За ракитовый кусток...

Ринка поссорилась с Тасей. Насмерть, до "забирай-свои игрушки-я-с-тобою-не-вожусь!" И ушла к бабушке. Пешком, через болото. Нечего с этой Таськой водиться, пусть теперь сама с феечками играет. Без неё, без Ринки. Ну и пусть мама строго-настрого запрещала одной через ручей ходить. Когда ещё она сама с работы вернётся? А баб Яна рядом живёт, всего-то по мосткам через заболоченный ручеёк перейти. На ту, другую сторону.

Мама папину бабушку недолюбливала. И когда говорила про её дом, так и называла ТА сторона. Словно черту проводила между "нашим" и "ихним".

Ну а Таська ей поддакивала. Больно она понимает, мало ли, что старше. Да и то на год всего, Ринка на пальцах считала. Папа ушёл на ту сторону, когда Тасе шесть стукнуло, ну а ей, Ринке, пять. Сейчас Ринке шесть, а он всё так и не вернулся. И с баб Яной они не виделась с тех пор. Мама ходить-то запрещала, а сама так ни разу и не водила.

Вот пусть Таське теперь запрещает. А она, Ринка, пойдёт к бабушке и спросит прямо, почему папа не возвращается. Идти-то всего-ничего, даже запоминать нечего: из дома выйти, налево свернуть, дойти до ракитового куста у тропинки, потом по тропинке до мостков, а там по досточкам через ручей-смородинку да болотце, а дом баб Яны как раз за первым поворотом. Как покажутся три рябины, так свернуть с дорожки направо — и тут же в калитку упрёшься. Куда там потеряться?

Папа Ринку брал с собой, даже целых два раза, пока Тася в садике, а мама на работе. Говорил, что от бабушкиных пирожков с малиновым вареньем любая хворь пройдёт. Так и выходило. Мама потом головой качала, запиралась с папой в комнате. Ринка только отдельные слова слышала, но почему баба Яна — шарлекинка, и чем какие-то загадочные тибиотики лучше целебных травок, так и не поняла. Шарлекинка — это такая кукла, в одежде из лоскутков, на бабушку совсем не похожа. А тибиотики, наверно, кто-то вроде гномов. Но точно не Таськины феечки, которых ей даже потрогать не разрешили!

Ринка притащила с кухни табуретку, взгромоздила сверху коробку с игрушками и дотянулась до запасного ключа, который мама в шапках с шарфами прятала. Откроет дверь, а потом закроет за собой, чтобы Таська не увязалась. А ключ под коврик сунет, мама так всегда делала, когда тёть Люсь заходила проведывать. Взрослые такие смешные — думают, что Ринка не видит, а она всё видит, всё примечает!

Сегодня тёть Люсь больше не придёт. Забрала их с Таськой с садика, домой отвела, покормила и к себе заторопилась, то ли сына провожать, то ли встречать.

Ринка оделась тепло. Шапку натянула, куртку зимнюю, даже перчатки не забыла. А как за порог вышла да дверь за собой закрыла, так чуть не перехотела: холодно да ветрено, даже луны за облакам не видать. Но тут же вспомнила противную Таську, что со своими феечками устроилась на маминой кровати, да ещё и подушками со всех сторон обложилась, чтобы ей не мешали. Нет уж! Лучше с папой и бабушкой чаю с малиновым вареньем попить, чем наедине с этой королевной дожидаться, пока мама вернётся, уставшая и недовольная, как обычно.

Дорогу до ракитового куста Ринка пробежала почти бегом, аж в боку закололо. А там и луна показалась. Жёлтая, полная, в дырочку-пятнышко будто блин. И мостки тут же показались, влажно поблёскивая при лунном свете. Светло, как днём — она враз до той стороны доберётся!

Так и вышло бы, но на полпути луна опять за тучки нырнула. Сделалось страшно. Мостки мокрые от тумана, перила скользкие и высоко, а по краям кусты да кочки, травой болотной поросшие, сыростью и холодом оттуда так и тянет. И словно кто-то издалека подвывает так тихонько "сауууууууууа", низко, высоко и снова низко, аж дрожь пробирает.

Ринка обернулась, назад поглядеть — может, домой вернуться ближе? А мостков позади себя и не увидела, только серый туман, в котором копошилось что-то, мелькая поверху не то крыльями, как у Таськиных феечек, не то ушами острыми серыми, как у того волчка.

Мамочки! Ринка сделала шаг назад, и вместо мостков левой ногой провалилась в болотце — не то оступилась, не то и с другой стороны дорога кончилась. Сапожок тянул вниз и холодил ногу, мигом набравшись холодной воды. Ринка дёрнулась и освободилась, оставшись в одном промокшем насквозь носке.

И зачем она только с Тасей поссорилась? Дались ей эти феи, ведь знала же: поиграет сестра денёк с новыми игрушками, и назавтра сама предложит, не вытерпит в одиночку!

