За СССР-4. Батя-Афган. Исход

«…Я взглянул, и вот, конь вороной, и на нём всадник, имеющий меру в руке своей. И слышал я голос посреди четырёх животных, говорящий: хиникс пшеницы за динарий, и три хиникса ячменя за динарий; елея же и вина не повреждай» (Откр. 6:5–6).

Я часто вижу один сон. Детали в нем отличаются, но в целом всё повторяется. Вижу его с пугающей ясностью — словно не сновидение, а воспоминание о месте, где я действительно побывал.

Я иду по бескрайней пустыне. Песок — мелкий, золотистый, обжигающий ступни даже сквозь армейские ботинки. Горизонт дрожит от зноя и воздух, будто плавится. Небо — не голубое, а белёсое, выцветшее от жары. И вдруг начинается странный дождь.

С небес падают не капли воды, а предметы роскоши. Картины в тяжёлых позолоченных рамах вонзаются в песок, как ножи. Бриллианты размером с кулак падают градом, вспыхивая на солнце ослепительными радугами. Дорогие иномарки с глухим ударом приземляются на капоты, поднимая тучи песка. Яхты, словно гигантские белые киты, плюхаются на барханы, ломая борта. Шёлковые платья порхают, как экзотические птицы, прежде чем осесть на песок.

Но люди, бредущие по пустыне рядом со мной, даже не смотрят на эти сокровища. Их потрескавшиеся губы шепчут одно: «Воды… хоть каплю воды». Они проходят мимо Ферари, не замечая его, перешагивают через россыпи рубинов, отталкивают в сторону коробки с часами Ролекс. В пустыне вся эта роскошь бесполезна — пустой блеск, не утоляющий жажду.

В далеке, там, где пустыня встречается с горизонтом, возвышается Колосс Родосский — древний гигант из бронзы, расставивший ноги над несуществующей гаванью. Рядом с ним проступают контуры Висячих садов Вавилона, зеленеющих посреди песков. Справа высится египетская пирамида, пронзающая белёсое небо. Время здесь перемешалось, словно кто-то взял и стряхнул его, как песочные часы.

Иду дальше и натыкаюсь на странную галерею под открытым небом. В песок вкопаны сотни картин, выстроенных рядами, как надгробия на кладбище. Вижу печальные глаза персонажей Рембрандта, вглядывающихся в пустоту пустыни. Волны Айвазовского, кажется, вот-вот обрушатся, принеся живительную влагу. А в центре — огромное полотно Страшного суда, где праведники возносятся в рай, а грешники низвергаются в ад.

И вдруг полотно рвётся. Сквозь него, разрывая холст, как бумагу, выходит Золотой Телец. Он не огромен — всего лишь по пояс мне, но весь сделан из чистого, сияющего золота. Его копыта оставляют в песке следы, похожие на отпечатки монет.

— Здравствуй, Антоша, — говорит Телец голосом, похожим на звон монет в кармане. — Я так долго тебя ждал.

— Откуда ты знаешь моё имя? — спрашиваю я, удивляясь не столько говорящему тельцу, сколько собственному спокойствию.

— Я знаю всё о тебе, — смеётся он, и его смех похож на шелест банкнот. — И о твоём прошлом, и о твоём будущем, которое теперь не настанет. И о твоих мальчиках, которых ты так отчаянно пытаешься спасти.

Он обходит меня кругом, его золотые копыта сверкают на солнце.

— Я могу дать тебе всё, что захочешь, Антоша. Весь мир. Тебе нужны деньги? Власть? Женщины? Скажи слово — и всё будет твоим.

— Что тебе нужно взамен? — спрашиваю я, хотя уже знаю ответ.

— Ничего особенного, — улыбается Телец, обнажая золотые зубы. — Всего лишь дети, которых ты опекаешь. Брось их здесь, в пустыне. Они не твои. Ты им никто. Зачем тебе умирать за чужих детей?

