой. Далее следовал короткий пересказ того, что донесли до столицы не только мои люди, но и другие. Я поймал в тексте знакомые обороты и понял: какие‑то части моего письма легли в основу целого набора докладов.

Король признавал: у орков действительно творится нечто, что нельзя назвать очередной стычкой. Демоны существуют не только в книгах, и их прорывы — не вопрос одной деревни. Корона, говорил свиток, «внимательно наблюдает за развитием событий», готова «предпринять необходимые меры для защиты своих подданных» и «рассчитывает на благоразумие своих вассалов».

Звучало бы это как обычная формальная отписка, если бы не один абзац в середине. Там, аккуратно, с теми же гладкими словами, которыми обычно прикрывают казни и новые налоги, говорилось о введении чрезвычайного сбора. По сути — о том, что с этого года каждое баронство должно будет заплатить короне на десятую часть больше, чем раньше.

В письме объяснялось, на что пойдут эти деньги: на усиление гарнизонов северных крепостей, на оплату магам, которых привлекут к исследованию и, по возможности, сдерживанию угрозы, на создание продовольственных запасов. Всё выглядело логично. Но от того, что логика есть, монеты легче не становятся.

Я оторвался от свитка, посмотрел на Генриха.

— “Временный сбор”, говорите? — протянул я. — У вас в столице есть особое понимание слова «временный»?

Он не смутился, только чуть поджал губы в подобии улыбки.

— Сбор введён на время, пока Его Величество и Совет не сочтут угрозу иссякшей, — ответил он честно. — Я не стану вас обманывать: подобные “временные” меры иногда задерживаются надолго. Но сейчас, барон, это действительно не прихоть. Страна тратится.

Он достал из тубуса ещё один, поменьше, свиток, и протянул мне. В этом документе уже не было красивых фраз. Там цифры шли за цифрами, крепости — за крепостями. Конкретные суммы, направленные в те или иные гарнизоны, суммы контрактов с Магистерием, расходы на ремонт северных укреплений. Я потратил время, не полагаясь на первое впечатление, и пересчитал всё в уме. Выходило, что король действительно вкладывает больше, чем собирается взять с нас сверху. Не на много, но всё‑таки.

— Хорошо, — сказал я, сворачивая свиток. — Я не стану отрицать право короля брать налог на войну. Но предупредить я обязан: если я просто перекладываю эту десятину на плечи крестьян, через пару лет у меня боеспособных мужиков останется меньше, чем вам нужно. И воинов вы потом будете собирать по кладбищам.

Генрих чуть склонил голову.

— Как вы добудете эти деньги, барон, — дело ваше, — отозвался он мягко. — Корона требует только одного: чтобы они дошли вовремя и полностью. В остальном… вы сами знаете свою землю лучше нас.

Он помолчал, а потом, как бы между делом, добавил:

— Ваше письмо, кстати, произвело впечатление. В столице о демонах до этого говорили больше как о чём‑то удобном для проповедей. Вы же описали их не как карающее чудо, а как дыру в системе. Это заставило кое‑кого из старых вельмож наконец посмотреть на карту, а не в бокал.

Я усмехнулся.

— Страшнее всего для придворных, значит, не чудовище, а цифра, которая не сходится?

— Вы недалеки от истины, — с той же лёгкой улыбкой согласился он.

Когда эмиссар, отобедав и обменявшись со мной вежливыми пустяками, уехал, я долго стоял у окна, глядя на то, как по двору ходят телеги, как бегают мальчишки, как на реке крутится водяное колесо. В руках у меня было два свитка, которые означали одно: деньги, которых и так не хватало, придётся выцарапывать из ещё более твёрдой земли.

Но оставлять угрозу без ответа я тоже не мог. Если король собирался вкладываться в оборону страны, было бы глупо сыграть в оскорблённую невинность и отказаться. Пришлось сесть за стол знову, уже не для писем, а для подсчётов.

Считать я умел. И умел смотреть на цифры не как на абстракцию, а как на людей за ними. Когда мы с Хансом разложили на столе все книги доходов и расходов, у меня замелькали перед глазами не просто строки «подать с деревни такой‑то», «доход от лесопилки», «аренда лавок», но лица: упрямый Эрнст с его коровами, Лотар, стучащий молотом до ночи, староста, у которого дом вечно перекошен потому, что каждый год его подмывает, и он всё не может собрать людей на ремонт.

Корона требовала десять процентов сверх прежнего. Это вроде бы немного, если смотреть с высоты тронного зала. Но для того, кто живёт на грани, каждые десять сверху могут стать тем камнем, который перевешивает весы.

