За СССР-3. Батя-Афган

И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нём всадник, которому имя «Смерть»; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвёртою частью земли — умерщвлять мечом, и голодом, и мором, и зверями земными.

Откровение Иоанна 6:8

Тьма. Густая, вязкая, словно смола, она обволакивает сознание. Где я? Что происходит? Тело сотрясает дрожь, а в ушах стоит оглушительный гул — ритмичный, механический. Постепенно я понимаю: это звук лопастей вертолёта. Пытаюсь открыть глаза, но веки тяжёлые, будто налиты свинцом. Наконец, разлепляю их, и передо мной — размытые тени. Слева — парень. Молодой, взъерошенный, с тревожным взглядом. Он кричит, перебивая шум винтов:

— Батя! Батя! Очнись, ну же!

Батя? Я? Мысли путаются, словно клубок ниток, который не распутать. Этот парень называет себя моим сыном. В голове всплывают обрывочные воспоминания: мы из будущего, но из разных его версий. Или реальностей? Чёрт, я в этом не разбираюсь. Наука, временные петли, параллельные миры — не моё. Я солдат, а не учёный. Для меня всё просто: есть свой, есть чужой. А этот парень… он свой. Форма на нём наша, советская.

Перед нами сидит мужик в военной форме. Не нашей. Значит, враг. Худощавый, скулы острые, как у скелета, стрижка короткая, взгляд мёртвенно-холодный, будто он не из этого мира. Глаза прищурены, словно он знает нечто, мне недоступное. Его улыбка мне не нравится. Не добрая, даже не насмешливая — холодная, как у неудачной картины, которую дорисовали наспех.

— «Ад — пустота, унылая могила. Должны живые мёртвым помогать», — его голос хриплый, лишённый эмоций. Он явно хозяин положения. — Ну что, Антоша, допрыгался?

Я пытаюсь собраться с мыслями, но в голове туман. Всё плывёт, как после крепкой пьянки. Отвечаю на автомате, не вникая в смысл:

— Я тебе не горный козёл, чтобы допрыгаться.

Он медленно приближается, приседает на корточки, чтобы наши глаза оказались на одном уровне. Смотрит прямо в душу, даже не моргая.

— А мы это сейчас проверим, горный ты или нет. Мы над пиком Кох-е-Баба, в Афганистане. И это, Антоша, твоя конечная остановка. Дальше только река Стикс.

Кох-е-Баба. Снежные горы. Высота. Холод. Смерть. Пытаюсь осознать его слова. Мы над горами, и, судя по тону, нас сюда привезли не на экскурсию. Моргаю, чтобы прогнать муть из глаз, и смотрю на парня рядом. Даня. Он напряжён, кулаки сжаты, но молчит. Только смотрит на меня, будто ждёт, что я сейчас придумаю план. А что я могу придумать? Я даже толком не понимаю, кто я и почему здесь.

— Давай, как и подобает злодеям, выкладывай свой коварный план и все секреты, чтобы я использовал это, когда выберусь, — говорю я, стараясь звучать увереннее, чем чувствую себя на самом деле. Сознание постепенно проясняется, но тело всё ещё ватное.

Собеседник, которого я мысленно окрестил «Злодеем», театрально разводит руками, будто играет в дешёвом спектакле. На его груди нашивка. Читаю фамилию: В. Смертин. Наша. Родная. Аж тошнота подкатывает к горлу. Предатель? Или что похуже?

— Нет, Антоша, здесь твоя история заканчивается, — его голос звучит почти торжественно, но в глазах — холод. Ледяной, как те горы внизу.

— Серебряники пересчитывал? Тридцать взял, как подобает? — бросаю я, надеясь задеть его. Пусть знает, что я вижу его насквозь. Пусть думает, что я не боюсь.

Он лишь приподнимается с бесстрастным лицом и отходит на несколько шагов.

— А ты всё шутишь. Думал, один из будущего сюда попал? «На жизнь земную не имеет права тот, в ком творят лихое заодно ум, злость и сила». А в тебе, друг мой, всего с избытком. Я видел твой конец, Антоша. И конец всех твоих выродков, из-за которых мир полетел к чертям. Но душить вас надо в начале истории.