И тут я вижу их — моих пацанов, стоящих на коленях в песке. Тихий, Шутник, Крепыш, Стрелок, Мечтатель… Все двенадцать. Их руки связаны, глаза завязаны. За их спинами стоят фигуры в длинных плащах с капюшонами, скрывающими лица. У каждой фигуры в руке — нож.

— Ну так что? — спрашивает Телец. — По рукам? Весь мир в обмен на двенадцать никому не нужных душ?

Он протягивает мне золотое копыто…

Я просыпаюсь в холодном поту, резко садясь на своём спальном месте. Сердце колотится, словно пытаясь выпрыгнуть из груди. Этот сон… он приходит последнее время каждую ночь, становясь всё ярче, всё детальнее. Словно кто-то пытается мне что-то сказать. Или предложить выбор.

Протираю глаза и проверяю автомат АКМСЛ (Калашников, с планкой для крепления ночного прицела), лежащий рядом — привычка, выработанная годами. Затвор двигается плавно, магазин полный. Хорошо. В этих горах никогда не знаешь, когда придётся стрелять.

Выхожу из блиндажа на прохладный горный воздух. Наша застава — небольшое укрепление, вырезанное в склоне горы. Несколько блиндажей, окопы по периметру, пара пулемётных гнёзд, смотрящих в долину. Последний форпост советских войск в Афганистане. Все остальные уже ушли. А мы остались — двенадцать пацанов и я, попаданец из будущего, взявший на себя ответственность за их жизни.

Солнце только поднимается из-за горной гряды на востоке, окрашивая заснеженные вершины в нежно-розовый цвет. Небо чистое, пронзительно-голубое, какое бывает только в горах. Воздух пьянит своей свежестью — холодный, пахнущий снегом с вершин и диким горным тимьяном. Красота вокруг такая, что дух захватывает. Если бы не война, это место могло бы стать туристическим раем.

Но мы здесь не туристы. Мы — последние советские солдаты в Афгане. Окружённые чужаками. И где-то за этими красивыми горами, которыми я невольно любуюсь, к нам уже ползут «Абрамсы» с урановой бронёй. Американцы решили устроить нам прощальную вечеринку.

Прогуливаюсь по заставе. Наши позиции вырыты с умом — используем естественный рельеф, маскируем огневые точки. Часть блиндажей врезана прямо в скалу.

Малой проверяет растяжки на южном склоне. Тихий чистит винтовку, сидя на камне — движения чёткие, отработанные. Крепыш и Шутник готовят завтрак на полевой кухне, спорят о чём-то — Шутник размахивает половником, видимо, рассказывает очередную байку. Мечтатель что-то строчит в своём потрёпанном блокноте. Рыжий нервно расхаживает по периметру, поглядывая в долину — у него под глазом красуется приличный фингал.

Считаю головы — одиннадцать. Спрашиваю у Малого, где ещё один.

— Ну блин, Женьку «Сталь» по ходу контузило, — отвечает он, вытаращил свои ярко-голубые глаза и нервно теребит ремень автомата. — Говорит, что его Миша зовут, и драться со всеми лезет. Говорит, что всю вторую мировую прошёл ради нас, а мы так с ним, — Малой кивает на Рыжего. — Вон какой фингал отхватил, а Мечтателю вообще руку вывихнул, ёлки-палки. Вот решили на время изолировать, чтобы в себя пришёл.

Киваю и направляюсь к нашей импровизированной «тюрьме» — каменному сараю с решётчатой дверью, в котором обычно храним боеприпасы. Когда подхожу, вижу, что Женя сидит спокойно, привалившись к стене. Услышав шаги, он поднимает голову — и я замираю. Глаза. Глаза у него совсем другие. Не молодые глаза двадцатилетнего парня, а глаза старика, повидавшего смерть. Глаза человека, который смотрел в лицо аду и вернулся, чтобы рассказать об этом.