Съёжившись на досках, Ринка попробовала закрыть глаза, но так оказалось ещё страшнее. Снаружи ничего не видно, а вот внутри картинки сразу появились, и совсем недобрые.

"Сауууа" сделалось чуть ближе.

Когда они с папой к баб Яне ходили, "сауууа" тоже было, но далеко-далеко, к ним не подбиралось. Не та сторона. А, может, просто день был, и оно просто спало, и подвывало себе во сне, как люди всхрапывают. А теперь ночь! И оно проснулось!

Папа! Как было бы хорошо, будь он рядом! И баб Яна всегда с той стороны встречала, только-только подходили, и она тут как тут. А теперь Ринка одна, и никого рядом.

"Са-ууу-аа" раздалось почти над самым ухом, утробно и басовито. Чавкнула грязь, и на мостки плюхнулось что-то склизкое и холодное, краешком задев по озябшей ринкиной руке.

Мамочка! Папа! Баб Яна! Да хоть бы и тёть Люсь! Хоть кто-нибудь, помогите!

"Сауууа" затихло, но вокруг пятачка досок, на котором сжалась к в комочек Ринка, ходил кто-то большой и тяжёлый. От него пахло сыростью и прелыми листьями, папиными резиновыми сапогами, прогорклой манной кашей из детского садика, той, которая с комочками, а ещё почему-то гадкими сладкими духами, которые маме подарили на работе, и которые она сегодня утром на себя напшикала, уходя на весь день.

Ещё один влажный чавк, и большой и тяжёлый совсем затих, но страшно сделалось — невмоготу! Картинки в голове всплывали одна другой жутче, и Ринка решилась открыть глаза.

Лучше пусть один кошмар будет, чем сразу сто!

Перед ней, на кочке, сидел серенький волчок. Тот самый, из колыбельной. Она сразу его узнала! У простых волков не топорщится шерсть иглами, да и чешуек железных не бывает. А у этого есть, там где шерсть облезла местами. И когти есть, в пол-лапы длиной, и глаза огромные, как у совы, ещё и горят огнём призрачным, как черепушки из сказки про Василису с куколкой. А ещё этот волчок у баб Яны на гоби… на кобелене вышит, прям точь-в-точь! Ринка всегда отворачивалась от стены, как чай пить садились. Не нравился он ей. А бабушка хмыкала, и говорила, что не так страшен волк, как иные люди. Но смотреть не заставляла — дескать, придёт нужда, тогда и наглядишься вволю. Вот нужда и пришла.

Но тот, большой и тяжёлый, был не впереди, а за спиной. Ринка чувствовала, как он дышит. Почти рядом, за тоненькой-тоненькой чертой, но всё ещё на той стороне.

Полная луна выкатилась из-за туч, и Ринка увидела у себя под ногами свой сапожок, а на нём, прямо по грязи, отпечатки четырёх пальцев, один из которых сильно короче других. Прям как у дяди Вовы, маминого знакомого с работы. Того самого, который духи подарил. И из-за которого она стала всё позже и позже возвращаться.

Волчок под лунным светом сделался туманным, почти неразличимым среди чахлых деревцев да пожухлой травы, зато большой и тяжёлый наоборот ещё больше окреп, проламываясь через чёрточку с той стороны, чтобы ухватить Ринку за плечи. Но она вывернулась, едва-едва успев. Ему удалось сорвать только шапку да светлый клок волос вместе с ней.

Ай! Больно-то как!

Ринка, не задумываясь, одним махом перепрыгнула полоску воды между мостками и кочкой, на которой туманом клубился волчок, снова обрастая острой шерстью и блестящей чешуёй. А ещё острыми клыками, когтями и серыми ушами торчком.

Серенький! Проводи к баб Яне! Ну пожалуйста! И к папе! Ты же можешь, я знаю. Лучше с тобой на ту сторону, чем с тем по эту!

Волчок распахнул пасть и утробно рыкнул. И прыгнул.

Не на неё.

На того, большого и тяжёлого, проскочив чёрной тенью прямо над Ринкой.

Она едва удержалась на кочке, чудом не сверзившись в холодную вязкую жижу. Болото-то, конечно, не настоящее — одно слово лишь. Ручеёк по осени разливался по низинке, подтапливал кусты да траву, лужи до середины ноября стояли, лишь по краям подмерзая к утру. В таких не утонешь, разве что перемажешься по колено.

Но мама и так будет ругаться за шапку и сапожок. Да и тёмная вода, в которой дробилось отражение полной луны, пугала.

Сзади раздался дикий вопль, переходящий в хриплое бульканье.

Ринка не хотела оборачиваться, но всё-таки обернулась.

Большой и тяжёлый падал прямо на неё, растопырив руки-лапы, и лицо у него было как у дяди Вовы, но только дядя Вова никогда так широко не улыбался, двойной улыбкой от уха до уха: на лице и на горле. И чёрных провалов вместо глаз у него никогда не было.