Из будущего? Он тоже? Мой мозг пытается переварить это, но времени на размышления нет. Двое крепких солдат поднимают нас с Даней, словно мешки с картошкой, и тащат к открытой двери вертолёта. Сквозь проём видны заснеженные пики Афганистана. Острые, как клыки, они уходят в бесконечность. Ветер бьёт в лицо, холодный, пронизывающий до костей. Я невольно задерживаю взгляд на пейзаже. Красиво. Чертовски красиво. Горы, как из сказки. Сюда бы туристов водить, тропы прокладывать, фильмы о любви снимать. А не эти ваши Парижи с их вонючими крысами и ржавой железной башней посреди города. Но нет, здесь только кровь, выстрелы, взрывы. Вечная война.

Мои мысли обрывает резкая боль в боку. Штык-нож. Смертин вонзает его с садистской аккуратностью, будто хочет, чтобы я почувствовал каждый миллиметр стали. Стискиваю зубы, чтобы не заорать. Вот и всё. Он мог бы и рассказать свои планы. Всё равно мои шансы выбраться с этой высоты — ноль. С кровотечением, на холоде, в горах. Конец.

Нас с Даней пинками выталкивают из вертолёта. Полёт вниз — странное ощущение. Ветер свистит в ушах, холод обжигает кожу, но в то же время… освежает. Как будто смывает всю грязь, всю усталость. Приземление мягкое, почти как на бабушкину перину в деревне. Только холодно. Очень холодно. И вставать не хочется. Я так устал. От войны, от бесконечной беготни, от боли. Может, хватит? Может, пора сдаться?

Даня подползает ко мне, лицо бледное, но глаза горят. Он переворачивает меня на спину и начинает хлопать по щекам.

— Батя! Батя! Не расслабляйся, солдат! Давай, очнись!

Солдат. Кина насмотрелся, пацан. Морщусь от его пощёчин, но сил возмутиться почти нет.

— Молодой, руки свои прибери, — хриплю я, с трудом поднимаясь в сидячее положение. Боль в боку пульсирует, как будто кто-то вбивает туда гвозди. — Курить есть?

Даня нервно хмыкает, вытирая пот со лба.

— Я же не курю.

— А зря, — вздыхаю я, оглядываясь по сторонам. Снег, горы, тишина. Только ветер завывает, как раненый зверь. — Я вот тоже не курю.

— А зачем тогда спрашиваешь? — в его голосе недоумение, смешанное с раздражением.

— Да сейчас бы зарок Богу дал, что если живым отсюда выберусь, курить брошу. А так и пообещать-то нечего. Жил, как дурак, обычной непримечательной жизнью, — поднимаю взгляд к небу. Оно здесь, на высоте, кажется ближе. Чистое, глубокое, почти осязаемое. — Больно-то не грешил, а теперь и откупиться нечем.

Даня слегка улыбается, будто мои слова немного его успокоили. Он садится рядом, обхватывая колени руками, но потом его взгляд падает на мою рану. Кровь всё ещё сочится, пропитывая одежду тёмным пятном.

— Бать, дай-ка я тебя перевяжу. Надо кровотечение остановить, иначе долго не протянем, — говорит он, быстро срывая полосы ткани из своей куртки. Его движения уверенные, почти профессиональные. Он плотно обматывает рану, затягивая узел так, чтобы давление замедлило кровоток. Боль пронзает, но я чувствую, что кровь течёт медленнее.

— Чё, уроки ОБЖ не отменили? — хмыкаю я, пытаясь отвлечься от боли шуткой.

Даня поднимает взгляд, лицо серьёзное, но в глазах мелькает тёплая искра.

— Ты меня всему научил, Бать. Мы с тобой и по горам, и в походы постоянно ходили. Скалолазанием занимались, даже на Эвересте бывали. А потом уже я один… экстремальный блог вёл. Выживал в самых трудных местах на планете. Вот в Афганистане и попал в грозу — дальше тут оказался.

Эверест? Правда или врёт? Смотрю на него, пытаясь понять, но его лицо непроницаемо. Может, и правда. А может, выдумывает, чтобы меня подбодрить. Но я не могу не признать, что он справляется.

— А я думал, блогеры — бесполезные нахлебники. А бывают и дельные. Вон, и перевязку сделал, и настил для перевозки раненого соорудил. Молодец, Дань. Горжусь, — говорю я искренне, а в голове мелькает мысль: И вправду был бы у меня такой сын. Смелый, упрямый, с руками и головой на месте.

Даня только кивает, не отвечая, и встаёт, чтобы продолжить работу над импровизированным лежаком из веток и флага СССР, что у него лежал в кармане.

— Откуда флаг?

— Как откуда? Смотрю, на одной из оставленных застав висит. Флагшток не работает, заржавел, видать. Ну не могу же я флаг нашей страны бросить. Забрался, снял и в карман положил. А оно, видишь как, теперь, возможно, жизнь тебе спасёт.