— Ну здравствуй, Жень, — говорю, подходя к решётке.

Женя спокойно встаёт и подходит к решётке. Несмотря на то что он ниже меня ростом ощущение, что возвышается надомной как скала. Даже двигается он по-другому — не с юношеской порывистостью, а с уверенной экономностью движений опытного бойца.

— Командир, ёкарный бабай, да не Женя я, но вспылил зря, — отвечает он голосом, в котором слышится усталость человека, прожившего долгую, трудную жизнь.

— Что за ситуация произошла?

— Пацанов защищал от местных «авторитетов», у одного нож, и вот я здесь, в чужом теле.

Вздрагиваю. Эти слова бьют под дых. Я сам из будущего, я знаю, что такое временной сдвиг. Но все, кого я встречал — и Даня, который называет себя моим сыном, и другие «гости из будущего» — все мы переместились сюда в своих телах. Никто не «вселялся» в чужие.

— И как же это объяснить? — спрашиваю, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.

— Да кто ж его знает. Была у нас теория во вторую мировую.

— И тогда подобное случалось? — Решаю пока подыграть.

— Да, видимо, всегда…

Я открываю решётчатую дверь и присаживаюсь напротив него на ящик с патронами. В этом маленьком каменном сарае пахнет оружейной смазкой и порохом. Через маленькое окно под потолком пробивается солнечный луч, в котором танцуют пылинки.

— Так что же за теория? — спрашиваю, глядя ему прямо в глаза.

— В общем, было дело, бац — и человека как подменило. Ведёт себя странно, а потом словно постепенно память возвращается, но всё равно уже человек не тот, — он потирает свое суровое лицо, с острыми чертами, рукой. — А в некоторых городах, которые освобождали, людей полно без документов, и все ересь рассказывают про всякие… я даже слова тогда запомнил — интернеты, компутеры и смартфоны.

Говорит и внимательно смотрит на меня, наблюдая за реакцией. Я сохраняю каменное лицо, хотя внутри всё переворачивается. Бред ли это контуженного солдата? А ведь «Всадники» говорили, что на заставе ещё один «попаданец» должен быть.

— Бывало, рассказывали, что из будущего в свои молодые тела вернулись, а бывало — говорили, в чужое тело попали. И вот тогда мы так называемых «попаданцев» разделили на три вида, — он загибает пальцы. — Первые — те, кто вернулся в своё молодое тело. Вторые — те, кто попал в чужое тело. Третьи — те, кто просто переместился из будущего, как был.

Он усмехается.

— Но это так, в шутку, словно байки у костра. Не всерьёз. И не до этого на войне было. Чертова мясорубка, сам знаешь. А когда Берлин брали… — его мудрые глаза темнеют. — Ох, везде знак этот и люди шальные. Если бы я в это верил всерьёз, подумал бы, что туда людей пачками переносили, лишь бы нас остановить.

— А что за знак-то? — напрягаюсь я, чувствуя, как холодок пробегает по спине.

— Левиафан, что-то вроде перевернутого креста и змеи вокруг кружатся, будь они не ладны — произносит он тихо, почти шёпотом, словно опасаясь, что нас могут подслушать. — И как я понимаю, это как раз одна из сил, которая за этим стоит — тайное общество, иллюминаты, масоны, как хочешь называй.

Он делает паузу, смотрит на солнечный луч, пробивающийся через маленькое окошко.

— И всё бы смешно, так байки у костра, только я здесь нахожусь, в чужом теле и теперь не до смеха.

Я вспоминаю свой сон. Золотой Телец, предлагающий весь мир в обмен на жизни пацанов. Фигуры в плащах за их спинами. Что-то здесь не просто так. Возможно есть какая-то взаимосвязь.