Первое и главное решение было простым: тянуть эти деньги только с крестьян — значит выстрелить себе в ногу. Без корней не держится ни одно дерево, каким бы красивым оно ни казалось сверху. Значит, придётся резать не только по низам.

Мы с Хансом по несколько вечеров подряд сидели до темноты, считали, перекладывали, спорили. Поначалу он пытался было предложить самое привычное: чуть‑чуть поднять общую земельную подать. Я спросил, на сколько — он ответил, мы прикинули, и сразу стало понятно: два урожая подряд без сбоев — и, возможно, крестьяне выдержат. Один неурожай — и всё посыплется.

Тогда мы пошли другим путём. Для начала пересмотрели, сколько кто платит. Не в теории — на практике. Выяснилось много интересного. Одни из земель тянули всё, что могли, другие — жирели на том, что их держали за бедные. Там, где люди вкладывались в поля, расширяли пашню, чинили орудия, — уже и так платили нормально, и вытаскивать из них ещё больше было бы сродни самоубийству. Зато нашлись куски хорошей, удобной земли, где поколениями ленились пахать по‑настоящему. Этих решили слегка встряхнуть. Не так, чтобы разорить, но достаточно, чтобы смысл в том, чтобы держать землю пустой, исчез.

Следующий шаг оказался естественным: купцы. Годами они пользовались нашими дорогами, мостами, рынком, воротами, а платили так, словно делали одолжение. Мы аккуратно пересчитали, что даёт торговый поток, который идёт через наше баронство. И поняли, что повышать пошлины можно не ломясь, но уверенно. Добавив по капле за проезд повозки, за складирование товара, за охрану караванов, можно было собрать приличную сумму. Тем более что после наведения порядка с бандитами и казни нескольких слишком наглых купцов наш тракт начал пользоваться куда большей популярностью: через нас стало реально безопаснее ездить.

Мы немного подняли арендную плату за самые выгодные лавки в городе — те, что отошли казне после конфискации имущества Крамера и его дружков. Новые арендаторы уже успели подняться на их месте, и платить они были в состоянии. Пара особо жадных пыталась жаловаться, но, увидев вдалеке всё те же виселицы, быстро сникла.

Самым неприятным этапом стало закрытие дыр коррупции. Ханс с Конрадом подняли все недавно заключённые соглашения, сравнили цифры и выстроили цепочку, по которой текли деньги. Выяснилось, что в город по‑прежнему приходят некоторые суммы «мимо» книги. Мы не стали устраивать из этого очередное показательное шоу, как с тремя купцами, но нескольких человек приняли тихо, с фактами на руках. Кто‑то лишился должности, кто‑то — свободы. Важнее было другое: через пару недель после первых посадок «мимо»-деньги резко схлопнулись.

В самом конце нам пришлось резать по себе. Пару задуманных приятных, но не срочных строек я отложил. Можно было ещё подождать с расширением верхних покоев замка, с украшениями для зала, с новой башней для лучников. Люди должны были видеть, что барон режет не только чужое.

Когда через несколько месяцев королевскому сборщику пришлось проверить наши книги, он вынужден был признать, что сбор внесён целиком. Деньги уходили в столицу, а у меня в груди слегка ныло от каждого золотого. Но одновременно было странное чувство: да, я заплатил. Но сделал это не так, чтобы завтра на моих полях стояли одни пни.

Пока я разбирался с магами и королём, у соседей тоже не всё стояло на месте.

От фон Мельца сначала пришёл суховатый ответ. В нём не было извинений, не было «вы оказались правы», но было главное: признание фактов. Он писал, что его люди действительно видели то, о чём я рассказывал, что орки дерутся, а не прячутся по норам, что земля дрожит от их боёв, но демоны пока не уходят за пределы определённых участков. Мельц честно признал, что не любит орков и не собирается поить их медом, но в одном с нами согласен: стрелять сейчас им в спину — глупость. Поэтому он прекращал свои рейды вглубь их земель, сосредотачивался на укреплении своей стороны и был готов обмениваться со мной вестями, если у кого‑то из нас что‑то изменится.

Через пару недель мои люди, прошедшие вдоль его границ, подтвердили: часть его отрядов действительно отошла от орочьей полосы. На холмах выросли новые деревянные башенки, вокруг деревень тянулись недостроенные, но уже заметные валы. В целом, кажется, фон Мельц выбрал путь разумного оборонца. Это внушало осторожное уважение.