Эх. Неохота пацана расстраивать, что зря он старается. У меня шансов нет. Только силы зря тратит.

— Что делать будем, Бать? — спрашивает он, не оборачиваясь.

— Мы ничего. А ты попробуешь выбраться. Со мной без вариантов — вдвоём поляжем.

Его лицо темнеет. Он сжимает кулаки, будто готов спорить до последнего.

— Бать, ты же не рация, чтобы я тебя бросал! — он пытается улыбнуться, но я вижу, что он не понимает, насколько я серьёзен.

— Слушай сюда, телок недоделанный! Пошёл вон от меня! И Батей меня не называй! Я тебя знать не знаю и никем не считаю! Так, зелень поганая! И меня ты никогда не знал! Отец твой был другой человек. Сопли с кулака сматывай и пошёл отсюда! — рычу я, вкладывая в слова всю злость, что могу. Пусть уходит. Пусть живёт.

Но Даня, вместо того чтобы уйти, неожиданно смеётся. Смех короткий, нервный, но искренний.

— Чё ржёшь? — хриплю я, не понимая, что его так развеселило.

— Говоришь, отец мой был другой человек, а сам орёшь в точности, как он, — Даня качает головой, встаёт и отряхивает снег с колен. — Ладно, сиди, отдыхай. Сейчас что-нибудь придумаем.

Упёртый. Чёрт, ну почему у нас все такие своенравные? Смотрю ему вслед, а потом перевожу взгляд на горизонт. Горы уходят вдаль, их вершины теряются в облаках. Снег искрится на солнце, будто усыпан бриллиантами. Птицы парят высоко, их крики едва доносятся сюда. Если умирать, то, может, и не самое плохое место. Здесь, среди этой красоты, подальше от грязи и крови.

Даня тем временем возвращается, таща за собой импровизированный лежак.

— Давай, ложись. Когда ещё на санях покатаемся? — в его голосе попытка пошутить, но я вижу, как он устал.

С трудом перекатываюсь на лежак. Кровь всё ещё сочится из раны, хоть и медленнее благодаря перевязке, голова кружится, перед глазами плывут пятна. Сон тянет, как магнит, но я знаю, что если усну — уже не проснусь. Пока Даня тащит меня вниз по склону, мы внезапно замираем. Из-за ближайшего валуна раздаётся низкое, угрожающее рычание. Воздух будто сгущается, становится тяжёлым от напряжения. В нескольких метрах от нас появляется снежный барс. Его глаза горят жёлтым светом, шерсть вздыблена, клыки обнажены. Он смотрит прямо на нас, и в этом взгляде нет ни капли страха — только первобытная сила и готовность защищать свою территорию.

Даня замирает, его рука тянется к камню. Он сжимает его, мышцы напряжены, дыхание учащается. Я вижу, как страх сковывает его, но он пытается держаться.

— Не суетись, — хриплю я, стараясь говорить спокойно, хотя боль и слабость мешают. — Мы на его территории. Вот он и огрызается. Страха не показывай. Идём, как идём. Он нам не враг. Мы сейчас с ним в равных условиях. Просто чужаки в его доме. Не смотри в глаза, но и не отворачивайся. Пусть знает, что мы не угроза.

Даня медленно опускает камень, его движения осторожны, но он слушает. Барс делает шаг вперёд, рычание становится тише, но всё ещё звучит как предупреждение. Чувствую, как сердце колотится, но держу себя в руках. Если сейчас дёрнемся — конец. Надо просто идти. Спокойно. Уважать его пространство. Мы медленно движемся дальше, Даня тянет лежак, не оглядываясь, хотя я вижу, как дрожат его руки. Барс провожает нас взглядом, но не нападает. Через несколько долгих, бесконечных минут он отступает, исчезая за камнями, будто растворяясь в снегу.

Даня выдыхает, его плечи опускаются. Он оборачивается ко мне, лицо бледное, но в глазах мелькает облегчение.

— Ну ты, Бать, за всех переживаешь. И за жучка, и за паучка. Как обычно.

Слабо усмехаюсь, хотя боль в боку всё ещё даёт о себе знать.

— Мы все — разбросанные части единого мира. Нельзя об этом забывать. У каждого есть своё место. И у нас, и у него.

Даня кивает, задумчиво глядя туда, где скрылся барс. Потом снова берётся за лежак и тянет меня дальше. Чувствую, как усталость накатывает волнами, но разговоры помогают держаться.