— Так вот, ещё один случай вспоминается, — продолжает он, поглаживая подбородок. — Был у меня товарищ боевой, он во вторую мировую героически погиб, а жена у него беременна на тот момент. А сын с годами забулдыгой да выпивохой стал, где-то в небольшом заводском городке. Толк бы из него не вышел. Я много раз пытался его забрать и из него боксёра сделать, но пропащий совсем. Неделю на тренировку походит, потом две пьет, на третью в свой городок возвращается к собутыльникам и так по кругу, ну раз на десятый я и совсем плюнул, но попыток помочь не оставил, все же сын моего боевого товарища...

Он говорит медленно, отчётливо, словно перебирая драгоценные камни воспоминаний.

— Так вот, пристроил его помощником тренера в футбольный клуб в его городке, «Звёздочка». Думаю, хоть что-то. Так этот клуб всех рвать начал, а Ваня Иванов тренером стал, каких свет не видывал.

— Ну, значит, вы помогли, повлияли так, — предполагаю я, хотя уже догадываюсь, к чему он клонит.

— И я бы рад в это верить, — он качает головой со стриженными темными волосами. — Только, было дело, приезжаю я как-то и спрашиваю с подвохом: «Как отец?» А он мне: «Всё хорошо, жив-здоров». Ну, говорю: «Привет передавай». И тут многое сошлось. Не мог этот забулдыга клуб вытащить. Или он из будущего, или ещё кто. Понимаешь, ядрен батон?

Несмотря на то, что я насмотрелся многого, поверить в такое всё равно трудно. Но глядя в эти старые глаза на молодом лице, я понимаю — он говорит правду. Или по крайней мере верит в то, что говорит.

— Так как тебя зовут-то? — спрашиваю.

— Воронин, Миша Воронин. Герой второй мировой, боксёр советский, может слышал.

Замираю. Это имя все слышали.

— Да чтоб мне провалится, так ты тот старик, про которого говорят постоянно? Который с Джексоном в 72 года бился?

— Да-да-да, — он усмехается, и на секунду я вижу в его глазах отблеск былой славы. — И это ещё не мой последний бой был…

— Так, значит, живая легенда… — выдыхаю я, пытаясь осмыслить происходящее.

Встаю с ящика, отряхивая пыль с штанов. Смотрю на этого человека — молодое тело, старые глаза. Чужая душа в чужом теле. И почему-то хочу ему верить. Да и есть ли выбор? Мне надо найти ещё одного "попаданца" на заставе.

— Слушай, Миш, — говорю тихо, подходя ближе. — Скорее всего «Всадники Апокалипсиса», это карательная группировка, помогающая душманам и американцам, именно про тебя говорили. Ты им живым нужен. У них в плену Даня, мой сын. Долбанная ситуация, на тебя его поменять хотят.

Воронин смотрит на меня испытующе, словно оценивая сказанное. Затем кивает, решительно и спокойно:

— Ну и хорошо. Я своё отжил.

— Ну-ка, хватит, — резко обрываю его. — Ты нам ещё пригодишься. Не выпустят они пацанов, всё равно им верить нельзя. Надо вызволять и сваливать. Поможешь пацанов на Родину вернуть?

— Ты, молодой, давай-ка не шуткуй, — отвечает он с достоинством. — Своих не бросаем.

— Тогда слушай, — понижаю голос до шёпота. — Пацанам скажем, что ты на время — Женя «Сталь». Не пугай их разговорами о попаданцах и прочем. Сейчас проблем и так не оберёшься.

Он поднимается одним плавным движением — и я замечаю, как по-другому теперь двигается тело Жени. Чёткость, экономность, уверенность. Так двигаются только люди, многое поведавшие.

— Да не дурак, — усмехается он. — Погнали Даньку вытаскивать. Я из ситуаций и похуже выбирался.