Письмо от Людвига было совсем иным. На пергаменте ветвились красивые фразы, он щедро рассыпался вежливостями, называл меня «дальновидным», «бдительным», благодарил за «драгоценные сведения». Но под слоем любезностей читалась простая мысль: демоны далеко, орки — всё те же враги, а бароны, которые пугают других страшилками из‑за гор, явно преувеличивают.

Отдельной строкой Людвиг уверял, что у него всё под контролем, границы надёжно защищены, а набеги носят «исключительно ответный характер». Я бы, может, и поверил хоть части его слов, если бы через какое‑то время люди Готлиба, вернувшиеся из Кригшталя, не принесли совсем другие новости.

Оказывается, у Людвига всё трещало. Урожаи последние два года были хуже, чем обычно, при этом он не уменьшал налоги, а, наоборот, добавлял, пытаясь закрыть дыры в долгах перед купцами. Часть дворян у него была недовольна тем, что добычи в набегах стало меньше, а требования — больше. Народ в нескольких деревнях уже поднимал голос, и его глушили виселицами и кнутами. Набеги на орочье пограничье, вопреки моим советам, не только не прекратились, но даже участились: любое кострище вдалеке Людвиг, похоже, воспринимал как удобный повод урвать что‑нибудь.

Это было его дело — до поры до времени. Но я не мог не думать о том, что ослабленные его набегами орки хуже держат линию против демонов. А слабые места у общего заслона — это не просто его проблема.

О том, что происходило дальше, я узнавал крошечными частями, от купцов, из писем, через Магистерий. В столице уже вовсю спорили, стоит ли пытаться выстроить хоть какие‑то контакты с орками официально. Доходили слухи, что где‑то на далёком севере небольшая орочья делегация действительно явилась в одну из крепостей и потребовала «говорить с хозяином людей». Маги осторожно подтверждали: да, к ним в одну из башен приходили ростом с коня существа с зелёной кожей, требовали переговоров, и с ними даже кто‑то разговаривал — через посредников.

Герцоги, особенно те, чьи земли были ближе к центру и дальше от реальной опасности, делились на два лагеря. Одни считали, что пора готовиться к общему крестовому походу против демонов — со знаменами, хоругвями, с песнями, как в старых балладах, только вместо неверных врагом были бы твари из разрывов. Другие полагали, что это всё преувеличено, что угрозу раздуты маги, желающие выбить деньги, или «истеричные пограничники», которым хочется казаться важнее.

Смешнее всего было одно: пока они спорили в светлых залах, орки по‑прежнему стояли по колено в грязи у чёрных разрывов и кричали от боли, когда когти демонов рвали их броню и плоть.

Пожалуй, самое странное в эти полгода заключалось именно в этом: наши поля, наши леса, наши дороги жили так, словно никаких разрывов в мире не появлялось. Ни одного недвусмысленного знака. Иногда в небе было чуть темнее на горизонте, чем обычно, иногда птицы вели себя нервнее, чем должны, но маги, к которым я обращался, разводили руками: «Может быть. А может, и нет».

Фольк вторично ходил к границе, уже с явным намерением посмотреть, как изменилась линия фронта. Вернувшись, он говорил мрачно, но спокойно. Да, разрывов стало больше. Да, орочьи деревни дальше от границы постепенно превращались в пустыри. Да, какие‑то орочьи племена, не выдержав, уходили вглубь своих земель, другие, наоборот, стекались к линиям обороны. Да, иногда ночное небо над дальним севером вспыхивало чёрно‑красными отблесками, как будто там кто‑то жёг не костры, а сам воздух.

Но ни одного случая, чтобы демоны вышли за некую невидимую черту, он так и не увидел. Твари, вырвавшиеся из разрыва и погнавшиеся за ним, снова в какой‑то момент разворачивались или будто натыкались на невидимую стену, после чего с яростью бросались обратно на ближайших живых. «Словно собак держат на длинной, но всё‑таки цепи», — сказал он однажды.

Магистерий в одном из своих писем аккуратно намекнул: по их предположениям, природа этих разрывов сама по себе ограничивает их распространение. Может быть, энергия, которая их подпитывает, связана с какими‑то старыми местами силы на землях орков. Может быть, там когда‑то проводились забытые ритуалы. Может быть, это последствия древней войны, отголосок которой сейчас просыпается. У них было много версий, но ни одной достаточно чёткой.

Тишина от этого казалась не благословением, а передышкой. Временным, непонятно сколько продлящимся интервалом, во время которого можно было сделать только одно: готовиться.