— Дань, слушай, а каким я был в твоём будущем? Ну, точнее, Батя твой? — спрашиваю я, чтобы отвлечься от боли и усталости.

Он тащит лежак вниз по склону, я вижу только его спину, но по тому, как он поднимает голову к небу, понимаю, что он что-то вспоминает. Его голос звучит глухо, но тепло.

— Да ну, как сказать, Пап? Ты был… прям настоящий мужик. Справедливый, честный. Всё по-человечески делал, понимаешь? Я таких людей больше не встречал. И сам я… далёк от этого, как бы ни старался.

— Да у тебя ещё всё впереди. Он тоже не сразу таким стал. А как ты вот это понял — «справедливый, честный, по-человечески»? — мне правда интересно. Может, хоть так я пойму, кем мог бы быть. Кем должен был быть.

Даня на миг замолкает, будто подбирает слова. Потом продолжает, не оборачиваясь:

— Да вот, понимаешь, приезжаю как-то на дачу. Иду по уличной лестнице, а он мне: «Стой!» Сидит на ступеньках с пластиковой бутылкой и жучков в неё собирает. Я спрашиваю: «Ты чего делаешь-то?» А он: «Чтобы не раздавили, надо убрать». Понимаешь? А другой раз едем с ним на машине. Попутчик ловит. Ну, спросил, куда, за сколько, всё как обычно. Доехали до места, попутчик денег даёт, а Батя ему: «Да ладно, брось, мне всё равно по пути было». И не взял. Понимаешь? И вот весь он такой был. Правильный. Человечный. Как и должно быть.

Молчу. Хороший был человек. А я… я до него не дотягиваю. И, похоже, уже не дотяну. Мысли тяжёлые, как камни, давят на грудь. Вечер опускается на горы, тени становятся длиннее, холод пробирает до костей. Даня всё чаще падает на колени, но через «не могу» тащит меня дальше. Я несколько раз прошу его бросить меня, оставить, но он только отмахивается. Русский солдат своих не бросает. Закон. Как в Библии: «Нет большей любви, чем положить душу свою за други своя». Ну что за народ такой?

— Легенду слышал, — начинаю я, чтобы не замолкать и не уснуть, — где-то в Афганистане есть колодец.

— Ну, Бать, удивил, — ухмыляется Даня. — Вот невидаль-то.

— Да ты не беги впереди паровоза, а дослушай. Из этого колодца, если воды выпить, любое желание исполняется.

— Прям тебе любое? И счастье для всех даром раздаёт?

— И счастье для всех даром. А всё потому, что на месте колодца было озеро, древнее, чем сама жизнь на планете, а посреди него росло дерево, соединяющее небо и землю. На верхушке дерева жил вечный феникс, а в воде у корней — вечный змей. И жили они в гармонии тысячелетиями. Только вот однажды задумался змей: «А почему я должен постоянно ползать во тьме, в холодной воде, а феникс вечно любуется с верхотуры красотой мира вокруг?» И решил змей забраться на верхушку дерева. Его встретил феникс: «Змей, вернись в воду, если ты попытаешься забраться наверх, то всё мироздание рухнет, твоё место в воде». Змей обозлился: «И кто так решил, что моё место в воде? Почему только ты видишь солнце и мир?» А феникс и сам не помнил, кто так решил и откуда он это знает. Напал на него змей, и началась вечная битва. Когда феникс понял, что может проиграть, то от страха сжёг дерево, лишь бы вид с него никому не достался, а на мироздание ему в тот момент было наплевать. И вот вместе с деревом сгорели феникс и змей, и их пепел усеял озеро. С тех пор вода из этого озера исполняет желания. Оно давно пересохло, но подводные течения остались, и на их месте стоит колодец.

— А кто из них прав? Почему змей должен был вечно в воде жить? — задумался Даня.

— Не знаю, «Молодой», сложный вопрос. Но есть порядки и законы, и если твои действия могут привести к концу мироздания, то, наверное, не стоит на верхушку дерева лезть.

— Так мироздание не рухнуло?

— А кто знает, рухнуло или нет? Может, процесс не быстрый, и всё впереди.

Силы покидают меня. Глаза слипаются. Последнее, что я вижу, прежде чем провалиться в темноту, — это как из-под снега внезапно выпрыгивают какие-то фигуры. Тени. Образы напоминают животных. Рога, мех, странное улюлюкание и рычание. Они окружают нас. Друзья? Враги? Галлюцинации? Я уже не знаю. И, честно говоря, мне уже всё равно. Тьма накрывает с головой.