Он выходит из сарая, щурится на яркое солнце и продолжает:

— Было дело, под Ржевом в сорок втором. Взвод окружили, боеприпасы на исходе, жрать нечего, связи нет. Немцы с трёх сторон, а с четвёртой — минное поле. Думали, всё, конец. Ядреный корень! А лейтенант наш, Колька Соловьёв, такой же пацан, как твои, говорит «Путь только один, я впереди пойду, Бог даст, доберемся». Так и повел нас с сапёрной лопаткой. Идет инструментом в метре от себя проверяет и анекдоты травит. Ночью прошли, как тени, немцам в тыл зашли, склад их взорвали и через всю линию фронта к своим пробились. Дали нам тогда всем по медали «За отвагу». Так что и твоего парня вытащим.

Он хлопает меня по плечу, и я чувствую силу в этой руке — не ту юношескую силу, а какую-то другую, выкованную десятилетиями тренировок.

Выходим к остальным. Мальчишки смотрят на «Сталь» настороженно — вчерашняя выходка не забыта. Но мне некогда объяснять. Нужно спасать Даню.

— Стройся! Равняйсь! Смирно! — командую, собирая всех перед собой. — Товарищи солдаты, нам предстоит важная задача. Даня в плену у душманов. Нам нужно его вытащить и отходить к границе. У нас мало времени. Нужно найти подходы к их лагерю.

— Товарищ Командир, — подаёт голос Крепыш, который внешним видом отражал свой позывной — В общем, тут старый дот есть. Я вчера случайно нашёл вход, когда в скале копался. Похоже, оттуда есть лаз, который ведёт в долину с другой стороны.

— Так, давай показывай, — киваю я, и мы с «Сталью» идём за Крепышом.

Действительно, под нависающим козырьком скалы скрыт вход — небольшой, заваленный камнями. Расчищаем проход и видим уходящий вниз тоннель.

— Тихий, — командую, самому тощему и незаметному нашему бойцу — Проверь, куда ведёт этот лаз. Только осторожно — там могут быть обвалы. И главное — посмотри, можно ли оттуда подобраться к лагерю душманов и Всадников.

Тихий кивает, длинная по армейским меркам, темно-русая челка, прикрывает лоб, проверяет фонарик и исчезает в темноте. Мы возвращаемся к основным позициям и начинаем готовиться.

— Скорый, проверь боеприпасы. Сколько у нас гранат, патронов, РПГ?

Артем «Скорый» ,как обычно молниеносно рвет с места и отправляется к складу, а я расставляю бойцов, прикидывая как они могут располагаться при обмене завтра.

— Значит так, Стрелок, ты привычно с СВД — на левый фланг, — указываю позицию. — Оттуда лучший обзор долины. Если увидишь офицеров — в первую очередь по ним.

Дима «Стрелок» Орлов, как обычно немногословен, только кивает , берёт снайперскую винтовку и отправляется на позицию.

— Крепыш и Рыжий — к пулемётам. Один ПК ставим здесь, второй — на правом фланге. Нужно контролировать подходы к заставе.

Они разбирают два ПК — тяжёлых, но смертоносных пулемёта Калашникова. Рыжий, деловито устанавливает свой на позиции:

— Товарищ старший лейтенант, муха не пролетит.

— Док, — обращаюсь к Леше Кузнецову, — проверь медикаменты. Перевязочный материал, кровоостанавливающие, обезболивающее — всё, что есть.

Док поправляет очки, кивает и идёт к медпункту. Он учился на врача до армии, прошёл два курса медицинского. В отряде его руки спасли не одну жизнь.

— Шутник, Бывалый, так же передадите Скорому — вы на основных позициях с автоматами. Вот здесь и здесь, — показываю на карте. — Сталь, значит так, а ты со мной пойдёшь на обмен с Даней.

— Музыкант передай Тихому как вернется — вы прикрываете отход. Если что-то пойдёт не так — дадите сигнал тремя короткими очередями.

Скорый возвращается с отчётом:

— Шесть РПГ, сорок восемь гранат Ф-1, восемнадцать РГД, четыре тысячи патронов к автоматам, две тысячи к пулемётам, шестьдесят к СВД.