Когда я оглядываюсь на эти полгода, мне иногда кажется, что мы одновременно жили в двух мирах. В одном — орки умирали под когтями демонов, Магистерий писал осторожные записки, король двигал войска и считал золотые. В другом — кувалду Лотара сменяли новые молоты, телята в хлеву бодались за ведро, дети морщились, выводя буквы на песке, купцы шипели от злости, но подписывали честные договоры.

С кузниц всё и началось.

Первый молот, который мы запустили, был почти чудом на фоне прежней нищеты. Но стоило ему пройти первую зиму, как стало ясно: одного такого чуда мало. Мы взялись за второе колесо почти автоматически, как только убедились, что с рекой всё в порядке и льда в этом году меньше, чем обычно.

Вторая кузница выросла чуть ниже по течению. Там был удобный изгиб реки, где вода сама просилась крутить колесо. Под наведением Лотара мы поставили новое колесо, повесили на него вал, пристроили к нему молот и мехи. Рядом — длинное кирпичное строение, где разместились горны, горны поменьше и места для заготовок. Вскоре там зазвучал второй стук. Вначале — неуверенный, рваный, потом — всё более ровный, как сердце, вошедшее в привычный ритм.

Третий молот поставили ближе к деревням. Там было меньше руды, зато много работы по сельскому инвентарю. Этот молот был чуть проще, меньше по размеру, но именно через него пять окрестных деревень впервые получили не «как получится», а одинаковые и крепкие плуги.

Четвёртый стал нашим экспериментом — маленький молот у рудника, где мы попробовали обойти долгий и тяжёлый путь: «копать руду — везти далеко — плавить». Теперь часть руды проходила первую обработку прямо на месте. Итогом стали аккуратные металлические полосы и заготовки, которые было гораздо проще таскать и хранить.

Вместе с новыми молотами менялось и то, что выходило из под рук наших кузнецов. Лотар, которого я изначально ценил за грубую силу и честность, за эти полгода показал ещё одно качество: он умел учить. По крайней мере — в своём, ругательном, но эффективном стиле.

Он собирал вокруг себя мальчишек и мужиков, объяснял им, почему нельзя бить железо, когда оно слишком остывает, почему важно выдержать один и тот же размер у каждой подковы, почему гвозди должны быть не просто острыми, но одинаковыми. В его руках ругань становилась учебным пособием: к концу зимы даже самые тугие начали понимать разницу между «как‑нибудь» и «как надо».

Одновременно с железом росло живое — стада.

История с фермами оказалась почти сложнее, чем стройка кузниц. Если железо поддаётся, когда его греют и бьют, то крестьянин, которому пятьдесят лет объясняли, что он должен осенью резать почти всех животных, чтобы не тащить их через зиму, не меняет привычки от одного приказа.

Эрнст, человек, проживший половину жизни среди навоза, а вторую половину — среди людей, которые этот навоз не уважали, взялся за дело так, как умел: спокойно, упёрто и без иллюзий. Он прошёл по всем деревням, от самых ближних до дальних, переругался со всеми старостами, собрал по головёшке всех коров, овец, коз и свиней. Не поверил ни одной цифре, пока сам не пересчитал.

Во многих местах обнаружились «чудеса». В одной деревне одну и ту же корову показывали и баронскому сборщику, и купцу, и соседнему старосте — каждый раз, как будто это новая. Где‑то скот уже давно был забит, а по документам ещё «пасся». Где‑то, наоборот, пару худых коров прятали, чтобы не включать их в неймовки, надеясь потом втихую продать.

Эрнст вытащил всё на свет, свёл в единую картину и показал мне. Картина была нерадостной, но и не безнадёжной. Стада у нас были, но держались на соплях. Стоило одному тяжёлому году — и мы бы оказались у разбитого корыта, которого даже нет.

Мы заложили три больших баронских фермы. Каждая — со своим характером и задачей. У пойменных лугов устроили основной двор под крупный рогатый скот. Там коровы могли пастись на богатой траве, а близость к реке облегчала полив и уборку. На холмах, рядом с лесом, мы сделали ферму под овец и коз. Эти твари менее капризны к еде, зато дают шерсть, от которой зимой не отказываются даже самые гордые. Третий двор, в более защищённом месте, мы отвели под свиней и запасной скот — на случай болезни или падежа в других местах.