Завизжав, Ринка отпрянула.

Правая нога в сапожке не подвела, а вот левая, в одном носке, заскользила по сырой мокрой траве, и тёмная вода оказалась куда глубже и холоднее, чем думалось.

Баб Яна!

Папочка!

Мама!

Кто-нибудь, ну пожалуйста...

Где-то вдалеке голосом баб Яны кто-то ругался во всю мочь "что ж упустил-то, волчара непутёвый, недопёсок блохастый, бегом лови-догоняй, покуда совсем не затянуло!"

Пахло чем-то кислым и солёным, от чего выворачивало наизнанку, но дышать было тяжко, и тошниться нечем, а на грудь всё давило и давило, что невмоготу терпеть.

А потом кто-то живой и тёплый ухватил Ринку за шкирку и дёрнул, вытаскивая из-под большого и тяжёлого, который не двигался и не дышал. И потянул вверх, на эту сторону.

Волчок, разжав пасть, бережно опустил добычу на мостки и подождал, пока она прокашляется, отхаркивая тёмную воду. Затем терпеливо ждал, пока утрётся, размазывая по лицу грязь да слёзы. А потом наклонился и лизнул в детскую щёку, словно утешая.

Шерсть на его морде, вымазанной в чём-то чёрном, слиплась, и Ринка потянулась оттереть темные пятна, но стёрла их вместе с шерстью, обнажив серебряную чешую. Пахнуло прелыми листьями, сыростью, резиновыми сапогами и садичной манной кашей. А вот духами больше не пахло.

Шея у волчка оказалась крепкая, в самый раз ухватиться. И сидеть удобно, мех хоть и жёсткий, но густой, и иглами на спине не топорщится, как на лапах и за ушами. И даже когда серенький с кочки на кочку перепрыгивает, не тряско. Надёжно, как у папы на плечах, когда носил к бабушке через "болото". И тепло.

Ринка, пригревшись, засыпала. Блазнилось ей, будто сидит она на бабушкиной кухне, у печки. Сырость и листья падали в манную кашу, бабушка мешала это грязное варево большой деревянной ложкой и ворчала на отца, чтобы сапоги сразу сушить ставил, не дожидаясь, как сопреют. Ринка цеплялась за жёсткий мех озябшими пальцами и пыталась вспомнить, чем пахло от баб Яны, но почему-то всё никак не могла.

А манку Таська любила, в отличие от неё. Две порции съедала зараз, свою и сестрёнкину. Зато голубцы терпеть не могла, говорила, как листья жуёшь, никакого вкуса. И у неё, Ринки, своего запаха и вкуса тоже нет, может потому, что простужалась часто, отсырела вся насквозь. Только бабушкино варенье малиновое спасало, от него сразу внутри тепло-тепло становилось. И чай со смородиной да рябиной, "душу удержать да хвори отогнать", как баб Яна приговаривала.

И сырость отступала, и сменялась ярким малиновым духом лета, в котором они с папой и бабушкой пили чай из больших расписных чашек с пёстрыми петушками и скромными курочками-хохлатками. А потом бегом бежали по мосткам назад домой, пока мама не заметила, и никогда-никогда не успевали вовремя. На той стороне время всегда шло быстрее, хотя никто никуда не торопился.

Или наоборот, на этой?

Ринка спала. И во сне видела, как баб Яна махала на волчка руками — "куда несёшь, серый, рано ей пока с нами, неси обратно". И как плакала склонившаяся над ней мама, отыскавшая один только дочкин сапожок на мостках через "болотце". И как Тася гладила маму по руке, утешая. Говорила, что феи ещё не наигрались, а раз не наигрались, то вернут сестричку целой и почти совсем невредимой, просто надо подождать до утра, когда та сторона отойдёт подальше. А дядю Вову не вернут, он волчку не понравился. И феям тоже не понравился. И шапку не вернут — она с дядей Вовой по ту сторону утонула, совсем.

Ринка спала. И не видела, как серенький волчок рысцой проскочил мимо ракитового куста на эту сторону, стараясь не потревожить детский сон, сделавшийся лёгким и невесомым. Добежал до знакомого крылечка и, ухватив за бочок, осторожно стащил с себя спящую. Положил её на ступеньки, носом накинув на голову отделанный серым мехом капюшон курточки и, помедлив, вдохнул запахи, доносившиеся из приоткрытой двери.

Манная каша и прелые листья. Но за ними, в глубине, аромат лесной малины становился всё сильнее и сильнее, отгоняя летним духом сырость раннего ноябрьского утра.

Ринка спала. А как проснётся, увидит улыбающуюся мордашку сестрёнки и заплаканное, но счастливое и вдруг помолодевшее лицо матери. И не увидит, как по ту сторону мостков через ручей идёт к трём рябинам отец в сером лохматом тулупе, бережно придерживая под локоть баб Яну; свободной рукой мерно покачивая опустевшим бидоном из-под малинового варенья.