— Не густо, — качаю головой. — Но и не пусто. Распределите всё по позициям, чтобы в случае чего не бегать за патронами через всю заставу.

К полудню все приготовления сделаны, но мы ведём себя нарочито расслабленно. Если наблюдатели душманов следят за нами, пусть думают, что мы просто готовимся к обмену.

Тихий возвращается из лаза, весь перепачканный в земле, но довольный, смотрит как всегда отстранено, старается не встречаться взглядом, говорит медленно и с расстановкой:

— Командир, лаз выводит к ручью в двух километрах отсюда. Там густые заросли, ну вроде можно незаметно выйти. И, самое главное, — он понижает голос до шёпота, — оттуда прямо видно лагерь душманов. Вроде, не больше километра. Я насчитал десять человек, двое часовых. Даню держат в палатке на восточной стороне лагеря.

— Он жив? — спрашиваю, чувствуя, как холодеет в груди.

— Жив, командир, — кивает Тихий. — Его выводили, когда я наблюдал. Как бы хромает немного, но держится.

Выдыхаю с облегчением:

— Отлично, боец. Молодец.

День тянется медленно. Мы готовимся, проверяем оружие, но всё делаем без суеты, чтобы не привлекать внимания. С наступлением сумерек собираемся у небольшого костра — маленького, чтобы не давал много света, но достаточного, чтобы согреть руки и души.

Ночь в горах наступает быстро и сразу становится холодно. Небо усыпано звёздами, какие бывают только в горах — яркими, крупными, словно кто-то рассыпал горсти серебряных монет по чёрному бархату.

— Ну, братцы, щас я вам такое расскажу!, — вдруг говорит Малой, теребя в руке травинку и подбрасывая в костёр сухую ветку, — местные рассказывают, что в этих горах обитает призрак советского солдата. Говорят, он охраняет заброшенные заставы.

— Брехня всё это, — фыркает Рыжий, дергает рукав «афганки» и подвигается ближе к огню.

— У тебя всё-брехня. Если бы не цвет волос, тебя бы «Брехуном» и прозвали, — Рыжий неодобрительно фыркает, Малой продолжает. — Так вот, один афганец из кишлака клялся, что видел его своими глазами. Говорит, призрак этот шепчет имена погибших, словно зовёт их в последний бой.

Все невольно прислушиваются к ночным звукам, но слышен только вой ветра в скалах.

— Да ну его к лешему, это не призрак, а ветер, — говорит Мечтатель, поёживаясь, убирая светлые волосы за ухо, которые успели прилично отрасти. — Просто ветер в расщелинах. Хоть и жуткий.

— Нет, братцы — упрямо качает головой Малой. — Афганец рассказывал, что призрак может указать путь к спасению тем, кто заблудился в горах или попал в окружение. Но за это он требует жертву.

— Вот это да! Какую ещё жертву? — спрашивает Крепыш, невольно сжимая рукоять ножа.

— Говорят, каждый должен оставить ему что-то ценное. Не вещь, а что-то от сердца. Воспоминание, например. Или обещание.

Наступает тишина, нарушаемая только потрескиванием костра.

— А я вот что скажу, баловство это все — подаёт голос «Сталь», и все поворачиваются к нему. — Призраки призраками, но человек сам хозяин своей судьбы. Сам себе и ангел, и демон. Я на своём веку повидал всякого, но всегда выбирался сам, своими силами и пацанам помогал.

— Это точно, — киваю я. — Никакой призрак нам Даню не вернёт. Только мы сами.

— Эх, братцы, байки-байками, — вдруг говорит Малой, переводя тему — А я когда вернусь домой, первым делом свадьбу сыграю. Невеста у меня там ждёт, в деревне. Танюшка. Красавица — глаз не оторвать. Родители уже и дом нам маленький подготовили.