Осень стала первым испытанием. Привычка резать всё подряд на зимний стол была сильнее любых бумажек. В одной из деревень мужики чуть не пошли на Эйнста с вилами, когда тот запретил им забить половину стада «на праздник». Пришлось вмешаться лично. Я приехал, выслушал их крики про «барон жрёт мясо, а нам корку», а потом спокойно разложил перед ними простой счёт: если вы съедите сейчас, у вас будет праздник сегодня и голод завтра. Если сдержитесь — через два года ваши дети будут есть мясо не раз в год, а гораздо чаще.

Не все сразу поверили, но фактор силы тоже никто не отменял. Там, где не доходило через голову, приходилось доходить через страх. Несколько особенно упёртых мужиков отсидели по несколько дней в яме, размышляя над тем, что важнее — привычка или возможность, чтобы их внук видел корову не только на ярмарке.

Параллельно с этим шёл медленный, но важный процесс: менялось отношение к дереву и камню.

Каменоломня, которую я впервые увидел полгода назад как адскую дыру с хаотично снующими людьми, постепенно приобрела понятные очертания. Под руководством нового управляющего и с помощью Хорна, который вопреки своему ворчанию оказался очень толковым в вопросах грунта, мы изменили саму логику работы.

Теперь не было бессмысленных, опасных ниш, выеденных «на глаз», где каждый камень грозил обрушиться. Появились аккуратные уступы, ровные площадки, по которым теперь можно было проводить повозки. Поставили два нормальных подъёмника: деревянные конструкции с блоками и барабанами, крутящиеся от усилий нескольких человек или пары лошадей. Никакого волшебства, чистая механика, но экономия сил была чудовищной.

Чёткая запись каждого извлечённого блока и того, куда он ушёл, привела к любопытному эффекту: камень перестал исчезать «сам собой». Люди, которые раньше привыкли думать, что от куска глыбы никто не обеднеет, внезапно обнаружили, что если этот «кусок глыбы» числится в книге, то его пропажа становится заметной.

В лесу сначала тоже ворчали. Старые лесорубы кривились, когда им говорили, что рубить отныне надо не там, где удобнее подойти, а там, где положено по карте. Но несколько сильных ливней после зимы расставили акценты: там, где мы вырубали всё подчистую без плана, склоны начинали сползать, ручьи вымывали почву, деревни внизу засыпало грязью. Там, где оставляли защитные полосы, всё держалось. Один наглядный обвал убедил больше, чем десять умных слов.

Элин тем временем вела свою маленькую войну — за буквы.

Я до сих пор помню её лицо в тот день, когда мы в первый раз собрали у нас в зале человек десять тех, кого мы хотели сделать сельскими учителями. Молодая женщина, на вид ещё девчонка, стояла напротив мужиков в пропылённых куртках и парочки женщин в серых платках, и в глазах у неё плавали одновременно страх и решимость. Она развернула перед ними дощечки с аккуратно написанными буквами, и началось.

Сначала все относились к этому как к странной прихоти барона. «Пусть, — говорили, — поиграются с чернилами, нам‑то что». Но когда спустя пару месяцев в деревне у Мельничного щуплый мальчишка сумел сам прочитать и озвучить цену на бочку зерна на рынке, и оказалось, что купец в два раза завысил сумму, отношение сменилось. Мужик, который раньше смеялся над «умниками», после этого лично отвёл сына к нашему учителю и попросил: «Научи его ещё, чтобы он меня не дал больше дурить».

Параллельно с этим мы продолжали осторожно отбирать одарённых детей. Колодец с артефактом, к которому я теперь относился почти как к живому, раз в месяц‑полтора катили в очередную деревню. Люди уже не шарахались от него так, как в первый раз. Кто‑то крестился, кто‑то сплёвывал, но все понимали: если у ребёнка есть «искра», лучше узнать об этом от нас, чем дождаться, пока он случайно подожжёт амбар или утопит кого‑нибудь в колодце.

За эти полгода у нас набралось несколько ребят, способных чувствовать воду, воздух, чуть меньше — землю. Марта, та самая девочка, которую я впервые увидел у колодца, стала почти постоянной жительницей замка. Она помогала на кухне, носила воду, подметала, а вечерами сидела на уроках с Хорном или Ольгердом, слушала их ворчание о сосредоточенности и меру. Иногда, проходя мимо, я видел, как в её ладони поднимается крохотный столбик воды из миски, повисает в воздухе и мягко возвращается обратно. На такие крошечные штуки раньше никто бы и внимания не обратил, а теперь я видел в них кирпичик будущей стены.

Теневая стража за это же время перестала быть экспериментом и стала частью баронской машины.