Он улыбается, отрывает ещё одну травинку с земли, мечтательно, глядя в огонь, продолжает:

— Люблю я нашу деревню. Утром выйдешь — туман над рекой, лес шумит. Тишина такая… Вот за что я Родину люблю. За эту тишину, за запах свежескошенной травы, за Танюшкины глаза.

— Да, мужики, тишина она лечит... Я тоже реки наши и леса люблю, — в полголоса говорит, сидящий чуть поодаль от всех, рядом со Стрелком и Даней, Тихий. — У нас место такое есть — озеро в лесу. Туда никто не ходит, только я знаю тропку. Говорят оно желание исполняет и так оно и есть. Вот выйдешь на рассвете с удочкой, сядешь в лодку, оттолкнёшься от берега — и тишина. Только вода плещет да птицы поют и понимаешь, желать больше нечего. Вот вернусь — сразу туда поеду. Хочу снова увидеть рассвет над тем озером. — Дальше он со своей обычной тоской смотрит куда-то вдаль и набирает в руки земли, перекидывая из одной в другую.

— А я людей наших люблю, — подхватывает Шутник, улыбаясь и хлопая себя по коленям, словно резко вспомнив что-то, что забылось. — У нас в посёлке народ что надо. Ну, ни дать ни взять! Беда ли, радость ли — всегда вместе. И шутку поймут, и поддержат, если что. Вот вернусь — открою мастерскую. Ну, короче буду всё чинить, что сломано. Помогать как умею!

— Было дело бойцы — Меняет тему разговора Воронин «Сталь» — Великая Отечественная Война. Фашистский карательный отряд подошел к лесу. Вдруг на опушке закуковала кукушка.«Кукушка, кукушка, сколько жить мне осталось?» — спросил фашист.

— Ну, это сколько времени моя пуля будет лететь — басом ответила «кукушка».

Ребята смеются. Потом Шутник подхватывает свое любимое юмористическое направление разговоров, подмигнув кому-то из отряда.

— А у нас один солдат в учебке так хотел есть, что ночью пробрался на кухню, а там повар спит прямо на картошке. Ну, он тихонько пару картофелин вытащил, а повар проснулся и говорит: «Ты что, картошку воровать?», тот ему «Не в коем случае, добровольцем в наряд!» Так короче, до конца учебки, картошку и чистил!

Они говорят и говорят, делясь своими мечтами, планами, воспоминаниями, травят анекдоты и байки. А я слушаю и думаю о том, что каждый из этих мальчишек должен вернуться домой. Должен увидеть и деревню, и озеро, и мастерскую открыть. Я их вытащу отсюда. Всех до единого.

На последок поем песню, которую заводит Воронин. Музыкант тут же достает губную гармошку:

«Солдатушки, бравы ребятушки,

Кто же ваши деды? —

Наши деды — славные победы,

Вот кто наши деды!...

...Солдатушки, бравы ребятушки,

Где же ваша слава? —

Наша слава — Русская держава,

Вот где наша слава!»

— Ладно, хватит воздух сотрясать, — говорю наконец, поднимаясь. — Завтра трудный день. Всем отдыхать. Выступаем на рассвете.

Костёр догорает, мальчишки расходятся по своим местам. Остаёмся только я и «Сталь».

— Слушай, Миш, — говорю тихо. — Как думаешь, у нас есть шанс? Этот лаз — наше единственное преимущество.

Воронин задумчиво смотрит на угасающие угли костра. Его лицо в отблесках выглядит высеченным из камня — молодое лицо с глазами старика, повидавшего больше смертей, чем можно вынести.

— Знаешь, — говорит он после паузы, — под Сталинградом у нас и того меньше было. Мороз за тридцать, патронов — на две короткие очереди, половина взвода с обморожениями. А мы отбили атаку целого батальона фрицев.

Он поднимает глаза от костра и смотрит на меня в упор:

— Шанс есть всегда. Вопрос в том, готов ли ты заплатить цену.