Первые месяцы они работали осторожно, пробуя силы на мелких делишках: выявляли ленивых писарей, закрывали глаза на мелких воришек, следили за теми, кто слишком часто подолгу задерживался у чужих дворов. Потом дела стали серьёзнее. Несколько раз Лис приносил в контору такие истории о разговорах в своём трактире, что у меня в голове начинали складываться схемы: кто, где и сколько пытается заработать на старых связях.

Помню случай с одним из младших стражников. Он годами брал по медяку с каждой повозки, проезжающей через его ворота, почти не скрываясь. Раньше подобное воспринималось как «традиция». Теперь, когда Рупрехт выстроил ряд конкретных случаев, Конрад показал, как эти медяки складывались в почти серебро за неделю, а кто‑то ещё подтвердил, что часть этих денег уходила к старому писарю, стало ясно: это не традиция, а схема. Мы не стали его вешать. Отправили на тяжёлые работы без права возвращения в стражу. Люди уроды бывают, но не каждый заслуживает верёвку. Важно было другое: через неделю на тех воротах уже никто не вытягивал руку за «малым подношением».

***

К концу полугодия картина получалась любопытной. С одной стороны, наш маленький мир становился устойчивее. Железо шло ровнее. Скот медленно, но множился. Лес и камень добывались разумно. Дети знали чуть больше, чем их родители. Воры и взяточники чувствовали себя не такими всемогущими. С другой — на горизонте всё так же светился тот самый отдалённый огонь, который напоминал: все эти улучшения делаем мы не в вакууме.

Иногда ночью я выходил на стену замка и смотрел на север. На самом деле оттуда не было видно ни огня разрывов, ни орды демонов. Но в темноте воображение дорисовывало то, о чём рассказывал Фольк и что описывал в письмах Магистерий. Мне мерещилось, как там, за линией леса и холмов, по‑прежнему стоят зелёные фигуры с копьями у чёрных рваных дыр в воздухе. Как над ними висит дым, пахнущий не как обычный костёр, а горько и чуждо. Как маги спорят в своих башнях, заглядывая в кристаллы, а придворные спорят в залах, заглядывая в бокалы.

А у меня под стенами в этот момент кто‑то ругался в общежитии, что сосед храпит; где‑то ребёнок просыпался и плакал; где‑то коза бодала зазевавшегося паренька. И всё это, вместе взятое, сейчас зависело не только от меча и верёвки, но и от того, насколько правильно будут крутиться наши колёса, насколько честно будут вести книги наши писари и насколько вовремя в душе у тех же крестьян появится мысль: «Может, всё‑таки не резать последнюю корову?».

Полгода тишины, которые мир нам подарил — или, если быть циничным, навязал, пока демоны застряли в орочьих землях, — оказались не передышкой, а испытанием. Нам дали время, чтобы мы показали, можем ли мы вообще что‑то построить, кроме виселицы и очередной таверны. Мы использовали это время. Возможно, не идеально. Возможно, где‑то я ошибся, где‑то был слишком мягок, где‑то — слишком жёсток. Но, по крайней мере, я не сидел сложа руки.

Иногда мне казалось, что всё происходящее в баронстве — фермы, молоты, учителя, теневая стража, общежития — это лишь огромный, сложный механизм, который мы лихорадочно собираем, прежде чем начнёт гореть дом. И каждый гвоздь, забитый сегодня, окажется той самой деталью, которая завтра удержит стену чуть дольше.

Я стоял на стене, ветер тянул плащ, откуда‑то доносился стук молота — глухой, ровный, как удары сердца. И думал: если бы тогда, у колодца, мы с Ольгердом решили всё «по‑старому» и просто заколотили бы крышку, стараясь сделать вид, что ничего не случилось, я бы сейчас, наверное, тоже жил «по‑старому». Считал бы бароновские медяки, устраивал бы иногда показательные казни для порядка, ругал бы погоду и жаловался на ленивых крестьян. А где‑то там, за холмами, всё равно бы шёл тот же самый бой.

Теперь я хотя бы знал о нём. И мог хоть чем‑то помочь, когда придёт моя очередь. Или, по крайней мере, не мешать тем, кто сейчас держит линии.

Полгода тишины — слишком щедрый подарок для мира, который привык всё решать в последний момент. Я не собирался тратить его на сон.

———————————————————————

От автора:

Спасибо что остаетесь и читаете книгу!

Не забывайте ставить лайк и подписаться , что бы книга выходила и дальше!